tamara_borisova (![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png)
tamara_borisova) wrote2012-08-19 12:37 am
tamara_borisova) wrote2012-08-19 12:37 am
Entry tags:
Про деваны
Восьмидесятой годовщине со дня рождения моей мамочки, до которой она не дожила шесть с половиной лет, посвящается
Сегодня, 19 августа, моей мамочке исполнилось бы восемьдесят лет.
Но вот уже который раз подряд я отмечаю дни её рождения и смерти, живя без неё бесконечно долгий срок.
Она была очень прямым и честным человеком, у которого, по выражению бабушки Маруси, «в попе вода не держалась»: её правдивость, искренность и откровенность достигали почти дедушки Павликовой патологии.
Не могу представить себе маму заискивающе хихикающей, угождающей, притворно улыбающейся в лицо человеку и злословящей за его спиной.
Напротив: скорее можно было слышать, как за глаза мама оправдывает чей-то поступок, а в глаза говорит неприятную правду.
У нас (начиная с бабушки Марусиной семьи) никогда не было «полезных знакомств», «блата», мама сама не умела и нас не научила дружить из выгоды, выбирая себе «близкое окружение» с «дальним прицелом».
Доходило до смешного: уже я худо-бедно выучилась совать шоколадки в больницах, — чтобы сделали маме укол, чтобы назначили хорошие лекарства, — но делала это втайне от мамы, поскольку иначе я натолкнулась бы на её искреннее возмущение: это их долг!
«Они должны», «это их работа», «мы сами их развращаем!» — вот что я слышала то и дело от мамы, неизменно отстаивающей принципы правды, долга и справедливости...
При этом в жизни мама была очень мягким, жалостливым, сердобольным человеком, очень гибким, податливым и уступчивым... если дело не касалось принципов.
Выросшая в абсолютной и безграничной любви родителей, всех родственников, никогда не знавшая никаких наказаний, на которую никогда не повышали голоса, я вижу тем не менее «в ретроспективе», что я получила очень жёсткое нравственное воспитание.
Потому что гораздо страшнее любых физических наказаний (многих моих знакомых детей родители частенько стегали ремнём, ставили в угол, в том числе и «на горох» или «на гречку», — что вызывало во мне невероятное изумление: зачем ставить ребёнка на продукты питания? ведь из этого варят суп...) был... стыд.
Стыд не соответствовать высокому званию непогрешимого божества, каким я была в глазах родных.
Любое отклонение от нормы вызывало, в частности, у мамы, такое же неподдельное изумление, как у меня известие о гречке или горохе, используемых не по их прямому назначению...
— Дочечка! — всплескивала руками мама, искренне удивлённая небывалым фактом, — ну как ты могла?
И я начинала недоумевать вместе с мамой: действительно, как же я могла?..
...Рано выучившись читать (и получив генетически не только от бабушки Маруси, но и со стороны родных дедушки Павлика, о чём я ещё расскажу, — дар языкового чутья), я всегда была от природы грамотной.
Но бывает и на старуху проруха: однажды в первом или втором классе учительница, применив новаторские методы проверки знаний (вырезав своего рода перфокарты: дырочки для вписывания проверочных букв в склеенной страничке, куда потом вставлялась твоя страница с заданием, а потом вынималась — и оставалось только сверить буквы по алгоритму), среди прочих слов включила в задание злополучный диван, в «дырочку» которого я вписала букву «е».
— Дочечка! — искренне изумилась мама и аж засмеялась от недоверия к известию о допущенной мной ошибке. — Ну как же ты могла?
Меня охватил первобытный ужас: мой космос рухнул, на мне-солнце обнаружились пятна, вселенская катастрофа стремительно придвинулась и горячо задышала в щёки (побледневшие от стыда, несмотря на прихлынувший к ним жар)...
Я запомнила этот «деван» на всю мою жизнь — и больше никогда не допускала «гибели галактик» в языке.
Точно так же и в отношениях с родными: однажды (мы уже жили во втором домрайсаде, и это происходило зимой) мы с подружкой, придя из школы, стояли в веранде нашего дома, готовясь войти в комнаты, а бабушка Маруся сделала мне какое-то мелкое (и справедливое) замечание.
Мне было немного стыдно перед подружкой, и я всё время вертелась, ожидая, что бабушка Маруся отвернётся, и в знак протеста и свободолюбия я покажу ей язык...
А бабушка заметила это моё верчение, потому, отвернувшись на секунду, она тут же повернулась к нам лицом...
— Ай-яй-яай... — сказала бабушка Маруся. — Никогда не думала, что ты такая...
Я мгновенно облилась жарким стыдом, стоя в холодной зимней веранде и не смея взглянуть бабушке Марусе в глаза...
Поэтому я всегда старалась идти по дорожке жизни ровно-ровно, нигде не оступаясь и не оскальзываясь, — чтобы не нарушался «нормальный теплообмен» в организме и судьбе...
...Потому что как бы я ни пыталась поддаться соблазну в своей взрослой жизни, «поступиться принципами», сломать привычную модель поведения — всегда происходит одно и то же: вокруг меня как будто вырастают железные прутья клетки, имя которой — звёздное-небо-над-нами-и-моральный-закон-в-нас, — и я могу сколько угодно метаться по ней, расшатывая этот остов или грызя зубами металл... ничего не получится.
Я не могу. Я — не — могу...
...Но я всегда знала, что физическое насилие не было бы лучше — по крайней мере для меня, — поскольку одна попытка у мамы моей была...
Мы жили в Балках, втором домрайсаде (где пыль), и однажды летним вечером мама обыскалась меня: уже стемнело, а ни меня, ни других детей возле нашего восьмиквартирного дома не было...
Оббегав все окрестности и уже крича и подвывая от ужаса, мама вдруг увидела меня — в толпе других детей, возвращавшихся сверху по дороге, ведущей к центру с магазинами и автобусной остановке (мы сначала жили внизу, ближе к Каховскому морю, а потом переехали вверх, как раз по этой улице, откуда мы спускались с друзьями в тот злополучный вечер).
— Где ты была? — диким голосом закричала мама...
...А нигде, выполняла благое дело: к играющей около дома группе детей подошёл некий дядька, у которого заглох мотороллер, и попросил помочь ему «вскатить» это средство передвижения вверх по улице.
И мы всей дружной толпой принялись толкать мотороллер — и благополучно вытолкали, и «усталые, но довольные», как в известном грамматическом примере из школьного учебника по русскому языку, возвращались домой...
Вне себя от пережитого потрясения, дома мама схватилась за ремень: еле вытащила его из папиных брюк дрожащими руками и, неумело потряхивая им перед моими глазами, закричала:
— Становись сейчас же на колени и проси прощения!
Во-первых, у меня не было никакого опыта ни в том ни в другом (а было мне тогда уже, наверное, лет десять), а во-вторых, я впала в состояние удивления и ужаса: что это с мамой? почему она кричит и нелепо трясёт ремнём, которому я знала единственное применение — держать папины брюки и заправленную в них рубашку?
Ведь я же ничего не делала — кроме как помогала человеку, разве мама сама не учила меня помогать другим людям, а особенно попавшим в беду?
— Я не могу! — сказала я (подразумевая, что я не умею и не понимаю смысла всей этой фантасмагории)!
— Становись сейчас же и проси прощения! — плакала мама...
(Ну подумаешь, — и стала бы, что тут такого? много раз я видела, как другие дети становятся на колени с улыбкой — или подмигивают из угла «с гречкой», ещё и язык показывают в спину родителям, корчат рожи и вихляются всем телом...
Стану — с меня не убудет...
Я чувствовала, что если я сделаю это — я «убуду» вся, что-то непоправимо изменится не только во мне — рухнет вся вселенная, повалится всё «здание» моей личности... я тогда понимала это не такими словами и не в таких выражениях, но ощущение возможной катастрофы, крушения мира было абсолютно таким...
... — Я не могу! Я — не могу... — плакала и повторяла я. — Я не могу...
...Мама отступилась первая: зарыдав и отбросив в сторону ремень, которым она, кажется, даже не успела хлестнуть меня, она стала причитать:
— Да знаешь ли ты, что с тобой мог сделать этот дядька!
(Да откуда мне было знать? все «дядьки» вокруг — это были родственники, папины сослуживцы, соседи, отцы моих друзей и подруг...)
Оказывается, как раз в это время (взрослые узнали об этом раньше, мы, дети, позже, и то я поняла только что девочку убили, слово «изнасиловали» тревожило, вызывало недоумение — но за ним не стояло никакого понятия или сколько-нибудь ясной картинки) произошёл ужасный случай в Днепрорудном: вот точно так же к толпе играющих у дома детей подошёл дядька, попросил показать дорогу куда-то к окраине, позднейший опрос свидетелей показал, что он заводил единственную согласившуюся девочку в продовольственный магазин, где купил ей кулёк конфет, и в промтоварный, где купил куклу, — а утром её нашли в овраге возвращавшиеся с ночной смены шахтёры: девочка, опутанная проволокой, связанная по рукам и ногам, полузадушенная ею же, ещё дышала, но вскоре умерла...
Одна из моих одношкольниц, недавно найденная мной на Одноклассниках, сказала, что этого маньяка вскоре поймали, защитили от самосуда жителей, судили и куда-то отправили отбывать наказание.
Девочке было десять или одиннадцать лет... Мы потом однажды видели её могилку — кладбище было неподалёку от автобусной ожидалки, находившейся на краю тогда молодого и маленького шахтёрского городка, у нас было время до автобуса на Васильевку, откуда мы собирались ехать в Приазовье, — и я помню тогдашнюю свою мысль: когда Галю убили, она была на год старше меня, а теперь и отныне навеки я буду становиться всё старше и старше...
...И чем старше я становлюсь, тем сильнее во мне благодарность к маме: за то, что отступилась тогда, не сломала мою душу, за то, что рука её так и осталась для меня навсегда не карающей, а поддерживающей и ласкающей, дающей и дарующей — благодаря чему, встретившись в своей взрослой жизни в «мужниной» семье с попытками физического насилия, я нашла в себе силы сопротивляться и уйти, всё преодолев...
...Что я лишь единожды поцеловала маме руку и единожды стояла перед ней на коленях: однажды, уезжая на море и оставляя маме Осика, я вдруг не сдержала порыв любви и благодарности и, прощаясь, поцеловала её не только в щёку, а, взяв её руки в свои, поцеловала руку и сбежала вниз по ступеням, — а спустя много лет отвезя почти бездыханную свою мамочку в больницу, я всю ночь дежурила у её постели, то стоя на коленях и положив голову на край кровати, а руками постоянно трогая руки, лоб, смачивая бинтиком губы, — то садясь на корточки или опускаясь прямо на пол (никакого стула не дали, да и остаться на ночь разрешили лишь получив от Серёжи сотню в карман... они обязаны! это их долг! — сказала бы моя бескомпромиссная мамочка, и наутро я как гаркнула на новопришедшего врача, вздумавшего снова намекать на «непозволительность нахождения посторонних в палате», закричав, что они вынесут меня отсюда только вместе со стенами и полом!)...
И что сделала я это не из страха, а от любви и благодарности...
... — Вот вроде вы с Лилей и похожи на маму фигурами, — сказал мой столь же прямодушный папа однажды, — а всё же не передалась вам мамина походка...
— А какая у мамы была походка? — спросила я.
— Ой, я не могу показать и передать, но когда она шла, подол юбки у неё не мотался из стороны в сторону, а стоял, как колокол, лишь слегка поворачиваясь то по часовой стрелке на несколько «градусов», то против часовой...
И сколько я ни репетировала перед зеркалом, сколько ни вглядывалась в низ юбки — так я и не увидела этого «подрагивания колокола».
(— Ой, — сказал папа однажды, увидев после долгого, многолетнего перерыва одну из моих подружек, — Лена, а я тебя и не узнал: ты так постарела! Тома не так постарела!..
...Рассказывала мне со смехом Ленка...
— Ну конечно, Тома не так постарела: во-первых, она старела на глазах у папы, а во-вторых — это же наша Тома, а не какая-то там чужая Лена, — утешила её я.)
...Когда я поняла, что мама умрёт (да и «врачи» особо не церемонились: посматривая искоса полупрезрительно, глядя уже не как на человека, а как на бесчувственное бревно, наш сказал: такие не живут!), мы с Серёжей забрали её домой, и целый день до вечера я просидела рядом в кресле, укрывшись от нервного озноба дедушкиной «шалёнкой», держа маму за руку и постоянно щупая тело и лоб.
И когда температура начала неуклонно повышаться (а я уже знала, что означает повышение температуры при инсульте), в дверь позвонили: пришла дальняя родственница и заговорила шумно, давая рекомендации...
Мамочка, до того тихо и ровно дышавшая и не выходящая из комы, вдруг зашевелилась и застонала, поморщившись (я подумала, что шум вызвал остатки сознания и одновременно пробудил ощущение боли, наверняка непереносимой — ещё за сутки до того в больнице сделали пункцию, и кровь была в позвоночнике: лопнула крупная артерия, и мама действительно была обречена).
Посетительница ушла, и за несколько минут до агонии (приближение которой я почувствовала просто физически: у нас с мамой связь всегда была телепатическая) я взяла маму за руку и стала с мукой, болью и любовью в голосе не кричать — петь:
— Я люблю тебя! Я люблю тебя! Я люблю тебя!
И мамочка — не открывая рта, как мы обычно поём «про себя», трижды повторила эхом эту пятисложную «мелодию» — без звуков, лишь ритмически и «вокально» идентичную...
...Я не знаю, что это было: кратковременное пробуждение сознания перед смертью — или просто ритмическое наследование, — но я верю, что мамочка слышала меня и отвечала мне...
И сейчас я готова во второй раз преклонить благодарно колени и сказать:
— Мамочка моя! Спасибо, что удерживала и поддерживала, что держишь меня на свете и сейчас.
Я люблю тебя!
Музыкальный киоск
Сегодня, 19 августа, моей мамочке исполнилось бы восемьдесят лет.
Но вот уже который раз подряд я отмечаю дни её рождения и смерти, живя без неё бесконечно долгий срок.
Она была очень прямым и честным человеком, у которого, по выражению бабушки Маруси, «в попе вода не держалась»: её правдивость, искренность и откровенность достигали почти дедушки Павликовой патологии.
Не могу представить себе маму заискивающе хихикающей, угождающей, притворно улыбающейся в лицо человеку и злословящей за его спиной.
Напротив: скорее можно было слышать, как за глаза мама оправдывает чей-то поступок, а в глаза говорит неприятную правду.
У нас (начиная с бабушки Марусиной семьи) никогда не было «полезных знакомств», «блата», мама сама не умела и нас не научила дружить из выгоды, выбирая себе «близкое окружение» с «дальним прицелом».
Доходило до смешного: уже я худо-бедно выучилась совать шоколадки в больницах, — чтобы сделали маме укол, чтобы назначили хорошие лекарства, — но делала это втайне от мамы, поскольку иначе я натолкнулась бы на её искреннее возмущение: это их долг!
«Они должны», «это их работа», «мы сами их развращаем!» — вот что я слышала то и дело от мамы, неизменно отстаивающей принципы правды, долга и справедливости...
При этом в жизни мама была очень мягким, жалостливым, сердобольным человеком, очень гибким, податливым и уступчивым... если дело не касалось принципов.
Выросшая в абсолютной и безграничной любви родителей, всех родственников, никогда не знавшая никаких наказаний, на которую никогда не повышали голоса, я вижу тем не менее «в ретроспективе», что я получила очень жёсткое нравственное воспитание.
Потому что гораздо страшнее любых физических наказаний (многих моих знакомых детей родители частенько стегали ремнём, ставили в угол, в том числе и «на горох» или «на гречку», — что вызывало во мне невероятное изумление: зачем ставить ребёнка на продукты питания? ведь из этого варят суп...) был... стыд.
Стыд не соответствовать высокому званию непогрешимого божества, каким я была в глазах родных.
Любое отклонение от нормы вызывало, в частности, у мамы, такое же неподдельное изумление, как у меня известие о гречке или горохе, используемых не по их прямому назначению...
— Дочечка! — всплескивала руками мама, искренне удивлённая небывалым фактом, — ну как ты могла?
И я начинала недоумевать вместе с мамой: действительно, как же я могла?..
...Рано выучившись читать (и получив генетически не только от бабушки Маруси, но и со стороны родных дедушки Павлика, о чём я ещё расскажу, — дар языкового чутья), я всегда была от природы грамотной.
Но бывает и на старуху проруха: однажды в первом или втором классе учительница, применив новаторские методы проверки знаний (вырезав своего рода перфокарты: дырочки для вписывания проверочных букв в склеенной страничке, куда потом вставлялась твоя страница с заданием, а потом вынималась — и оставалось только сверить буквы по алгоритму), среди прочих слов включила в задание злополучный диван, в «дырочку» которого я вписала букву «е».
— Дочечка! — искренне изумилась мама и аж засмеялась от недоверия к известию о допущенной мной ошибке. — Ну как же ты могла?
Меня охватил первобытный ужас: мой космос рухнул, на мне-солнце обнаружились пятна, вселенская катастрофа стремительно придвинулась и горячо задышала в щёки (побледневшие от стыда, несмотря на прихлынувший к ним жар)...
Я запомнила этот «деван» на всю мою жизнь — и больше никогда не допускала «гибели галактик» в языке.
Точно так же и в отношениях с родными: однажды (мы уже жили во втором домрайсаде, и это происходило зимой) мы с подружкой, придя из школы, стояли в веранде нашего дома, готовясь войти в комнаты, а бабушка Маруся сделала мне какое-то мелкое (и справедливое) замечание.
Мне было немного стыдно перед подружкой, и я всё время вертелась, ожидая, что бабушка Маруся отвернётся, и в знак протеста и свободолюбия я покажу ей язык...
А бабушка заметила это моё верчение, потому, отвернувшись на секунду, она тут же повернулась к нам лицом...
— Ай-яй-яай... — сказала бабушка Маруся. — Никогда не думала, что ты такая...
Я мгновенно облилась жарким стыдом, стоя в холодной зимней веранде и не смея взглянуть бабушке Марусе в глаза...
Поэтому я всегда старалась идти по дорожке жизни ровно-ровно, нигде не оступаясь и не оскальзываясь, — чтобы не нарушался «нормальный теплообмен» в организме и судьбе...
...Потому что как бы я ни пыталась поддаться соблазну в своей взрослой жизни, «поступиться принципами», сломать привычную модель поведения — всегда происходит одно и то же: вокруг меня как будто вырастают железные прутья клетки, имя которой — звёздное-небо-над-нами-и-моральный-закон-в-нас, — и я могу сколько угодно метаться по ней, расшатывая этот остов или грызя зубами металл... ничего не получится.
Я не могу. Я — не — могу...
...Но я всегда знала, что физическое насилие не было бы лучше — по крайней мере для меня, — поскольку одна попытка у мамы моей была...
Мы жили в Балках, втором домрайсаде (где пыль), и однажды летним вечером мама обыскалась меня: уже стемнело, а ни меня, ни других детей возле нашего восьмиквартирного дома не было...
Оббегав все окрестности и уже крича и подвывая от ужаса, мама вдруг увидела меня — в толпе других детей, возвращавшихся сверху по дороге, ведущей к центру с магазинами и автобусной остановке (мы сначала жили внизу, ближе к Каховскому морю, а потом переехали вверх, как раз по этой улице, откуда мы спускались с друзьями в тот злополучный вечер).
— Где ты была? — диким голосом закричала мама...
...А нигде, выполняла благое дело: к играющей около дома группе детей подошёл некий дядька, у которого заглох мотороллер, и попросил помочь ему «вскатить» это средство передвижения вверх по улице.
И мы всей дружной толпой принялись толкать мотороллер — и благополучно вытолкали, и «усталые, но довольные», как в известном грамматическом примере из школьного учебника по русскому языку, возвращались домой...
Вне себя от пережитого потрясения, дома мама схватилась за ремень: еле вытащила его из папиных брюк дрожащими руками и, неумело потряхивая им перед моими глазами, закричала:
— Становись сейчас же на колени и проси прощения!
Во-первых, у меня не было никакого опыта ни в том ни в другом (а было мне тогда уже, наверное, лет десять), а во-вторых, я впала в состояние удивления и ужаса: что это с мамой? почему она кричит и нелепо трясёт ремнём, которому я знала единственное применение — держать папины брюки и заправленную в них рубашку?
Ведь я же ничего не делала — кроме как помогала человеку, разве мама сама не учила меня помогать другим людям, а особенно попавшим в беду?
— Я не могу! — сказала я (подразумевая, что я не умею и не понимаю смысла всей этой фантасмагории)!
— Становись сейчас же и проси прощения! — плакала мама...
(Ну подумаешь, — и стала бы, что тут такого? много раз я видела, как другие дети становятся на колени с улыбкой — или подмигивают из угла «с гречкой», ещё и язык показывают в спину родителям, корчат рожи и вихляются всем телом...
Стану — с меня не убудет...
Я чувствовала, что если я сделаю это — я «убуду» вся, что-то непоправимо изменится не только во мне — рухнет вся вселенная, повалится всё «здание» моей личности... я тогда понимала это не такими словами и не в таких выражениях, но ощущение возможной катастрофы, крушения мира было абсолютно таким...
... — Я не могу! Я — не могу... — плакала и повторяла я. — Я не могу...
...Мама отступилась первая: зарыдав и отбросив в сторону ремень, которым она, кажется, даже не успела хлестнуть меня, она стала причитать:
— Да знаешь ли ты, что с тобой мог сделать этот дядька!
(Да откуда мне было знать? все «дядьки» вокруг — это были родственники, папины сослуживцы, соседи, отцы моих друзей и подруг...)
Оказывается, как раз в это время (взрослые узнали об этом раньше, мы, дети, позже, и то я поняла только что девочку убили, слово «изнасиловали» тревожило, вызывало недоумение — но за ним не стояло никакого понятия или сколько-нибудь ясной картинки) произошёл ужасный случай в Днепрорудном: вот точно так же к толпе играющих у дома детей подошёл дядька, попросил показать дорогу куда-то к окраине, позднейший опрос свидетелей показал, что он заводил единственную согласившуюся девочку в продовольственный магазин, где купил ей кулёк конфет, и в промтоварный, где купил куклу, — а утром её нашли в овраге возвращавшиеся с ночной смены шахтёры: девочка, опутанная проволокой, связанная по рукам и ногам, полузадушенная ею же, ещё дышала, но вскоре умерла...
Одна из моих одношкольниц, недавно найденная мной на Одноклассниках, сказала, что этого маньяка вскоре поймали, защитили от самосуда жителей, судили и куда-то отправили отбывать наказание.
Девочке было десять или одиннадцать лет... Мы потом однажды видели её могилку — кладбище было неподалёку от автобусной ожидалки, находившейся на краю тогда молодого и маленького шахтёрского городка, у нас было время до автобуса на Васильевку, откуда мы собирались ехать в Приазовье, — и я помню тогдашнюю свою мысль: когда Галю убили, она была на год старше меня, а теперь и отныне навеки я буду становиться всё старше и старше...
...И чем старше я становлюсь, тем сильнее во мне благодарность к маме: за то, что отступилась тогда, не сломала мою душу, за то, что рука её так и осталась для меня навсегда не карающей, а поддерживающей и ласкающей, дающей и дарующей — благодаря чему, встретившись в своей взрослой жизни в «мужниной» семье с попытками физического насилия, я нашла в себе силы сопротивляться и уйти, всё преодолев...
...Что я лишь единожды поцеловала маме руку и единожды стояла перед ней на коленях: однажды, уезжая на море и оставляя маме Осика, я вдруг не сдержала порыв любви и благодарности и, прощаясь, поцеловала её не только в щёку, а, взяв её руки в свои, поцеловала руку и сбежала вниз по ступеням, — а спустя много лет отвезя почти бездыханную свою мамочку в больницу, я всю ночь дежурила у её постели, то стоя на коленях и положив голову на край кровати, а руками постоянно трогая руки, лоб, смачивая бинтиком губы, — то садясь на корточки или опускаясь прямо на пол (никакого стула не дали, да и остаться на ночь разрешили лишь получив от Серёжи сотню в карман... они обязаны! это их долг! — сказала бы моя бескомпромиссная мамочка, и наутро я как гаркнула на новопришедшего врача, вздумавшего снова намекать на «непозволительность нахождения посторонних в палате», закричав, что они вынесут меня отсюда только вместе со стенами и полом!)...
И что сделала я это не из страха, а от любви и благодарности...
... — Вот вроде вы с Лилей и похожи на маму фигурами, — сказал мой столь же прямодушный папа однажды, — а всё же не передалась вам мамина походка...
— А какая у мамы была походка? — спросила я.
— Ой, я не могу показать и передать, но когда она шла, подол юбки у неё не мотался из стороны в сторону, а стоял, как колокол, лишь слегка поворачиваясь то по часовой стрелке на несколько «градусов», то против часовой...
И сколько я ни репетировала перед зеркалом, сколько ни вглядывалась в низ юбки — так я и не увидела этого «подрагивания колокола».
(— Ой, — сказал папа однажды, увидев после долгого, многолетнего перерыва одну из моих подружек, — Лена, а я тебя и не узнал: ты так постарела! Тома не так постарела!..
...Рассказывала мне со смехом Ленка...
— Ну конечно, Тома не так постарела: во-первых, она старела на глазах у папы, а во-вторых — это же наша Тома, а не какая-то там чужая Лена, — утешила её я.)
...Когда я поняла, что мама умрёт (да и «врачи» особо не церемонились: посматривая искоса полупрезрительно, глядя уже не как на человека, а как на бесчувственное бревно, наш сказал: такие не живут!), мы с Серёжей забрали её домой, и целый день до вечера я просидела рядом в кресле, укрывшись от нервного озноба дедушкиной «шалёнкой», держа маму за руку и постоянно щупая тело и лоб.
И когда температура начала неуклонно повышаться (а я уже знала, что означает повышение температуры при инсульте), в дверь позвонили: пришла дальняя родственница и заговорила шумно, давая рекомендации...
Мамочка, до того тихо и ровно дышавшая и не выходящая из комы, вдруг зашевелилась и застонала, поморщившись (я подумала, что шум вызвал остатки сознания и одновременно пробудил ощущение боли, наверняка непереносимой — ещё за сутки до того в больнице сделали пункцию, и кровь была в позвоночнике: лопнула крупная артерия, и мама действительно была обречена).
Посетительница ушла, и за несколько минут до агонии (приближение которой я почувствовала просто физически: у нас с мамой связь всегда была телепатическая) я взяла маму за руку и стала с мукой, болью и любовью в голосе не кричать — петь:
— Я люблю тебя! Я люблю тебя! Я люблю тебя!
И мамочка — не открывая рта, как мы обычно поём «про себя», трижды повторила эхом эту пятисложную «мелодию» — без звуков, лишь ритмически и «вокально» идентичную...
...Я не знаю, что это было: кратковременное пробуждение сознания перед смертью — или просто ритмическое наследование, — но я верю, что мамочка слышала меня и отвечала мне...
И сейчас я готова во второй раз преклонить благодарно колени и сказать:
— Мамочка моя! Спасибо, что удерживала и поддерживала, что держишь меня на свете и сейчас.
Я люблю тебя!
  |
Музыкальный киоск
© Тамара Борисова
Если вы видите эту запись не на страницах моего журнала http://tamara-borisova.livejournal.com и без указания моего авторства — значит, текст уворован ботами-плагиаторами.