tamara_borisova (![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png)
tamara_borisova) wrote2012-08-16 08:29 pm
tamara_borisova) wrote2012-08-16 08:29 pm
На головах царей
Часть вторая. И дольней ло́зы прозябанье
Часть первая. Море
Стодвухлетию бабушки моей Маруси посвящается
И ты держала сферу на ладони...
Арсений Тарковский
(Продолжение, начало здесь)
...Провожая меня утром — от двора сажая на мимо идущую маршрутку в Нововасильевку (и опять поломав мне планы: я-то думала пробежаться до автостанции, по пути сфотографировав заветный дом на Ленина, 48, где мы стоим и сидим у ёлочки — полуторалетняя я, поддерживаемая маминой рукой, и шестилетняя Лиля с куклами... у меня в руках — Тигрик, это я его так назвала, и очень любила его, и на обороте написано мамой: мы в квартире на ул. Ленина... благодаря чему я и узнала точный адрес — когда сканировала недавно заново эти фотки, вдруг увидела... это там я помню про чёрную собачку Чернушку...), — дядя Толя стал рассказывать о том, как хорошо теперь живётся фермерам: им повысят налоги — они повысят цены на продукцию, опять повысят цены на бензин — они повысят цены на продукцию...
Да и техника теперь какая — разве сравнишь? Всё герметично, внутри кондиционер, ни пыль ни солнце не досаждают... Не то что раньше: в пыли, в жаре, красные, обветренные, только глаза сверкают на тёмном обожжённом лице... Сиденья мягкие, на рессорах...
— Да, — говорю я, — не то что раньше на тракторе железные сиденья...
— А ты откуда знаешь про железные сиденья? — изумился дядя Толя. — Ты разве застала их?
— Конечно застала!
— Но как ты можешь помнить?
— Дядя Толя! Если я помню процесс своего рождения, то запомнить железные сиденья тракторов, когда мне было уже шесть и больше лет, — для меня плёвое дело!
— Да ну-у-у... как это ты помнишь о рождении? — с недоверчивой усмешкой спросил дядя Толя.
Ну, тут я ему по-быстрому изложила факты про трёх или двух женщин в косыночках и мужчину врача, а потом стала перечислять всё, что я помню в его доме и дворе:
— Я помню всё, что тут было, что где росло, какие и где стояли предметы, я помню все фактуры: какое сиденье было у папиного мотоцикла (из особой такой литой чёрной тиснёной пластмассы), какие сёдла были у велосипедов, какие где были дверные ручки, окна и двери, какие гладкие были стены в доме — особенно в бабушкином зале, многократно белёные мелом, на которых кое-где проступали морские ракушки — из песка, втираемого в глиняные (саманные) стены...
Я помню, что вот здесь, на месте этого ореха, рос абрикос — дичка с необыкновенно сладкими и ароматными ягодами, оранжево-янтарными до прозрачности... А вот тут — вдоль дороги — были целые ряды вишен, которые я, кстати, как мне кажется, помню ещё саженцами: у меня есть смутное воспоминание, как я иду по бульвару (земляной такой насыпи) — вроде как от бабы Маниного дома, — и вижу по правую сторону высокий штакетник забора, а по левую — ряды саженцев каких-то деревьев...
— ... Да, — сказал дядя Толя, — раньше тут не было насыпной поднятой дороги, и бульвар действительно был земляной...
... — И я помню, что вот там, через дорогу, опять-таки вместо орехов (я заметила в этом году, что орех и в Приазовье и в Нововасильевке превратился просто-таки в господствующую культуру, заменив вездесущую акацию: бабушка говорила, что «при Сталину» был введён мародёрский налог на фруктовые деревья, не каждый ведь год родившие... а налог плати каждый год, вот люди и вырубили «фрукты» и насадили везде акаций, у той же самой бабы Мани, беднейшей бабушкиной соседки, во дворе и перед двором их росла целая роща, уже потом новые хозяева вырубили и насадили фруктовый сад), росли две шелковицы, на которых мы паслись, и розовая вкуснейшая шелковица была вот там, за забором, за тем палисадником, в котором был дедушкин виноградник...
— А ты помнишь и дедушкин виноградник? — спросил дядя Толя.
— Ну конечно же! вот только я не помню, сколько там было — двусторонних — рядов винограда, три или четыре?
— Кажется, четыре, — сказал дядя Толя... помолчал и добавил:
— А ты знаешь, что несколько лет назад там пробилось вдруг ниоткуда три лозы? Причём это именно дедушкины, поскольку они выросли все по одной линии, строго в ряд...
(Конечно, знаю я, дядечка Толечка, — знаю не зная, поскольку, наверное, это я пробудила их к жизни своими блаженными словами: на вид им примерно столько лет, сколько моему замыслу писать «Мерный ло́скут» — вернувшись с моря летом 2004 года, я задумала сайт «POST-Семиотика», весь дизайн которого буквально «вышел из моря», где сначала отвела своему замыслу рубрику «Короб третий» и где уже вовсю плавают рыбы, расталкивая плавниками семиосферу... плотную, упругую, чуть нагретую... в 2005 году написала «Домрайсад» — с описанием и дедушкиного виноградника, — а в 2007 году, купив дом в Сумах, первым делом посадила несколько виноградных лоз, сказавши: пусть у меня будет виноградник, как у дедушки Павлика!)
... — Слева и справа чёрный, а посредине белый... — сказал дядя Толя.
— Я сама его вырубала, — сказала потом тётя Шура, когда я уже фотографировала лозы, возвратившись из Нововасильевки, — мы там одно время картошку сажали, теперь вот устроили баз для уток.
...Лозы спали больше сорока лет: уже когда я окончила школу в 1976 году, виноградника не было (дедушке тогда исполнилось 70 лет, и у него уже не было сил ухаживать за виноградом), и, наверное, ко времени нашего переезда в Сумы в 1972 году тоже уже не было, я помню себя ещё совсем девочкой, переползающей от куста к кусту и срывающей не больше двух-трёх виноградин с каждого: попробовать нужно было все, а пока обползаешь четыре двусторонних ряда (а вкус нигде не повторялся!), уже можно делать выкачку (нате, ешьте! — сказала однажды нам с Валей тётя Шура, подав такие специальные большие палочки-ветки, перевитые крупными ягодами черешни, — всё равно вам уже вечером выкачку [промывание желудка] делать, вы же чего уже только сегодня не ели!)...
Я попробовала несколько первых созревших ягодок на одном из тёмных сортов — нежнейший и благороднейший вкус!
И ягодки такие же сиреневые и слегка приплюснутые сверху, как земной шар у полюсов, — как в моём зимнем сне.
Так вот что означало «прикорневое созревание винограда» из этого моего сиреневого сна!
А вот это какой-то новый сорт, разведённый уже дядей Толей.
Осенью он обещал срезать несколько лоз и положить в погреб до следующего лета. Я хочу себе такой в мой новый виноградник!
...Подошла маршрутка на Нововасильевку, я села в неё, твёрдо пообещав дяде Толе вернуться к ним опять на ночёвку, но на всякий случай взяв с собой и рюкзак — вдруг бы я не успела на последнюю, ведь неизвестно, когда она идёт, — и поехала...
Сделав первый шаг на дорогу на улице Кооперативной, я непроизвольно выдохнула:
— Здравствуй, моя милая родина! (Ведь когда расставание с ней всё ближе, уже можешь себе позволить быть сентиментальным и пафосным, бояться уже совершенно нечего...)
И почувствовала, как мощными толчками поднимается вверх по артериям жизненная сила и энергия, как стучит и ликует сердце, пружиня в такт моим шагам: влево и вперёд по Школьной, вправо на Почтовую...
Ну, здравствуй, домрайсад! Я приехала...
В этот раз я хотела пробежаться по окрестностям: вся ведь жизнь протекала в центре домрайсада — две школы, больница, почта, кинотеатр, библиотека, магазины, две автобусных «ожидалки» — на въезде в село возле белой кружевной «пожарки» и на автостанции, — дома́ родственников — трёх родных сестёр дедушки Павлика и их детей-внуков, двоюродного брата дедушки, множества сводных сестёр и братьев бабушки (по её отцу Ивану Попову), папина «Сельхозтехника» на несколько кварталов, заканчивающаяся рядом с нашим домом, её двухэтажное общежитие с Лениным напротив (там сейчас одноэтажный магазин в этом общежитии), что ещё?
И я давно хотела попасть на старое родовое кладбище за селом (опять-таки их два: на въезде, куда я много раз порывалась сходить, но дядя Толя сказал, что наши родные не там, а на Александровском лежат... да там и следа, наверное, давно нет, — и на противоположном краю).
Поэтому, пообедав чисто символически с Марией Прокофьевной (ах, какой был арбуз, выросший в домрайсаде!), я побежала сначала к больнице, где мы столько раз попеременно лежали: то мы с Лилей, и мама нас проведывала, то мама, и мы с Лилей и с бабушкой ходили к ней туда, — а потом — совершенно спонтанно — пошла в сторону Александровского... спросив по пути у какого-то паренька: скажите, пожалуйста, там есть старое кладбище?
Он показал мне направление, и я пошла...
...Неописуемое чувство, когда половина старого кладбища уставлена памятниками с фамилиями твоего рода: Жмаевыми, Поповыми, Михеевыми, Вихляевыми, Васильевыми...
Или когда ты видишь ту часть, где наверняка похоронены твои дальние предки (пришедшие сюда из Тамбовской области двести лет назад), но от них почти уже не осталось следа, кроме накрепко впечатанного в тебя бессмертного генетического кода родины, истории, памяти, любви...
...Я нашла там и Алексея Ивановича Москаленко, папиного начальника, управляющего сельхозтехники, чья семья занимала вторую половину дома, идентично зеркальную нашей, и его несчастную, рано ушедшую дочь Таню, горбунью, то постоянно лежавшую в Евпатории в гипсовой кроватке, то носившую гипсовый же корсет, — а мы специально спотыкались, заплетались ногами, тормозили и падали, чтобы девочкой она могла играть с нами в догонялки и догонять... и несчастную тёкмарусю, которая, оказывается, вот какой была роднёй моей бабушке (сказала мне Мария Прокофьевна, я-то думала кровной): она была замужем за сыном одной из родных сестёр дедушки Павлика...
— Я вспомнил, — сказал дядя Толя. — Бабушка Марфуня, бабушка Катя и дедушкины сёстры похоронены на том кладбище, что на въезде.
— Ну, значит, в следующий раз я обязательно пойду и туда...
Вот этот портрет бабушки Маруси (увеличенный с этой фотографии и вставленный в застеклённую рамку) висел над дверью в зале.
Здесь ей сорок два неполных года, уже больше чем на десять лет здесь она младше меня.
Фотографировал дядя Толя, когда ему было четырнадцать или пятнадцать лет.
Я его очень любила и всегда почему-то думала, что это портрет бабушки с гусём.
(Незадолго до смерти бабушки портрет пропал: мама, поехавшая ухаживать за бабушкой, сказала мне, что они как-то залили его... керосином. Как же так? — изумилась я. — Где вы взяли керосин и как умудрились соединить с портретом? — А вот сняли со стены, чтобы вытереть и убрать паутину и пятна, положили на стол, а как и откуда там взялся керосин, понятия не имею...
...Слава богу, что остался «исходник»!)
А потом присмотрелась, уже будучи взрослой, — а это бабушка держит в руке яблоко!
И оно приплюснуто у полюсов...
Осталось несколько вариантов одного и того же портрета нашего с бабушкой Марусей — в саду у кого-то из родственников.
Меня неизменно потрясает полный «синхрон» поз, «мелкой моторики» (одинаковой жизни рук) и выражений лица и глаз.
На одном из них мы с бабушкой вглядываемся в объектив, в будущее, в жизнь.
На втором — всё-всё уже знаем...
У Витольда Гомбровича в «Дневниках» есть очень важные размышления об «утраченном времени» и «двойном зрении» вспоминающего:
«Воскресенье
Холодный южный ветер вынес из Буэнос-Айреса массу жаркого и влажного воздуха, и теперь этот ветер плавно проносится, с воем и свистом, хлопая и звеня оконными стёклами, вздымая бумажки на перекрёстках, вызывая настоящие оргии невидимых фей. Этот псевдоосенний ветер захватывает и меня, он несётся вместе со мной — всегда в прошлое, — у него есть привилегия вызывать во мне картины минувшего, и я иногда часами остаюсь в его власти, сидя где-нибудь на лавке.
Там, овеянный ветром, я силюсь сделать то, что выше моих сил и что столь желанно, — вернуться с Витольдом Гомбровичем в невозвратимую эпоху. Много времени посвятил я реконструкции моего прошлого, старательно устанавливал хронологию, до предела обострял память и искал себя, точно Пруст, но ничего не получалось: прошлое бездонно, а Пруст лжёт — ничего, абсолютно ничего не получится... Однако южный ветер, вызывающий какие-то расстройства в организме, ввергал меня в состояние чуть ли не любовного вожделения, в такое состояние, в котором, отчаянно блуждая, я пытаюсь хоть на мгновение разбудить в себе давнишнее моё бытие.
На авенида Костанера долго смотрю на волны, с яростным упорством взлетающие вверх белыми клубами над каменной облицовкой берега, и зову к себе я, сегодняшний, Гомбровича тех лет, того далёкого моего предшественника со всей его молодой и трепетной безоружностью. Тривиальность давних событий сегодня приобретала для меня (для меня уже знающего, ставшего сегодня своим тогдашним будущим, решением загадки того мальчика), — приобретала для меня святость легенды о далёких истоках; и сегодня я знал серьёзность той смешной муки, знал ex post (Здесь: задним числом (лат.)... Вот так, например, вспомнил я, как однажды вечером поехал он и я погулять к соседям в Бартодзеи, где была одна особа, которая очаровала его-меня и перед которой я-он хотел показать себя, блеснуть; и это было мне-ему крайне необходимо. Но вот вхожу я в гостиную, а там вместо восхищения — сокрушённое оханье тёток, шутки кузин, грубоватая ирония всех этих местных помещиков. Что же произошло?! А произошло то, что Каден-Бандровский “проехался” по какому-то моему рассказику в выражениях полных снисхождения, но недвусмысленно отказывавших мне в таланте. И эта самая газета попала им в руки. И они поверили ей, потому что “писатель знает, как надо писать”. В тот вечер я не знал, куда деться.
Если он-я был в таких делах бессильным, то вовсе не потому, что они были ему не по силам. Совсем напротив. Эти ситуации были необоримы потому, что не стоили борьбы: они были слишком глупыми и смешными, чтобы можно было отнестись серьёзно к тем мукам, которые они создавали. Вот и приходилось терпеть муку и в то же самое время стыдиться своей муки, и ты, который уже тогда неплохо мог справиться с демонами гораздо более грозными, в этой ситуации ломался, выбитый из седла своей собственной болью. Бедный, бедный мальчик! Почему меня не было рядом с тобой, почему я тогда не мог войти в ту гостиную и встать за твоей спиной, чтобы исполнить тебя смыслом твоей последующей жизни? Но я — твоё воплощение — был — есть — за тысячу миль, за много лет от тебя — сидел — сижу — здесь, на американском берегу, так горько опоздавший... и всё смотрю на воду, взлетающую над каменным парапетом, заполненный далью ветра, летящего с полярных широт».
Всё правильно для меня... но только с точностью до наоборот: да, я нынешняя становлюсь за спиной той девочки, но это я нынешняя прошу у неё защиты...
Я становлюсь у неё за спиной — и опираюсь на её плечо.
Она сильнее меня: она опирается на плечо бабушки Маруси, а через неё — на всех наших предков, знакомых и незнакомых, спящих в горьком до сладости аромате степной полыни, она крепко стоит ногами на родной земле, вырастая из неё корнями памяти и языка...
...И мне совершенно не нужно искать утраченное время: все «флоренские» «слои времён» спят во мне до поры до времени в «немом покое», как подземные лозы, но в назначенный день и час они проснутся и оживут.
И тогда восстановится «блаженными словами» вся жизнь и история моего рода и на-рода, побежит по артериям и рекам виноградный сок бессмертной жизни...
Музыкальный киоск
Dmitry Bortnyansky. Air from the motet «Ave Maria»
Antonio Vivaldi. Violin concerto in D major, Rv 233, 2. Largo non molto
Часть первая. Море
Стодвухлетию бабушки моей Маруси посвящается
И ты держала сферу на ладони...
Арсений Тарковский
(Продолжение, начало здесь)
...Провожая меня утром — от двора сажая на мимо идущую маршрутку в Нововасильевку (и опять поломав мне планы: я-то думала пробежаться до автостанции, по пути сфотографировав заветный дом на Ленина, 48, где мы стоим и сидим у ёлочки — полуторалетняя я, поддерживаемая маминой рукой, и шестилетняя Лиля с куклами... у меня в руках — Тигрик, это я его так назвала, и очень любила его, и на обороте написано мамой: мы в квартире на ул. Ленина... благодаря чему я и узнала точный адрес — когда сканировала недавно заново эти фотки, вдруг увидела... это там я помню про чёрную собачку Чернушку...), — дядя Толя стал рассказывать о том, как хорошо теперь живётся фермерам: им повысят налоги — они повысят цены на продукцию, опять повысят цены на бензин — они повысят цены на продукцию...
Да и техника теперь какая — разве сравнишь? Всё герметично, внутри кондиционер, ни пыль ни солнце не досаждают... Не то что раньше: в пыли, в жаре, красные, обветренные, только глаза сверкают на тёмном обожжённом лице... Сиденья мягкие, на рессорах...
— Да, — говорю я, — не то что раньше на тракторе железные сиденья...
— А ты откуда знаешь про железные сиденья? — изумился дядя Толя. — Ты разве застала их?
— Конечно застала!
— Но как ты можешь помнить?
— Дядя Толя! Если я помню процесс своего рождения, то запомнить железные сиденья тракторов, когда мне было уже шесть и больше лет, — для меня плёвое дело!
— Да ну-у-у... как это ты помнишь о рождении? — с недоверчивой усмешкой спросил дядя Толя.
Ну, тут я ему по-быстрому изложила факты про трёх или двух женщин в косыночках и мужчину врача, а потом стала перечислять всё, что я помню в его доме и дворе:
— Я помню всё, что тут было, что где росло, какие и где стояли предметы, я помню все фактуры: какое сиденье было у папиного мотоцикла (из особой такой литой чёрной тиснёной пластмассы), какие сёдла были у велосипедов, какие где были дверные ручки, окна и двери, какие гладкие были стены в доме — особенно в бабушкином зале, многократно белёные мелом, на которых кое-где проступали морские ракушки — из песка, втираемого в глиняные (саманные) стены...
Я помню, что вот здесь, на месте этого ореха, рос абрикос — дичка с необыкновенно сладкими и ароматными ягодами, оранжево-янтарными до прозрачности... А вот тут — вдоль дороги — были целые ряды вишен, которые я, кстати, как мне кажется, помню ещё саженцами: у меня есть смутное воспоминание, как я иду по бульвару (земляной такой насыпи) — вроде как от бабы Маниного дома, — и вижу по правую сторону высокий штакетник забора, а по левую — ряды саженцев каких-то деревьев...
— ... Да, — сказал дядя Толя, — раньше тут не было насыпной поднятой дороги, и бульвар действительно был земляной...
... — И я помню, что вот там, через дорогу, опять-таки вместо орехов (я заметила в этом году, что орех и в Приазовье и в Нововасильевке превратился просто-таки в господствующую культуру, заменив вездесущую акацию: бабушка говорила, что «при Сталину» был введён мародёрский налог на фруктовые деревья, не каждый ведь год родившие... а налог плати каждый год, вот люди и вырубили «фрукты» и насадили везде акаций, у той же самой бабы Мани, беднейшей бабушкиной соседки, во дворе и перед двором их росла целая роща, уже потом новые хозяева вырубили и насадили фруктовый сад), росли две шелковицы, на которых мы паслись, и розовая вкуснейшая шелковица была вот там, за забором, за тем палисадником, в котором был дедушкин виноградник...
— А ты помнишь и дедушкин виноградник? — спросил дядя Толя.
— Ну конечно же! вот только я не помню, сколько там было — двусторонних — рядов винограда, три или четыре?
— Кажется, четыре, — сказал дядя Толя... помолчал и добавил:
— А ты знаешь, что несколько лет назад там пробилось вдруг ниоткуда три лозы? Причём это именно дедушкины, поскольку они выросли все по одной линии, строго в ряд...
(Конечно, знаю я, дядечка Толечка, — знаю не зная, поскольку, наверное, это я пробудила их к жизни своими блаженными словами: на вид им примерно столько лет, сколько моему замыслу писать «Мерный ло́скут» — вернувшись с моря летом 2004 года, я задумала сайт «POST-Семиотика», весь дизайн которого буквально «вышел из моря», где сначала отвела своему замыслу рубрику «Короб третий» и где уже вовсю плавают рыбы, расталкивая плавниками семиосферу... плотную, упругую, чуть нагретую... в 2005 году написала «Домрайсад» — с описанием и дедушкиного виноградника, — а в 2007 году, купив дом в Сумах, первым делом посадила несколько виноградных лоз, сказавши: пусть у меня будет виноградник, как у дедушки Павлика!)
... — Слева и справа чёрный, а посредине белый... — сказал дядя Толя.
 |
| Альбом: Рождение лозы |
 |
| Альбом: Рождение лозы |
 |
| Альбом: Рождение лозы |
— Я сама его вырубала, — сказала потом тётя Шура, когда я уже фотографировала лозы, возвратившись из Нововасильевки, — мы там одно время картошку сажали, теперь вот устроили баз для уток.
 |
| Альбом: Рождение лозы |
 |
| Альбом: Рождение лозы |
...Лозы спали больше сорока лет: уже когда я окончила школу в 1976 году, виноградника не было (дедушке тогда исполнилось 70 лет, и у него уже не было сил ухаживать за виноградом), и, наверное, ко времени нашего переезда в Сумы в 1972 году тоже уже не было, я помню себя ещё совсем девочкой, переползающей от куста к кусту и срывающей не больше двух-трёх виноградин с каждого: попробовать нужно было все, а пока обползаешь четыре двусторонних ряда (а вкус нигде не повторялся!), уже можно делать выкачку (нате, ешьте! — сказала однажды нам с Валей тётя Шура, подав такие специальные большие палочки-ветки, перевитые крупными ягодами черешни, — всё равно вам уже вечером выкачку [промывание желудка] делать, вы же чего уже только сегодня не ели!)...
 |
| Альбом: Рождение лозы |
 |
| Альбом: Рождение лозы |
Я попробовала несколько первых созревших ягодок на одном из тёмных сортов — нежнейший и благороднейший вкус!
И ягодки такие же сиреневые и слегка приплюснутые сверху, как земной шар у полюсов, — как в моём зимнем сне.
Так вот что означало «прикорневое созревание винограда» из этого моего сиреневого сна!
 |
| Альбом: Рождение лозы |
А вот это какой-то новый сорт, разведённый уже дядей Толей.
Осенью он обещал срезать несколько лоз и положить в погреб до следующего лета. Я хочу себе такой в мой новый виноградник!
 |
| Альбом: Рождение лозы |
 |
| Альбом: Рождение лозы |
...Подошла маршрутка на Нововасильевку, я села в неё, твёрдо пообещав дяде Толе вернуться к ним опять на ночёвку, но на всякий случай взяв с собой и рюкзак — вдруг бы я не успела на последнюю, ведь неизвестно, когда она идёт, — и поехала...
Сделав первый шаг на дорогу на улице Кооперативной, я непроизвольно выдохнула:
— Здравствуй, моя милая родина! (Ведь когда расставание с ней всё ближе, уже можешь себе позволить быть сентиментальным и пафосным, бояться уже совершенно нечего...)
И почувствовала, как мощными толчками поднимается вверх по артериям жизненная сила и энергия, как стучит и ликует сердце, пружиня в такт моим шагам: влево и вперёд по Школьной, вправо на Почтовую...
Ну, здравствуй, домрайсад! Я приехала...
 |
| Альбом: Нововасильевка |
 |
| Альбом: Нововасильевка |
 |
| Альбом: Нововасильевка |
В этот раз я хотела пробежаться по окрестностям: вся ведь жизнь протекала в центре домрайсада — две школы, больница, почта, кинотеатр, библиотека, магазины, две автобусных «ожидалки» — на въезде в село возле белой кружевной «пожарки» и на автостанции, — дома́ родственников — трёх родных сестёр дедушки Павлика и их детей-внуков, двоюродного брата дедушки, множества сводных сестёр и братьев бабушки (по её отцу Ивану Попову), папина «Сельхозтехника» на несколько кварталов, заканчивающаяся рядом с нашим домом, её двухэтажное общежитие с Лениным напротив (там сейчас одноэтажный магазин в этом общежитии), что ещё?
И я давно хотела попасть на старое родовое кладбище за селом (опять-таки их два: на въезде, куда я много раз порывалась сходить, но дядя Толя сказал, что наши родные не там, а на Александровском лежат... да там и следа, наверное, давно нет, — и на противоположном краю).
Поэтому, пообедав чисто символически с Марией Прокофьевной (ах, какой был арбуз, выросший в домрайсаде!), я побежала сначала к больнице, где мы столько раз попеременно лежали: то мы с Лилей, и мама нас проведывала, то мама, и мы с Лилей и с бабушкой ходили к ней туда, — а потом — совершенно спонтанно — пошла в сторону Александровского... спросив по пути у какого-то паренька: скажите, пожалуйста, там есть старое кладбище?
Он показал мне направление, и я пошла...
...Неописуемое чувство, когда половина старого кладбища уставлена памятниками с фамилиями твоего рода: Жмаевыми, Поповыми, Михеевыми, Вихляевыми, Васильевыми...
 |
| Альбом: Родовые кладбища |
 |
| Альбом: Родовые кладбища |
 |
| Альбом: Родовые кладбища |
Или когда ты видишь ту часть, где наверняка похоронены твои дальние предки (пришедшие сюда из Тамбовской области двести лет назад), но от них почти уже не осталось следа, кроме накрепко впечатанного в тебя бессмертного генетического кода родины, истории, памяти, любви...
 |
| Альбом: Родовые кладбища |
 |
| Альбом: Родовые кладбища |
 |
| Альбом: Родовые кладбища |
...Я нашла там и Алексея Ивановича Москаленко, папиного начальника, управляющего сельхозтехники, чья семья занимала вторую половину дома, идентично зеркальную нашей, и его несчастную, рано ушедшую дочь Таню, горбунью, то постоянно лежавшую в Евпатории в гипсовой кроватке, то носившую гипсовый же корсет, — а мы специально спотыкались, заплетались ногами, тормозили и падали, чтобы девочкой она могла играть с нами в догонялки и догонять... и несчастную тёкмарусю, которая, оказывается, вот какой была роднёй моей бабушке (сказала мне Мария Прокофьевна, я-то думала кровной): она была замужем за сыном одной из родных сестёр дедушки Павлика...
 |
| Альбом: Родовые кладбища |
 |
| Альбом: Родовые кладбища |
— Я вспомнил, — сказал дядя Толя. — Бабушка Марфуня, бабушка Катя и дедушкины сёстры похоронены на том кладбище, что на въезде.
— Ну, значит, в следующий раз я обязательно пойду и туда...
Вот этот портрет бабушки Маруси (увеличенный с этой фотографии и вставленный в застеклённую рамку) висел над дверью в зале.
Здесь ей сорок два неполных года, уже больше чем на десять лет здесь она младше меня.
Фотографировал дядя Толя, когда ему было четырнадцать или пятнадцать лет.
Я его очень любила и всегда почему-то думала, что это портрет бабушки с гусём.
(Незадолго до смерти бабушки портрет пропал: мама, поехавшая ухаживать за бабушкой, сказала мне, что они как-то залили его... керосином. Как же так? — изумилась я. — Где вы взяли керосин и как умудрились соединить с портретом? — А вот сняли со стены, чтобы вытереть и убрать паутину и пятна, положили на стол, а как и откуда там взялся керосин, понятия не имею...
...Слава богу, что остался «исходник»!)
А потом присмотрелась, уже будучи взрослой, — а это бабушка держит в руке яблоко!
И оно приплюснуто у полюсов...
Осталось несколько вариантов одного и того же портрета нашего с бабушкой Марусей — в саду у кого-то из родственников.
Меня неизменно потрясает полный «синхрон» поз, «мелкой моторики» (одинаковой жизни рук) и выражений лица и глаз.
На одном из них мы с бабушкой вглядываемся в объектив, в будущее, в жизнь.
На втором — всё-всё уже знаем...
У Витольда Гомбровича в «Дневниках» есть очень важные размышления об «утраченном времени» и «двойном зрении» вспоминающего:
«Воскресенье
Холодный южный ветер вынес из Буэнос-Айреса массу жаркого и влажного воздуха, и теперь этот ветер плавно проносится, с воем и свистом, хлопая и звеня оконными стёклами, вздымая бумажки на перекрёстках, вызывая настоящие оргии невидимых фей. Этот псевдоосенний ветер захватывает и меня, он несётся вместе со мной — всегда в прошлое, — у него есть привилегия вызывать во мне картины минувшего, и я иногда часами остаюсь в его власти, сидя где-нибудь на лавке.
Там, овеянный ветром, я силюсь сделать то, что выше моих сил и что столь желанно, — вернуться с Витольдом Гомбровичем в невозвратимую эпоху. Много времени посвятил я реконструкции моего прошлого, старательно устанавливал хронологию, до предела обострял память и искал себя, точно Пруст, но ничего не получалось: прошлое бездонно, а Пруст лжёт — ничего, абсолютно ничего не получится... Однако южный ветер, вызывающий какие-то расстройства в организме, ввергал меня в состояние чуть ли не любовного вожделения, в такое состояние, в котором, отчаянно блуждая, я пытаюсь хоть на мгновение разбудить в себе давнишнее моё бытие.
На авенида Костанера долго смотрю на волны, с яростным упорством взлетающие вверх белыми клубами над каменной облицовкой берега, и зову к себе я, сегодняшний, Гомбровича тех лет, того далёкого моего предшественника со всей его молодой и трепетной безоружностью. Тривиальность давних событий сегодня приобретала для меня (для меня уже знающего, ставшего сегодня своим тогдашним будущим, решением загадки того мальчика), — приобретала для меня святость легенды о далёких истоках; и сегодня я знал серьёзность той смешной муки, знал ex post (Здесь: задним числом (лат.)... Вот так, например, вспомнил я, как однажды вечером поехал он и я погулять к соседям в Бартодзеи, где была одна особа, которая очаровала его-меня и перед которой я-он хотел показать себя, блеснуть; и это было мне-ему крайне необходимо. Но вот вхожу я в гостиную, а там вместо восхищения — сокрушённое оханье тёток, шутки кузин, грубоватая ирония всех этих местных помещиков. Что же произошло?! А произошло то, что Каден-Бандровский “проехался” по какому-то моему рассказику в выражениях полных снисхождения, но недвусмысленно отказывавших мне в таланте. И эта самая газета попала им в руки. И они поверили ей, потому что “писатель знает, как надо писать”. В тот вечер я не знал, куда деться.
Если он-я был в таких делах бессильным, то вовсе не потому, что они были ему не по силам. Совсем напротив. Эти ситуации были необоримы потому, что не стоили борьбы: они были слишком глупыми и смешными, чтобы можно было отнестись серьёзно к тем мукам, которые они создавали. Вот и приходилось терпеть муку и в то же самое время стыдиться своей муки, и ты, который уже тогда неплохо мог справиться с демонами гораздо более грозными, в этой ситуации ломался, выбитый из седла своей собственной болью. Бедный, бедный мальчик! Почему меня не было рядом с тобой, почему я тогда не мог войти в ту гостиную и встать за твоей спиной, чтобы исполнить тебя смыслом твоей последующей жизни? Но я — твоё воплощение — был — есть — за тысячу миль, за много лет от тебя — сидел — сижу — здесь, на американском берегу, так горько опоздавший... и всё смотрю на воду, взлетающую над каменным парапетом, заполненный далью ветра, летящего с полярных широт».
Всё правильно для меня... но только с точностью до наоборот: да, я нынешняя становлюсь за спиной той девочки, но это я нынешняя прошу у неё защиты...
Я становлюсь у неё за спиной — и опираюсь на её плечо.
Она сильнее меня: она опирается на плечо бабушки Маруси, а через неё — на всех наших предков, знакомых и незнакомых, спящих в горьком до сладости аромате степной полыни, она крепко стоит ногами на родной земле, вырастая из неё корнями памяти и языка...
...И мне совершенно не нужно искать утраченное время: все «флоренские» «слои времён» спят во мне до поры до времени в «немом покое», как подземные лозы, но в назначенный день и час они проснутся и оживут.
И тогда восстановится «блаженными словами» вся жизнь и история моего рода и на-рода, побежит по артериям и рекам виноградный сок бессмертной жизни...
 |
| Альбом: Приазовье |
 |
| Альбом: Приазовье |
 |
| Альбом: Приазовье |
Музыкальный киоск
Dmitry Bortnyansky. Air from the motet «Ave Maria»
Antonio Vivaldi. Violin concerto in D major, Rv 233, 2. Largo non molto
© Тамара Борисова
Если вы видите эту запись не на страницах моего журнала http://tamara-borisova.livejournal.com и без указания моего авторства — значит, текст уворован ботами-плагиаторами.