tamara_borisova (![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png)
tamara_borisova) wrote2013-04-08 12:23 am
tamara_borisova) wrote2013-04-08 12:23 am
Цапло́к
Дальше по плану у нас (после хокусаев) «Саду́шка с гряду́шкой», «Про Арину Родионовну» и «Пётнушко» — а после «Цаплока́» «Куда стекает время» и «И последние станут первыми», где говорится о прабабушке Марфуне и есть её портрет.
Бабушки Марусину родню по отцу я знаю плохо — и когда они стали опять поддерживать отношения, я не знаю.
Помню только, что бабушка моя рассказывала, что отец её утонул за два месяца до её рождения, что — кажется — он был урядником... к этому же выводу меня приводят и логические рассуждения: второго мужа прабабушки Марфуни (в девичестве Киреевой, выданной замуж девушкой за многодетного вдовца), Подковырова, она отцом не называла (он был отцом только для безвременно загубленного «голодовкой» 1921-22 годов Феди и тоже умер рано — от туберкулёза), — и что когда его не стало, то вскоре за детьми его от первого брака стала смотреть их бабушка, услуги же второй жены не понадобились...
Логически же рассуждая — бабушка эта была, скорее всего, не отцова мать, а материна (умершей первой жены), иначе она не выгнала бы вторую жену с родной внучкой — от сына же!
Прабабушка Марфуня долго скиталась по людям с маленькой дочкой: бабушка Маруся моя уже в возрасте семи лет была окончательно определена в полноправные няньки, до этого же с самого малого возраста она просто помогала своей маме: та стирала, готовила, убирала, мыла у людей (там же, «у людей», и жили, наверняка нанимаясь за жильё и еду), — и дошли они в своих скитаниях даже до Крыма: именно там, в Крыму, когда они однажды работали у одного очень богатого хозяина, Марусю чуть не выдали замуж за горбуна: старший сын у этого богача был горбатый — и злой, — а бабушке моей было всего четырнадцать лет, мало даже по тем временам (она потом вышла замуж за моего дедушку в шестнадцать).
У этого хозяина было два сына (второй — кажется, младший, — «нормальный»), этому старшему был двадцать один год или больше, — «старик» для молоденькой девочки.
Отец предлагал хорошее «приданое» за сыном, так что можно было бы жить безбедно, но прабабушка Марфуня не захотела принести в жертву сытости и благополучию своё единственное выжившее дитя, и они ночью бежали оттуда, хотя жилось им там материально неплохо.
Судя по тому, что в шестнадцать лет бабушка моя вышла за дедушку и что до него у неё было много кавалеров, желавших жениться на весёлой и работящей девушке (да и уродкой она не была, несмотря на тёткин суровый вердикт), они вернулись в Нововасильевку сразу же из Крыма, следовательно, это был 1924-25 год.
И, очевидно, тогда (или гораздо позже, уже когда бабушка моя с дедушкой уехали — в 1936 году — в Приазовье, а в Нововасильевку наведывались к родне) и возобновились связи с Поповыми — которые так и оставались всей семьёй жить в Нововасильевке.
Уже девочкой лет девяти я впервые осознанно восприняла информацию о бабушкиных сёстрах и братьях по отцу: вряд ли тогда, когда мама взяла меня с собой на похороны бабушки Анастасии Сурковой-Поповой (и где мне, судя по по дате на крышке гроба, лет семь, как раз перед школой), я понимала, кто умер и какие именно родственные отношения нас связывают.
1 — моя мама, 2 — я, 3 — наша родственница тётя Фрося, смотревшая за нами из-за того что я была «не садиковский ребёнок» (и значит она была родня со стороны Поповых, раз сидит у гроба), 4 — дедушка Павлик, 5 — моя бабушка, 6 — её и умершей Анастасии родная сестра, тоже Маруся, 7 — их брат Тимофей (дедушка Тимоша)
Они все умерли, наверное, ещё при нас, то есть до нашего отъезда из Нововасильевки в 1969 году: сохранился семейный «апокриф» о том, как Лиля бежала на похороны дедушки Миши: уже все погрузились на машину (грузовик с опущенными бортами для гроба, второй грузовик с поднятыми — для родных, близких и соседей, в кабинах самые старые и больные родственники), уже взревел мотор: как вдруг Лиля наша бежит со всех ног с горки вниз...
Как-то незаметно этот рассказ «сконтаминировался» в моей памяти с другим «похоронным»: когда Лиля впервые попала в Мелитополь и увидела базарную толпу, она сказала маме: смотри, похороны!
Похороны в Нововасильевке всегда были многолюдными: большая родня, все соседи, друзья и знакомые — набиралось не менее сотни человек, на поминки звали всех, кто был на кладбище (ещё и приговаривали по сто раз: просим, уважьте, придите и на поминки... точнее, по́мины), поминальные обеды готовили специальные (лучшие в селе) поварихи (бабушку мою тоже часто звали если не готовить, то руководить обедом), и обязательной их частью был борщ, куриная лапша (молоканская, как я узнала недавно), баранина — и много разных других мясных блюд (котлеты, тушёная говядина). Запивали всё это компотом (спиртного на столах не было, грех большой и оскорбление было бы усопшему).
За столом говорили добрые слова об ушедшем, и говор был мирный, без неуместного веселья, всегда возникающего в конце застолья со спиртными напитками.
Сидели долго за длинными столами, составленными в ряд, говорили утешительные речи родным, потом мыли посуду, убирали со столов и убирали скамьи со столами...
Я знаю, что был ещё дедушка Тимоша и, кажется, Илюша (или это был уже двоюродный брат?). Или это так преобразовалась в моей памяти Ильинична, жена дедушки Миши?
Кто такая А. Н. Попова, я не знаю — может быть, жена одного из бабушкиных братьев?
И чьи это были племянники Поповы, подарившие бабушке Марусе и дедушке Павлику свою фотографию, я тоже не знаю, и теперь вряд ли узнаю.
Если на обороте Анатолий Тим... (как мне кажется) — то это дедушки Тимошин сын с женой.
А вот это точно дочь дедушки Миши, бабушки Марусиного брата по отцу, моя тётя Валя (в очках):
(Её дочь Наташа рано умерла — примерно в 10-11-летнем возрасте.)
Лучше всех из поповской родни я знала бабушки Марусину родную сестру, её полную тёзку (они все были старше моей бабушки, раз прабабушку Марфуню выдали замуж за вдовца): она часто приезжала в гости к моей бабушке в Приазовье и даже живала у неё подолгу, так что я могла, будучи у своей бабушки на летних и зимних каникулах, и видеть её чаще, и разговаривать с ней.
Две Маруси:
моя...
(Во дворе своего дома.)
...наша...
...и обе вместе:
Эта бабушка Маруся воскликнула однажды, увидев, как выскочил из «садочка» цыплёнок и побежал по двору:
— Ой, цапло́к побежал! — чем изрядно удивила мою бабушку Марусю и насмешила меня (я поспешила скрыться в доме, но убегая услышала, как бабушка моя переспросила изумлённо: «Кто-о-о?»).
Я-то видела, кто, а бабушка моя не видела, сама она говорила в целом очень правильно, лишь однажды оступившись в пётнушко и до самой смерти юмористически изживая «травму»: как так могла «ма́теря» опозориться перед дочерью-учительницей?
«Матери» она как раз никогда не стыдилась и не признавала формы «мать»: раз дочери, дочерью, то как иначе говорить, если не матери, матерью и (в именительном падеже) ма́теря? Только ма́теря и до́черя, и никак не по-другому.
(Но уж зато мама моя до самой своей смерти любовно и игрово упрекала меня в непослушании: тебе что ма́теря сказала?)
Откуда в речь бабушки Маруси Поповой (она замуж выходила, один раз или несколько, не знаю, знаю только, что она долгое время жила на Кавказе с мужем, но как и когда — и почему — вернулась в Нововасильевку, я не знаю; а может даже и не возвращалась, а приезжала погостить подолгу? фамилии я её по мужу никогда не знала, потому что не спрашивала: кто же в бессмертно-нескончаемом детстве интересуется такими мелочами?) заскочил этот цапло́к, я до сих пор не знаю.
Вот сейчас поискала специально — и нашла только форму цыпло́к, да и то во владимирском диалекте.
Значит ли это, что отец бабушки Маруси Иван Попов был не из тамбовских перво-перво-пере-селенцев, а из чуть более (несколькими годами или месяцами) поздних владимирских (в книге Г. В. Каниболоцкого говорится и о владимирцах, но фамилия Поповых не называется, — а среди тамбовских есть аж два Попова, да и бабушка Маруся всегда говорила о Тамбове)?
Или это их мать, первая жена бабушкиного отца, была из владимирских?
Так или иначе, цаплок этот выскочил из садочка и побежал, а за ним побежали садушка с грядушкой и вся бабушкина и дедушкина тамбовская речь — о которой я теперь совершенно точно знаю, что она тамбовская:
«Таким образом, к числу характерных для тамбовских говоров признаков могут быть отнесены следующие явления:
– умеренное яканье (ассимилятивно-диссимилятивный тип вокализма первого предударного слога после мягких согласных, выступающий в нескольких разновидностях (в основном новоселковский и кидусовский, реже култуковский и ореховский)
– типичное аканье. В первом предударном слоге всегда слышится А, однако встречаются Ы, Ъ:
малако (Бондарский, Мичуринский р-ны)
мълако (Тамбовский, Никифоровский р-ны)
мылако (Мучкапский, Ржаксинский, Уметский р-ны),
в заударном слоге слышатся звуки А, Ы, Ъ:
трахтар (Рассказовский, Бондарский р-ны)
трахтър (Кирсановский, Первомайский, Моршанский р-ны)
трахтыр (Тамбовский, Сосновский р-ны)
– повсеместное употребление Г фрикативного
– смягчение конечного согласного в глагольных формах
– смягчение заднеязычных Г, К, Х в конце слова под влиянием предшествующего мягкого согласного [Ванькя, Манькя, чайкю, лучькю] (Знаменский, Первомайский, Ржаксинский районы)
– переход существительных среднего рода в слова женского рода, реже в слова мужского рода
– употребление кратких форм прилагательных, причастий и деепричастий, наречий и местоимений с ярко выраженной грамматикой [молода/молодая, горе'тый/горелый, лежмя'/лежа, яво'нный, е'йный, вдли'нку, заката'ты]
– замена звука О на А под ударением. Например: [во'ришь, во'рит] (от глагола варить), [надо'рит] (от надарить), [посо'дишь, посо'дит] (от посадить). Однако от глаголов типа “ловить” образуются формы [ла'вит, ла'вим, ла'вють]; от глагола водить – [ва'дит, вади'ть]
– употребительность некоторых предлогов: “через” вместо “из-за”; предлога “об” вместо наречия вдоль
– употребительность постпозитивных частиц ТО/ТЬ, коррелятивных частиц ТАК-ДАК, ДЫК, ДЪК, начинающих главную часть сложноподчинённого предложения».
(Нашла на сайте Тамбовского университета)
Ещё слушая тётю Катю по телефону (а потом слушая по телефону же Аллу Тарасову), я радостно ахнула и занежилась в этом мяконьком-премяконьком, потому что родном гховорке: я живу в Сумах вот уже сорок лет и все сорок живу среди сорной ржи суржика и хожу босыми ноженьками по его колючей стерне — слушая речь царапучую, скрежещущую, ранящую горло и слух...
А тут...
Во-первых, бабушка Маруся говорила, конечно же, -ть: он (она) хо́дить, смо́трить, говорить, ко́рмить, ва́рить, вылазить, идёть.
Во-вторых, она пекла такие же мяконькие блиньцы́ (это такие блинчики: не блины на опаре, а на молоке без дрожжей или соды, тончайшие и мягчайшие блины, которые она складывала на сковородке пополам, заливая растопленным сливочным маслом, так что они там плавали в этой нежнейшей субстанции, и есть их можно было не жуя — одними губами или языком: распластывая по нёбу) [я тоже умею! знаю секрет...], на стенах на гвоздиках в её доме висели белоснежные полоте́ньцы (отдельно для рук, отдельно для посуды, причём из посуды отдельно для тарелок и ложек, отдельно для стаканов тончайшего стекла), а сами полотеньца и блюдца были женского рода: бабушка говорила: ма́слу (масло было она), блюдцу (её), полотеньцу — и имели двойственное древнерусское число: о́кны, блю́дцы, полотеньцы.
Бабушка говорила дефьки (девки), сьтирать, стои́: вместо стой тут — стои (ну и правильно: лежи, сиди, ходи, стои).
Конечно же, она говорила «всё перковыряла — и не нашла», «кто это тут всё перковырял?», «первернула» (но зато не уставала — любя — передразнивать старинную свою подругу, бабушку Лену, с которой они дружили шестьдесят лет — со дня переезда моих в Приазовье и до дня смерти моей бабушки Маруси, — говорившей мужу «Пааавлуш, принеси мне ваады, я выпью таблетку — так у мене́ гхалава́ бали́ть!»).
И я сразу же вспомнила своё хршо, когда мы на вокзале в Мелитополе беседовали с Олей.
Сценарий фильма:
Дядя Толя выходит из машины, я навожу на него фотик, он шутливо грозит мне и уходит, Оля смеётся, затем спрашивает:
— Ах, жааль, что не успеелаа, даа?
— Усь-пела, — кратко говорю я.
Оля не унимается:
— Наа чтоо ты хоть сниимаааешь?
— На ви-дик! — отрезаю я.
Оля сомневается:
— Да плоохо фильмы полуучааюутся?
— Хршо! — отвечаю я...
(А теперь мне слышится даже хашо.)
Сам фильм:
И «вдли́нку» бабушка Маруся говорила, и ла́вить (то есть ловит), а мама с папой мои — играя языково — говорили друг другу: папа — «а не выпить ли нам чайкю?», мама — «а ты мне подо́ришь эту ручку?»...
А бабушка Маруся дедушку дразнила — и я вспомнила это, прочитав на другом сайте (когда искала особенности тамбовского диалекта):
“Особенности произношения соседей подчас закрепляются в прозвищах. В деревне Поповка Тамбовской области нам довелось услышать высказывание: «Да мы их зовём щемяки, они на щ говорят: щищас (сейчас) приду»”.
Да, именно щищас говорил порой дедушка Павлик (и я думала в детстве, что из-за выпавших зубов... неет, у дедушки же потом были вставные зубы, а щищас осталось!) — за что и доставалось ему от бабушки!
...Когда я рассказала Алле Тарасовой про бабушки-дедушкину манеру пения (что нашла её в молоканских псалмах у крестьян Тамбовской губернии), Алла ответила, что у неё есть записи псалмов, сохранившихся в Нововасильевке в настолько первозданном виде, что в Нововасильевку приезжают студенты Московской консерватории, собирающие образцы аутентичного пения (записи эти у Аллы есть, дело за малым: как это сделать технически).
А бабушкины Ванькя, Колькя и Гришкя?
Я их недавно перезаписала:
Читая примеры текстов на сайте Тамбовского университета, я вспомнила бабушкины письма (точнее, пи́сьмы) — у окончившей три осени школы (каждый год в первый класс до наступления холодов, пока можно было бегать на уроки босиком) бесценной бабушки Марусечки моей было самое настоящее «фонетическое письмо», никакой транскрипции не нужно:
Нашла в инете запись — автор блога говорит, что текст написал тамбовский поэт С. Милосердов:
«Рассыпался говорок да на семьдесят дорог, замирал, а то — раскован, словно воробьиный гомон у колодца, у плетня... Помню: дед ковал коня, и ласкал конягу дед: — Нехалюза, оглоед! Помню бабкин говорок: — Ты чаво? Надысь. Мяшок.
Осень долы осенила. Сладко пахла осенина, В Сяве-речке — селява. Всё кому-то трын-трава... — Коль ты мне изменишь, Вань, брошусь, Ваня, в колдыбань. — Не пужай меня, Маруся: ты утопнешь — я женюся!..
Мой тамбовский говорок — то он нежен, то он строг, то узорчато-лукав, словно вышитый рукав. Слово к слову — не из книжек, — словно бусы, бабка нижет, у такого говорка нить шелко́вая тонка́...
...Бабки нет... И говорок, как вода, ушёл в песок. Ни колодца. Ни плетня. Дед не подкуёт коня и не скажет больше дед: — Нехалюза, оглоед!
Словно астмою задушен, на ветрах страны простужен говорок — моя судьба: опустевшая изба, что-то ветер в дымоходе обо мне бормочет вроде...».
Там в комментариях спрашивают: а что такое селявка? что такое нехалюза?
Ни одно из этих слов мне не нужно переводить — и мяшок бабушка моя говорила, и чаво, только уж шутя...
А селявка (или сикильдявка) — это такая мелкая плоская рыбёшка (селявками называли очень худых девушек и женщин — серьёзный порок, в соответствии с понятиями молоканской красоты...).
Удивляет меня и радует, как смогли мои предки так законсервировать речь (а я-то уже размылась и ассимилировалась до «неразберипоймёшь»: сам ведь себя не слышишь, как говоришь), чтобы сохранилась она «в степях Украины» почти неизменённо на протяжении двухсот лет.
Вспоминаю и греюсь о бабушкины векову́ху (в девках которая осталась век вековать), тюрю с подтютюрником, обапол(а) (как аба́пала! — осуждающе качала головой бабушка, видя какое-то нелепое явление: плохо и несуразно построенное сооружение, странный и несочетающийся наряд), кара́нтуха (коротышку-недомерка), халду́ и бабу рязанскую (что было почти одно и то же, только второе касалось лишь одежды, а первое покрывало собой все сферы женской хоз- и жизнедеятельности)...
А ещё больше то, что смогла я рано или поздно понять собственную (а не бабушки Марусину и не в целом живого и толкового великорусского языка: великого своей мощью, а не великодержавностью) «неграмотность», ибо не бывает неграмотных (и не великих) языков.
Потому что настоящее величие и жизни и языку придаёт наша любовь — к своей родине, к своей родне, к своему роду и на-роду.
И потому что главное — чтобы был садочек, откуда вольно, во все стороны мира и света могли бы разлетаться наши и прилетать к нам цепкие цаплоки́.
Музыкальный киоск
Халва, халва, халва! Нововасильевская халва...
Бабушки Марусину родню по отцу я знаю плохо — и когда они стали опять поддерживать отношения, я не знаю.
Помню только, что бабушка моя рассказывала, что отец её утонул за два месяца до её рождения, что — кажется — он был урядником... к этому же выводу меня приводят и логические рассуждения: второго мужа прабабушки Марфуни (в девичестве Киреевой, выданной замуж девушкой за многодетного вдовца), Подковырова, она отцом не называла (он был отцом только для безвременно загубленного «голодовкой» 1921-22 годов Феди и тоже умер рано — от туберкулёза), — и что когда его не стало, то вскоре за детьми его от первого брака стала смотреть их бабушка, услуги же второй жены не понадобились...
Логически же рассуждая — бабушка эта была, скорее всего, не отцова мать, а материна (умершей первой жены), иначе она не выгнала бы вторую жену с родной внучкой — от сына же!
Прабабушка Марфуня долго скиталась по людям с маленькой дочкой: бабушка Маруся моя уже в возрасте семи лет была окончательно определена в полноправные няньки, до этого же с самого малого возраста она просто помогала своей маме: та стирала, готовила, убирала, мыла у людей (там же, «у людей», и жили, наверняка нанимаясь за жильё и еду), — и дошли они в своих скитаниях даже до Крыма: именно там, в Крыму, когда они однажды работали у одного очень богатого хозяина, Марусю чуть не выдали замуж за горбуна: старший сын у этого богача был горбатый — и злой, — а бабушке моей было всего четырнадцать лет, мало даже по тем временам (она потом вышла замуж за моего дедушку в шестнадцать).
У этого хозяина было два сына (второй — кажется, младший, — «нормальный»), этому старшему был двадцать один год или больше, — «старик» для молоденькой девочки.
Отец предлагал хорошее «приданое» за сыном, так что можно было бы жить безбедно, но прабабушка Марфуня не захотела принести в жертву сытости и благополучию своё единственное выжившее дитя, и они ночью бежали оттуда, хотя жилось им там материально неплохо.
Судя по тому, что в шестнадцать лет бабушка моя вышла за дедушку и что до него у неё было много кавалеров, желавших жениться на весёлой и работящей девушке (да и уродкой она не была, несмотря на тёткин суровый вердикт), они вернулись в Нововасильевку сразу же из Крыма, следовательно, это был 1924-25 год.
И, очевидно, тогда (или гораздо позже, уже когда бабушка моя с дедушкой уехали — в 1936 году — в Приазовье, а в Нововасильевку наведывались к родне) и возобновились связи с Поповыми — которые так и оставались всей семьёй жить в Нововасильевке.
Уже девочкой лет девяти я впервые осознанно восприняла информацию о бабушкиных сёстрах и братьях по отцу: вряд ли тогда, когда мама взяла меня с собой на похороны бабушки Анастасии Сурковой-Поповой (и где мне, судя по по дате на крышке гроба, лет семь, как раз перед школой), я понимала, кто умер и какие именно родственные отношения нас связывают.
1 — моя мама, 2 — я, 3 — наша родственница тётя Фрося, смотревшая за нами из-за того что я была «не садиковский ребёнок» (и значит она была родня со стороны Поповых, раз сидит у гроба), 4 — дедушка Павлик, 5 — моя бабушка, 6 — её и умершей Анастасии родная сестра, тоже Маруся, 7 — их брат Тимофей (дедушка Тимоша)
Они все умерли, наверное, ещё при нас, то есть до нашего отъезда из Нововасильевки в 1969 году: сохранился семейный «апокриф» о том, как Лиля бежала на похороны дедушки Миши: уже все погрузились на машину (грузовик с опущенными бортами для гроба, второй грузовик с поднятыми — для родных, близких и соседей, в кабинах самые старые и больные родственники), уже взревел мотор: как вдруг Лиля наша бежит со всех ног с горки вниз...
Как-то незаметно этот рассказ «сконтаминировался» в моей памяти с другим «похоронным»: когда Лиля впервые попала в Мелитополь и увидела базарную толпу, она сказала маме: смотри, похороны!
Похороны в Нововасильевке всегда были многолюдными: большая родня, все соседи, друзья и знакомые — набиралось не менее сотни человек, на поминки звали всех, кто был на кладбище (ещё и приговаривали по сто раз: просим, уважьте, придите и на поминки... точнее, по́мины), поминальные обеды готовили специальные (лучшие в селе) поварихи (бабушку мою тоже часто звали если не готовить, то руководить обедом), и обязательной их частью был борщ, куриная лапша (молоканская, как я узнала недавно), баранина — и много разных других мясных блюд (котлеты, тушёная говядина). Запивали всё это компотом (спиртного на столах не было, грех большой и оскорбление было бы усопшему).
За столом говорили добрые слова об ушедшем, и говор был мирный, без неуместного веселья, всегда возникающего в конце застолья со спиртными напитками.
Сидели долго за длинными столами, составленными в ряд, говорили утешительные речи родным, потом мыли посуду, убирали со столов и убирали скамьи со столами...
Я знаю, что был ещё дедушка Тимоша и, кажется, Илюша (или это был уже двоюродный брат?). Или это так преобразовалась в моей памяти Ильинична, жена дедушки Миши?
Кто такая А. Н. Попова, я не знаю — может быть, жена одного из бабушкиных братьев?
И чьи это были племянники Поповы, подарившие бабушке Марусе и дедушке Павлику свою фотографию, я тоже не знаю, и теперь вряд ли узнаю.
Если на обороте Анатолий Тим... (как мне кажется) — то это дедушки Тимошин сын с женой.
А вот это точно дочь дедушки Миши, бабушки Марусиного брата по отцу, моя тётя Валя (в очках):
(Её дочь Наташа рано умерла — примерно в 10-11-летнем возрасте.)
Лучше всех из поповской родни я знала бабушки Марусину родную сестру, её полную тёзку (они все были старше моей бабушки, раз прабабушку Марфуню выдали замуж за вдовца): она часто приезжала в гости к моей бабушке в Приазовье и даже живала у неё подолгу, так что я могла, будучи у своей бабушки на летних и зимних каникулах, и видеть её чаще, и разговаривать с ней.
Две Маруси:
моя...
(Во дворе своего дома.)
...наша...
...и обе вместе:
Эта бабушка Маруся воскликнула однажды, увидев, как выскочил из «садочка» цыплёнок и побежал по двору:
— Ой, цапло́к побежал! — чем изрядно удивила мою бабушку Марусю и насмешила меня (я поспешила скрыться в доме, но убегая услышала, как бабушка моя переспросила изумлённо: «Кто-о-о?»).
Я-то видела, кто, а бабушка моя не видела, сама она говорила в целом очень правильно, лишь однажды оступившись в пётнушко и до самой смерти юмористически изживая «травму»: как так могла «ма́теря» опозориться перед дочерью-учительницей?
«Матери» она как раз никогда не стыдилась и не признавала формы «мать»: раз дочери, дочерью, то как иначе говорить, если не матери, матерью и (в именительном падеже) ма́теря? Только ма́теря и до́черя, и никак не по-другому.
(Но уж зато мама моя до самой своей смерти любовно и игрово упрекала меня в непослушании: тебе что ма́теря сказала?)
Откуда в речь бабушки Маруси Поповой (она замуж выходила, один раз или несколько, не знаю, знаю только, что она долгое время жила на Кавказе с мужем, но как и когда — и почему — вернулась в Нововасильевку, я не знаю; а может даже и не возвращалась, а приезжала погостить подолгу? фамилии я её по мужу никогда не знала, потому что не спрашивала: кто же в бессмертно-нескончаемом детстве интересуется такими мелочами?) заскочил этот цапло́к, я до сих пор не знаю.
Вот сейчас поискала специально — и нашла только форму цыпло́к, да и то во владимирском диалекте.
Значит ли это, что отец бабушки Маруси Иван Попов был не из тамбовских перво-перво-пере-селенцев, а из чуть более (несколькими годами или месяцами) поздних владимирских (в книге Г. В. Каниболоцкого говорится и о владимирцах, но фамилия Поповых не называется, — а среди тамбовских есть аж два Попова, да и бабушка Маруся всегда говорила о Тамбове)?
Или это их мать, первая жена бабушкиного отца, была из владимирских?
Так или иначе, цаплок этот выскочил из садочка и побежал, а за ним побежали садушка с грядушкой и вся бабушкина и дедушкина тамбовская речь — о которой я теперь совершенно точно знаю, что она тамбовская:
«Таким образом, к числу характерных для тамбовских говоров признаков могут быть отнесены следующие явления:
– умеренное яканье (ассимилятивно-диссимилятивный тип вокализма первого предударного слога после мягких согласных, выступающий в нескольких разновидностях (в основном новоселковский и кидусовский, реже култуковский и ореховский)
– типичное аканье. В первом предударном слоге всегда слышится А, однако встречаются Ы, Ъ:
малако (Бондарский, Мичуринский р-ны)
мълако (Тамбовский, Никифоровский р-ны)
мылако (Мучкапский, Ржаксинский, Уметский р-ны),
в заударном слоге слышатся звуки А, Ы, Ъ:
трахтар (Рассказовский, Бондарский р-ны)
трахтър (Кирсановский, Первомайский, Моршанский р-ны)
трахтыр (Тамбовский, Сосновский р-ны)
– повсеместное употребление Г фрикативного
– смягчение конечного согласного в глагольных формах
– смягчение заднеязычных Г, К, Х в конце слова под влиянием предшествующего мягкого согласного [Ванькя, Манькя, чайкю, лучькю] (Знаменский, Первомайский, Ржаксинский районы)
– переход существительных среднего рода в слова женского рода, реже в слова мужского рода
– употребление кратких форм прилагательных, причастий и деепричастий, наречий и местоимений с ярко выраженной грамматикой [молода/молодая, горе'тый/горелый, лежмя'/лежа, яво'нный, е'йный, вдли'нку, заката'ты]
– замена звука О на А под ударением. Например: [во'ришь, во'рит] (от глагола варить), [надо'рит] (от надарить), [посо'дишь, посо'дит] (от посадить). Однако от глаголов типа “ловить” образуются формы [ла'вит, ла'вим, ла'вють]; от глагола водить – [ва'дит, вади'ть]
– употребительность некоторых предлогов: “через” вместо “из-за”; предлога “об” вместо наречия вдоль
– употребительность постпозитивных частиц ТО/ТЬ, коррелятивных частиц ТАК-ДАК, ДЫК, ДЪК, начинающих главную часть сложноподчинённого предложения».
(Нашла на сайте Тамбовского университета)
Ещё слушая тётю Катю по телефону (а потом слушая по телефону же Аллу Тарасову), я радостно ахнула и занежилась в этом мяконьком-премяконьком, потому что родном гховорке: я живу в Сумах вот уже сорок лет и все сорок живу среди сорной ржи суржика и хожу босыми ноженьками по его колючей стерне — слушая речь царапучую, скрежещущую, ранящую горло и слух...
А тут...
Во-первых, бабушка Маруся говорила, конечно же, -ть: он (она) хо́дить, смо́трить, говорить, ко́рмить, ва́рить, вылазить, идёть.
Во-вторых, она пекла такие же мяконькие блиньцы́ (это такие блинчики: не блины на опаре, а на молоке без дрожжей или соды, тончайшие и мягчайшие блины, которые она складывала на сковородке пополам, заливая растопленным сливочным маслом, так что они там плавали в этой нежнейшей субстанции, и есть их можно было не жуя — одними губами или языком: распластывая по нёбу) [я тоже умею! знаю секрет...], на стенах на гвоздиках в её доме висели белоснежные полоте́ньцы (отдельно для рук, отдельно для посуды, причём из посуды отдельно для тарелок и ложек, отдельно для стаканов тончайшего стекла), а сами полотеньца и блюдца были женского рода: бабушка говорила: ма́слу (масло было она), блюдцу (её), полотеньцу — и имели двойственное древнерусское число: о́кны, блю́дцы, полотеньцы.
Бабушка говорила дефьки (девки), сьтирать, стои́: вместо стой тут — стои (ну и правильно: лежи, сиди, ходи, стои).
Конечно же, она говорила «всё перковыряла — и не нашла», «кто это тут всё перковырял?», «первернула» (но зато не уставала — любя — передразнивать старинную свою подругу, бабушку Лену, с которой они дружили шестьдесят лет — со дня переезда моих в Приазовье и до дня смерти моей бабушки Маруси, — говорившей мужу «Пааавлуш, принеси мне ваады, я выпью таблетку — так у мене́ гхалава́ бали́ть!»).
И я сразу же вспомнила своё хршо, когда мы на вокзале в Мелитополе беседовали с Олей.
Сценарий фильма:
Дядя Толя выходит из машины, я навожу на него фотик, он шутливо грозит мне и уходит, Оля смеётся, затем спрашивает:
— Ах, жааль, что не успеелаа, даа?
— Усь-пела, — кратко говорю я.
Оля не унимается:
— Наа чтоо ты хоть сниимаааешь?
— На ви-дик! — отрезаю я.
Оля сомневается:
— Да плоохо фильмы полуучааюутся?
— Хршо! — отвечаю я...
(А теперь мне слышится даже хашо.)
Сам фильм:
И «вдли́нку» бабушка Маруся говорила, и ла́вить (то есть ловит), а мама с папой мои — играя языково — говорили друг другу: папа — «а не выпить ли нам чайкю?», мама — «а ты мне подо́ришь эту ручку?»...
А бабушка Маруся дедушку дразнила — и я вспомнила это, прочитав на другом сайте (когда искала особенности тамбовского диалекта):
“Особенности произношения соседей подчас закрепляются в прозвищах. В деревне Поповка Тамбовской области нам довелось услышать высказывание: «Да мы их зовём щемяки, они на щ говорят: щищас (сейчас) приду»”.
Да, именно щищас говорил порой дедушка Павлик (и я думала в детстве, что из-за выпавших зубов... неет, у дедушки же потом были вставные зубы, а щищас осталось!) — за что и доставалось ему от бабушки!
...Когда я рассказала Алле Тарасовой про бабушки-дедушкину манеру пения (что нашла её в молоканских псалмах у крестьян Тамбовской губернии), Алла ответила, что у неё есть записи псалмов, сохранившихся в Нововасильевке в настолько первозданном виде, что в Нововасильевку приезжают студенты Московской консерватории, собирающие образцы аутентичного пения (записи эти у Аллы есть, дело за малым: как это сделать технически).
А бабушкины Ванькя, Колькя и Гришкя?
Я их недавно перезаписала:
Читая примеры текстов на сайте Тамбовского университета, я вспомнила бабушкины письма (точнее, пи́сьмы) — у окончившей три осени школы (каждый год в первый класс до наступления холодов, пока можно было бегать на уроки босиком) бесценной бабушки Марусечки моей было самое настоящее «фонетическое письмо», никакой транскрипции не нужно:
Нашла в инете запись — автор блога говорит, что текст написал тамбовский поэт С. Милосердов:
«Рассыпался говорок да на семьдесят дорог, замирал, а то — раскован, словно воробьиный гомон у колодца, у плетня... Помню: дед ковал коня, и ласкал конягу дед: — Нехалюза, оглоед! Помню бабкин говорок: — Ты чаво? Надысь. Мяшок.
Осень долы осенила. Сладко пахла осенина, В Сяве-речке — селява. Всё кому-то трын-трава... — Коль ты мне изменишь, Вань, брошусь, Ваня, в колдыбань. — Не пужай меня, Маруся: ты утопнешь — я женюся!..
Мой тамбовский говорок — то он нежен, то он строг, то узорчато-лукав, словно вышитый рукав. Слово к слову — не из книжек, — словно бусы, бабка нижет, у такого говорка нить шелко́вая тонка́...
...Бабки нет... И говорок, как вода, ушёл в песок. Ни колодца. Ни плетня. Дед не подкуёт коня и не скажет больше дед: — Нехалюза, оглоед!
Словно астмою задушен, на ветрах страны простужен говорок — моя судьба: опустевшая изба, что-то ветер в дымоходе обо мне бормочет вроде...».
Там в комментариях спрашивают: а что такое селявка? что такое нехалюза?
Ни одно из этих слов мне не нужно переводить — и мяшок бабушка моя говорила, и чаво, только уж шутя...
А селявка (или сикильдявка) — это такая мелкая плоская рыбёшка (селявками называли очень худых девушек и женщин — серьёзный порок, в соответствии с понятиями молоканской красоты...).
Удивляет меня и радует, как смогли мои предки так законсервировать речь (а я-то уже размылась и ассимилировалась до «неразберипоймёшь»: сам ведь себя не слышишь, как говоришь), чтобы сохранилась она «в степях Украины» почти неизменённо на протяжении двухсот лет.
Вспоминаю и греюсь о бабушкины векову́ху (в девках которая осталась век вековать), тюрю с подтютюрником, обапол(а) (как аба́пала! — осуждающе качала головой бабушка, видя какое-то нелепое явление: плохо и несуразно построенное сооружение, странный и несочетающийся наряд), кара́нтуха (коротышку-недомерка), халду́ и бабу рязанскую (что было почти одно и то же, только второе касалось лишь одежды, а первое покрывало собой все сферы женской хоз- и жизнедеятельности)...
А ещё больше то, что смогла я рано или поздно понять собственную (а не бабушки Марусину и не в целом живого и толкового великорусского языка: великого своей мощью, а не великодержавностью) «неграмотность», ибо не бывает неграмотных (и не великих) языков.
Потому что настоящее величие и жизни и языку придаёт наша любовь — к своей родине, к своей родне, к своему роду и на-роду.
И потому что главное — чтобы был садочек, откуда вольно, во все стороны мира и света могли бы разлетаться наши и прилетать к нам цепкие цаплоки́.
Музыкальный киоск
Халва, халва, халва! Нововасильевская халва...
© Тамара Борисова
Если вы видите эту запись не на страницах моего журнала http://tamara-borisova.livejournal.com и без указания моего авторства — значит, текст уворован ботами-плагиаторами.
no subject
Тут писать и писать и комментировать каждый абзац.
Но я зачепилась (так у нас говорили) за полотенцы.
А точнее, за палатЕнец.
У нас порой так же говорили: блюдцы, ведры, полотенцы.
И отчего-то (у моя бабушка Настя с малого хутора в Заповеднике) у нас часто говорили: Доча, возьми себе полотенец (одно полотенце имея в виду).
Как я однажды была счаслива! вот прямо до слез, когда пришла в гости к одной девочке-однокласснице, с прозаической целью - принять ванну. Мы жили в бараке на Старом Воргашоре, а подружка - в новостройке со всеми удобствами. Люди, только что из барака, помнили и понимали, как тяжко нам, и сами предложили: Приходи, когда надо и мойся. И матушка этой девочки душевно сказала:
-Доча, бери все в ванной - шампуни, мылы, а дать же тебе полотенец? - с той же самой бабушкиной интонацией.
Ну, как погладила.
Подозреваю Ваше любопытство про Заповедник. Центра́льно-Лесно́й запове́дник — государственный природный заповедник, расположенный в Тверской области, в верховьях реки Межи к северу от города Нелидово.
Это надо читать - Тут
Наиболее крупные реки заповедника: Тудовка, Жукопа и Тюдьма — впадают в Волгу. Река Межа относится к бассейну Западной Двины.
Межа - это наша, Нелидовская река. А вот ЖукопА - это как раз где и жили предки бабушки Насти, а значит моего отца.
Бабушка говорила: мы жили и жили, а ученые в белых халатах ходили. Они нас изучали, мы были - часть того редкого леса.
(no subject)
(no subject)
(no subject)
no subject
(no subject)
(no subject)
(no subject)
(no subject)
(no subject)
no subject
А ты - вообще молодец! Какие раскопки провела - слов нет!
И байки читаешь очень артистично, я прям заслушалась. Получила огромное удовольствие :)
(no subject)
(no subject)
(no subject)
(no subject)
(no subject)
(no subject)
no subject
А эти говоры - такое богатство!
(no subject)
no subject
Мне ещё очень понравилась фотография, где бабушка радостная.
И так много интересного в этом лоскуте. Уже цельная картина вырисовывается.
А может, и из владимирских кто-то был. А что! Вряд ли все поколения в одной губернии жили, такого не бывает, наверное.
Ой, я вспомнила, как мне автор рассказывала, что и она, и её мама, папа, бабушка, прабабушка, прадедушка, прапра.... - все родились и жили в Ульяновске ещё с тех времён, когда и Ульяновска там не было. Вот это да!
Благодаря слову "первернула" я очень многое вспомнила, спасибо! Тоже теперь как-то продвинусь в поисках.
А я не рассказывала, как Иру Скибу удивили слова экскурсовода про типичное наше мягкое "к" в названиях улиц Варварка, Покровка? Она тогда сказала "Ну как "к" может быть мягким!" Потом поняла, ей понравилось - оно мягкое, как бы в выдохом, с любовью и нежностью к названиям: Варварка, Покровка, Знаменка, Петровка, Маросейка, Солянка :)
А прабабушка моя говорила: "скибочка" - Кусочек хлебушка :)
У тебя не бывает ощущения, что все слова, которые говорили наши бабушки-прабабушки, известны всем? Мне вот как-то раньше казалось, что слова "застить", например, или "встренуть" все знают, но спрашивала у людей, нет, таких не знают. Как раз в словарике козельских говоров потом и нашла их. Мы носители тайного знания :)
Ой, про слово "проголодалась" ещё хотела сказать. Я тут буквально вчера заметила, что в некоторых произношениях двойное ударение, в двух местах в слове - вчера слышала быстрое севастопольское "прагАладАлась". Благодаря этому поняла многое о ритмике и интонации в слове и о местных произношениях вообще. И так всё это интересно!
(no subject)
(no subject)
(no subject)
(no subject)
(no subject)
(no subject)
(no subject)
(no subject)
(no subject)
(no subject)
(no subject)
(no subject)
(no subject)
(no subject)