tamara_borisova (![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png)
tamara_borisova) wrote2012-12-02 02:59 am
tamara_borisova) wrote2012-12-02 02:59 am
Entry tags:
Большая стирка
Это воспоминание я приберегала для одного из шёлковых лоскутков, да оно как-то само запросилось в пару к починке одежды:
Зачем-то я помню эту мелкую пуговку всю жизнь — услышав однажды в разговоре взрослых, будучи ещё, наверное, дошкольницей, потому что иначе знала бы хотя бы приблизительно имя или фамилию учительницы...
Наверное, мама рассказывала бабушке Марусе, и обе дивились (потому что папа был бы явно неблагодарным слушателем, поскольку он занимал как раз противоположную позицию — абсолютной неукоренённости в быте и по причине этого абсолютной же свободы от его условностей): мама рассказывала о нововасильевской учительнице, которая не стирала постельное бельё.
Она покупала комплект в магазине, стелила простыню, надевала на подушки наволочки и на одеяло пододеяльник — и так спала (одна или с мужем, не знаю, тогда меня такие детали не интересовали)... около месяца.
Затем покупала в магазине новый комплект и меняла бельё, просто выбрасывая старое, точнее загрязнившееся.
Я думаю, что запомнила этот «крутой креатив» образца конца шестидесятых годов не только потому, что это никак не укладывалось в «парадигму» нашего семейного быта, организуемого и мамой и бабушкой на высочайшем уровне (у бабушки всё бельё было крахмальное, тончайшей «выработки»: оно не дыбилось корой и не царапало кожу, а шелковисто скользило, оставаясь мягким; мамины же верёвки со стирками неизменно вызывали почти столбняк у прохожих: мы жили «на переулке», и двор просматривался с трёх сторон, — с третьей был сад папиной сельхозтехники, в него беззаборно переходил наш сад, — белоснежное, чуть подсинённое белье поражало воображение: ну как это возможно у учительницы с двумя детьми? а ещё и дивный огород в идеальном порядке и с урожаем... а когда в свои шесть лет я заболела желтухой и меня положили в больницу, из санстанции пришли две сотрудницы, чтобы сделать дезинфекцию моей комнаты, вещей и игрушек... и не стали этого делать, сказавши: «да тут и так всё стерильно!..»), — а как альтернативу бытовой закрепощённости.
...Потому что я видела, как это делается — и какой ценой завоёвано счастье.
А делалось это сначала вручную в корыте со специальной ребристо-волнистой тёркой (и у меня даже был детский набор, уменьшенная, но точная копия взрослого: цинковое корытце длиной сантиметров тридцать и шириной примерно пятнадцать, тёрка по ширине корыта и маленькое ведёрко, размером примерно с ладошку), затем в очень неудобной и часто ломающейся стиральной машинке цилиндрической формы с двумя отжимными валиками, сквозь которые пропускалось бельё, для чего нужно было вертеть ручку; она сильно рвала вещи центрифугой (и тут уж было кто кого — или бельё застрянет в её круговой щели и сломает её, или центрифуга зажуёт вещь, оторвав от неё кусок или сделав несколько дырок, в барабане тоже часто застревали какие-то вещи, особенно имеющие пуговицы)...
Стирали тоже сначала с помощью хозяйственного мыла, для чего серый кусок натирался на крупную тёрку и растворялся в горячей воде, потом плохо мылящимися советскими порошками «Новь» и ещё каким-то, а уж потом пришло просто спасение: паста «Аэлита»...
Вот бабушка моя стирает в корыте: наносить воды в баню вёдрами из колодца, нагреть воду в её котле, наносить вёдрами из котла в корыто, наносить холодной из колодца, разбавив до тёплой, постирать мылом или в порошке, отжать и бросить в тазы, вынести воду из корыта вёдрами на улицу и вылить помои аж в пределах огорода (метров сто), наносить воды из котла и из колодца в корыто, выполоскать, вынести вылить, снова наносить — и так раз пять (полоскалось не менее чем в пяти водах, плюс два предпоследних этапа — подсинивания и крахмаления)...
(Фотка из моего любимого лоскута о бабушке Марусе «К вопросу о меткости»)
Бабушка любила рассказывать мне побасёнку «с поучением» — о том, как один богатый и завидный жених выбирал себе невесту, непременно чтобы хорошую хозяйку.
Сел на коня и поехал по дворам смотреть, как девушки стирают.
В один двор заехал и спрашивает:
— Сколько раз ты намыливаешь и полощешь бельё?
— Десять раз и в десяти водах, — отвечала та.
Нахмурился недовольно и поехал дальше.
— Пятнадцать, двадцать... — наперегонки отвечали другие, до которых уже дошла весть о придирчивом женихе.
Так много дворов он проехал и всё оставался недовольным.
Пока наконец в последнем не нашёл себе жену:
— Стираю и полощу, пока не станет чисто, — отвечала та правду...
...Как и всё прочее, унаследованное от родителей ровно наполовину, я делю быт на две равные части: я могу сутками убиваться, приводя в порядок даже чужую съёмную и временную квартиру, — но только по собственному порыву и несчастной средозависимости (в негармоничном пространстве я просто не могу существовать, оттого часто выступаю в роли «рабы любви»... к порядку), — но если быт начинает посягать на мою творческую свободу, я... ампутирую его, удаляя бытовые хлопоты вместе с «участком жизни», требующим моих забот.
Я думаю, если бы мы встретились когда-нибудь с той нововасильевской учительницей, о которой я помню с восхищением сквозь толщу лет, нам было бы много чего порассказать друг другу и поделиться опытом...
Так я и вишу всю жизнь на бельевой верёвке быта, растянутая за два крыла двумя прищепками — маминой честно-трудовой и папиной «на соплях» (самое страшное мамино и бабушки Марусино ругательство по поводу чего-то плохо кем-то сделанного), но удерживающей бельё силой собственного реяния над землёй.
Музыкальный киоск
Зачем-то я помню эту мелкую пуговку всю жизнь — услышав однажды в разговоре взрослых, будучи ещё, наверное, дошкольницей, потому что иначе знала бы хотя бы приблизительно имя или фамилию учительницы...
Наверное, мама рассказывала бабушке Марусе, и обе дивились (потому что папа был бы явно неблагодарным слушателем, поскольку он занимал как раз противоположную позицию — абсолютной неукоренённости в быте и по причине этого абсолютной же свободы от его условностей): мама рассказывала о нововасильевской учительнице, которая не стирала постельное бельё.
Она покупала комплект в магазине, стелила простыню, надевала на подушки наволочки и на одеяло пододеяльник — и так спала (одна или с мужем, не знаю, тогда меня такие детали не интересовали)... около месяца.
Затем покупала в магазине новый комплект и меняла бельё, просто выбрасывая старое, точнее загрязнившееся.
Я думаю, что запомнила этот «крутой креатив» образца конца шестидесятых годов не только потому, что это никак не укладывалось в «парадигму» нашего семейного быта, организуемого и мамой и бабушкой на высочайшем уровне (у бабушки всё бельё было крахмальное, тончайшей «выработки»: оно не дыбилось корой и не царапало кожу, а шелковисто скользило, оставаясь мягким; мамины же верёвки со стирками неизменно вызывали почти столбняк у прохожих: мы жили «на переулке», и двор просматривался с трёх сторон, — с третьей был сад папиной сельхозтехники, в него беззаборно переходил наш сад, — белоснежное, чуть подсинённое белье поражало воображение: ну как это возможно у учительницы с двумя детьми? а ещё и дивный огород в идеальном порядке и с урожаем... а когда в свои шесть лет я заболела желтухой и меня положили в больницу, из санстанции пришли две сотрудницы, чтобы сделать дезинфекцию моей комнаты, вещей и игрушек... и не стали этого делать, сказавши: «да тут и так всё стерильно!..»), — а как альтернативу бытовой закрепощённости.
...Потому что я видела, как это делается — и какой ценой завоёвано счастье.
А делалось это сначала вручную в корыте со специальной ребристо-волнистой тёркой (и у меня даже был детский набор, уменьшенная, но точная копия взрослого: цинковое корытце длиной сантиметров тридцать и шириной примерно пятнадцать, тёрка по ширине корыта и маленькое ведёрко, размером примерно с ладошку), затем в очень неудобной и часто ломающейся стиральной машинке цилиндрической формы с двумя отжимными валиками, сквозь которые пропускалось бельё, для чего нужно было вертеть ручку; она сильно рвала вещи центрифугой (и тут уж было кто кого — или бельё застрянет в её круговой щели и сломает её, или центрифуга зажуёт вещь, оторвав от неё кусок или сделав несколько дырок, в барабане тоже часто застревали какие-то вещи, особенно имеющие пуговицы)...
Стирали тоже сначала с помощью хозяйственного мыла, для чего серый кусок натирался на крупную тёрку и растворялся в горячей воде, потом плохо мылящимися советскими порошками «Новь» и ещё каким-то, а уж потом пришло просто спасение: паста «Аэлита»...
Вот бабушка моя стирает в корыте: наносить воды в баню вёдрами из колодца, нагреть воду в её котле, наносить вёдрами из котла в корыто, наносить холодной из колодца, разбавив до тёплой, постирать мылом или в порошке, отжать и бросить в тазы, вынести воду из корыта вёдрами на улицу и вылить помои аж в пределах огорода (метров сто), наносить воды из котла и из колодца в корыто, выполоскать, вынести вылить, снова наносить — и так раз пять (полоскалось не менее чем в пяти водах, плюс два предпоследних этапа — подсинивания и крахмаления)...
(Фотка из моего любимого лоскута о бабушке Марусе «К вопросу о меткости»)
Бабушка любила рассказывать мне побасёнку «с поучением» — о том, как один богатый и завидный жених выбирал себе невесту, непременно чтобы хорошую хозяйку.
Сел на коня и поехал по дворам смотреть, как девушки стирают.
В один двор заехал и спрашивает:
— Сколько раз ты намыливаешь и полощешь бельё?
— Десять раз и в десяти водах, — отвечала та.
Нахмурился недовольно и поехал дальше.
— Пятнадцать, двадцать... — наперегонки отвечали другие, до которых уже дошла весть о придирчивом женихе.
Так много дворов он проехал и всё оставался недовольным.
Пока наконец в последнем не нашёл себе жену:
— Стираю и полощу, пока не станет чисто, — отвечала та правду...
...Как и всё прочее, унаследованное от родителей ровно наполовину, я делю быт на две равные части: я могу сутками убиваться, приводя в порядок даже чужую съёмную и временную квартиру, — но только по собственному порыву и несчастной средозависимости (в негармоничном пространстве я просто не могу существовать, оттого часто выступаю в роли «рабы любви»... к порядку), — но если быт начинает посягать на мою творческую свободу, я... ампутирую его, удаляя бытовые хлопоты вместе с «участком жизни», требующим моих забот.
Я думаю, если бы мы встретились когда-нибудь с той нововасильевской учительницей, о которой я помню с восхищением сквозь толщу лет, нам было бы много чего порассказать друг другу и поделиться опытом...
Так я и вишу всю жизнь на бельевой верёвке быта, растянутая за два крыла двумя прищепками — маминой честно-трудовой и папиной «на соплях» (самое страшное мамино и бабушки Марусино ругательство по поводу чего-то плохо кем-то сделанного), но удерживающей бельё силой собственного реяния над землёй.
Музыкальный киоск
© Тамара Борисова
Если вы видите эту запись не на страницах моего журнала http://tamara-borisova.livejournal.com и без указания моего авторства — значит, текст уворован ботами-плагиаторами.