Я тут нашла из одной моей давней статьи пассаж о вечерней школе. Вклеиваю.
["Ма-а-аленькое" такое лирическое отступление. Когда-то, на заре своей юности, я целый год работала в вечерней школе - чем горжусь неимоверно, ибо это биографически сближает меня с обожаемым мною учёным - Лидией Гинзбург. И вот там был директор, подаривший мне гениальную фразу "на всю оставшуюся жизнь". Самым главным показателем отчётности в 80-е годы была посещаемость этой самой школы несчастными великовозрастными учениками, сорокалетними отцами и матерями семейств, насильственно загоняемыми в рамки "среднего образования". Потому основной успех в обучении для учителей и классных руководителей заключался в том, чтобы пригнать на уроки как можно больше жертв. "Жертвы", в свою очередь, занимали диаметрально противоположную "позицью" - сопротивлялись кто как мог: прятались за высокими заборами своих домов ("мой дом - моя крепость"), убегали огородами, скрывались при помощи сочувствующих товарищей в соседних цехах, за станками или внутри какого-нибудь большого работающего "агрегата-механизьма" - когда "классный" или "классная" настигали их на рабочем месте...
Если жертву всё же удавалось привести в школу хоть единожды, это давало все основания выставить итоговую тройку за четверть (надо ли говорить, что относительно часто посещавшие школу "добровольцы" имели четвёрки и пятёрки?). Для итоговой годовой нужно было привести и посадить безгласный и бездвижный манекен за некую парту или стол на экзамене. Остальное было делом учителя: "ловкость рук - и никакого мошенства". Конечно, процентов двадцать выписанных аттестатов так и оставались невостребованными (за ними просто никто не приходил), но восемьдесят процентов пойманного народа оказывалось всё же в результате героических усилий государства и школы "облагодетельствованным".
И вот этот директор, слушая прочувствованный, богатый сюжетными подробностями рассказ очередного "охотника за скальпами": "Я долго стучал в ворота, собаки лаяли, в щёлку я видел чей-то глаз, но хозяин глаза так ко мне и не вышел", "он убежал к соседям, я стал звонить к соседям, соседи сказали, что никого из посторонних у них нет", "он залез на подъёмный кран, я побоялся лезть за ним по ступенькам, я раньше никогда не поднимался на кран", - на второй минуте сего эмоционального повествования резко поднимал вверх правую руку, разворачивая её к зрителям предупредительной ладонью, - ну примерно как вожди, стоя на трибуне, приветствовали колонны демонстрантов, только рука директора не качалась, а незыблемо "стояла на воздухе", и говорил непререкаемым тоном: "Это всё - лирика. А мне нужны - результаты. Ясно? Выполняйте! Иначе школу закроют, я-то уйду руководить другой школой, а вы - потеряете работу"].
Вдогонку, для усиления ностальгии
Вклеиваю.
["Ма-а-аленькое" такое лирическое отступление. Когда-то, на заре своей юности, я целый год работала в вечерней школе - чем горжусь неимоверно, ибо это биографически сближает меня с обожаемым мною учёным - Лидией Гинзбург. И вот там был директор, подаривший мне гениальную фразу "на всю оставшуюся жизнь". Самым главным показателем отчётности в 80-е годы была посещаемость этой самой школы несчастными великовозрастными учениками, сорокалетними отцами и матерями семейств, насильственно загоняемыми в рамки "среднего образования". Потому основной успех в обучении для учителей и классных руководителей заключался в том, чтобы пригнать на уроки как можно больше жертв. "Жертвы", в свою очередь, занимали диаметрально противоположную "позицью" - сопротивлялись кто как мог: прятались за высокими заборами своих домов ("мой дом - моя крепость"), убегали огородами, скрывались при помощи сочувствующих товарищей в соседних цехах, за станками или внутри какого-нибудь большого работающего "агрегата-механизьма" - когда "классный" или "классная" настигали их на рабочем месте...
Если жертву всё же удавалось привести в школу хоть единожды, это давало все основания выставить итоговую тройку за четверть (надо ли говорить, что относительно часто посещавшие школу "добровольцы" имели четвёрки и пятёрки?). Для итоговой годовой нужно было привести и посадить безгласный и бездвижный манекен за некую парту или стол на экзамене. Остальное было делом учителя: "ловкость рук - и никакого мошенства". Конечно, процентов двадцать выписанных аттестатов так и оставались невостребованными (за ними просто никто не приходил), но восемьдесят процентов пойманного народа оказывалось всё же в результате героических усилий государства и школы "облагодетельствованным".
И вот этот директор, слушая прочувствованный, богатый сюжетными подробностями рассказ очередного "охотника за скальпами": "Я долго стучал в ворота, собаки лаяли, в щёлку я видел чей-то глаз, но хозяин глаза так ко мне и не вышел", "он убежал к соседям, я стал звонить к соседям, соседи сказали, что никого из посторонних у них нет", "он залез на подъёмный кран, я побоялся лезть за ним по ступенькам, я раньше никогда не поднимался на кран", - на второй минуте сего эмоционального повествования резко поднимал вверх правую руку, разворачивая её к зрителям предупредительной ладонью, - ну примерно как вожди, стоя на трибуне, приветствовали колонны демонстрантов, только рука директора не качалась, а незыблемо "стояла на воздухе", и говорил непререкаемым тоном: "Это всё - лирика. А мне нужны - результаты. Ясно? Выполняйте! Иначе школу закроют, я-то уйду руководить другой школой, а вы - потеряете работу"].