tamara_borisova (![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png)
tamara_borisova) wrote2013-04-10 04:02 am
tamara_borisova) wrote2013-04-10 04:02 am
Entry tags:
Улица Кооперативная
Дальше — после нескольких уже давно готовых лоскутьев из шёлкового мешка про нововасильевский мой род (точнее, роды́): «Куда стекает время», «И последние станут первыми», «Семиделка», «Как вы лодку назовёте», «Услышь меня, хорошая», «Свет в начале туннеля» — пойдёт уже «личная история»: то есть уже то, что я помню и знаю не только по рассказам родных, а и «изнутри себя» — как и что я видела и чувствовала, подрастая на ласковой нововасильевской, слегка наклонённой ладошке улиц, садов и парков...
...А вот я уже и не сплету, как говаривала бабушка Маруся, — сколько мне было точно лет, когда мы переехали в Нововасильевку и поселились в одной из квартир двухэтажного дома на Кооперативной — центральной — улице (бывшей Московской).
Мама говорила, что мне было три с половиной года, когда мы переехали в Нововасильевку, но вот я нашла их с папой трудовые книжки, и согласно записи в папиной он стал работать в нововасильевской сельхозтехнике с третьего мая 1963 года, — значит, мне было почти четыре?
Не могли же мы сначала поселиться в квартире номер семь по улице Кооперативной, 56, а потом бы папа устроился на работу?
А мама так вообще седьмого августа была зачислена воспитателем в интернат (я потом покажу его, это здание было в одном дворе с нашей начальной школой, и там жили детки из дальних сёл, на его крыльце мы играли на переменках) и только шестого сентября переведена учителем русского языка и литературы старших классов в среднюю школу (очевидно, сначала в школе не было вакансии), и мне тогда исполнилось уже четыре года.
Я знаю, что жили мы на Кооперативной совсем недолго, и запомнила я этот дом немного холодным, немного тёплым (по уличной погоде): если мы всё-таки сначала переехали (допустим, зимой 1963-го, и мне было три с половиной, как мама и говорила), то мы могли ждать, пока построится наш домрайсад на Почтовой, и зимой я могла впервые увидеть его ещё не переезжая (его построили в 1963-м, на фронтоне есть цифры), и тогда мы бы прожили на Кооперативной, допустим, полгода, до весны или до лета.
Но так или иначе, а в детский сад я «ходила» только с Кооперативной, на Почтовой за нами присматривала уже наша родственница тётя Фрося, которая считалась домработницей, получала тридцать рублей зарплаты (примерно треть маминой учительской), питалась у нас — но в её обязанности входило только сижение дома и присмотр: ни стирать, ни убирать, ни готовить ей не приходилось — мама всё это делала сама, чтобы тётя Фрося ни на что не отвлекалась и приглядывала за нами и нашими бесценными жизнями неусыпно.
Я написала «ходила», употребляя кавычки не только потому, что в детский сад меня носил на руках папа (туда было идти далеко и долго — и довольно грязно), а ещё и потому, что я делала это весьма своеобразно: во-первых, я ходила туда циклически — пошла, подхватила от кого-то из детей заразную болезнь типа свинки-ветрянки, переболела, выздоровела — пошла — заболела — и опять пошла-заболела-выздоровела...
А во-вторых, в редкие моменты выздоровлений и попыток «сходить» (съездить на папе) в детский сад процесс доставки меня туда всегда выглядел пантомимически: я молча и неостановимо во всё время длинного пути извивалась в папиных руках, производя телом винтовые движения, а конечностями — махательно-вращательные, а папа так же молча и стоически (если можно так выразиться, поскольку он «стоически» продолжал идти) нёс на руках это извивающееся, вращающееся, но молчаливо-сопящее, ещё и упакованное в разные одёжки-обувки ужасное существо...
Я до сих пор удивляюсь, как хватало у него терпения: ни разу он не то что не шлёпнул меня, а голоса не повысил... я бы на его месте уже давно бы себя убила — если не на второй минуте пантомимы, то на десятой (а дорога занимала не менее получаса).
Вот эта дорога:
...по карте:
...и по земле, точнее, по грязи (колонна идёт по Школьной улице мимо сельхозтехники слева к памятнику — ныне не существующему — погибшим воинам [его перенесли], дом на Кооперативной — у самого горизонта вверху, на фоне неба; все не цветные фотки, за исключением двух моих детских, из нововасильевской группы в «Одноклассниках», цветные делала я на протяжении 2010–12 годов):
Вот сюда папа меня носил на руках:
Возможно, так это выглядело в холодное время года:
А так в тёплое:
(Не ищите меня нигде, я сама тщательно смотрела: я ходила в детский сад настолько редко, что в кадр нигде не попала.)
Вот тут во втором ряду справа моя будущая одноклассница, с которой мы будем стоять рядом на «первоклассной» (первый-раз-в-первый-класс) фотке, Наташа Паскова, — самая маленькая (мы с ней нашлись и активно общаемся — спустя 47 лет!), стоит позади третьей справа девочки в короне и с подарком в первом ряду, — значит, где-то здесь могла бы стоять и я, тем более что в задних рядах виднеется лопоухий мальчишка в бабочке (он с бабочкой единственный), в реале он ещё и рыжий! — так вот, это мой самый первый любовник в жизни: в один из моих редких «приносов» в детский сад я стояла на деревянной горке, не чуя беды, а этот негодяй Валерка Бойко (тоже учительский сын и внук!) подкрался по ступенькам и, не в силах сдержать страстной любви, укусил меня за ухо! — и до крови...
Аллу Тарасову (слева на коне) я вам уже показывала — но не могу отказать себе в удовольствии показать ещё раз:
Вот так нас кормили:
Учили:
Возможно, под этот баян другие дети пели песню (я не пела! в детском саду была, но не пела):
И ещё я никогда не была ни снежинкой, ни зайчиком, ни тем более волком или медведем (ну сердце же кровью обливается при виде этих то ли медведей, то ли волков! а бабочка? вы только посмотрите, как тяжела доля бабочек [их там три]...):
Мало этого: однажды я устроила своим родителям довольно весёлые минуты — уже после того как я нашлась.
Пока же они пребывали в поисках — могу себе представить их ужас, недоумение и тревогу.
А дело было так: очевидно, маме нужно было побежать на первый урок (средняя школа находилась неподалёку от детского сада — и от папиной сельхозтехники, но далеко от дома на Кооперативной) или даже на дежурство перед началом уроков, а папа ушёл на работу ещё раньше.
Наверное, мама позвонила папе (или забежала к нему на работу) и сказала, что она оставила меня одну дома, и попросила срочно пойти за мной и отнести в детсад.
Я же, как мы помним, посещать детский сад не любила (может даже и болела потому, что была «не садиковским», то есть не социумным ребёнком), потому решила спрятаться.
И спряталась — под кроватью.
А папа как папа, то есть как все мужчины: он пришёл домой, вошёл в квартиру (запертую мамой на ключ, потому логически рассуждая: ну куда бы мог деться ребёнок трёх с половиной лет из закрытой квартиры? ведь папа же отпирал дверь своим ключом!), увидел, что меня нет, побегал в отчаянии по комнатам — и, не закрыв дверь (даже не захлопнув её), побежал к маме в школу...
Я могу себе представить, что в эти минуты пережила мама — дрожавшая за наши жизни так, как дрожал мало кто даже из заботливых родителей...
Пока они бежали (папа к маме, мама с папой домой со Школьной на Кооперативную), я благополучно (как «чернышевская» Матрёна из моего любимого романа «Что делать?») вылезла из-под кровати, вышла на лестничную площадку и вошла в квартиру к соседке слева (а если смотреть с лестницы, то направо, в восьмую квартиру), где жила очень хорошая «бабушка» (которой в то время могло быть и лет сорок — глубокая древность для трёхлетки).
Вот уже не помню, стучалась я к ней в дверь, царапалась — или вышла она на шум папиных бегающих шагов и не закрывала дверей, в ожидании вестей о пропавшем ребёнке.
Мама с папой прибежали, соседка передала им бесценную пропажу, мама стала спрашивать, зачем я спряталась и почему не вышла к папе, — и я произнесла эпохальную фразу, долго мне поминаемую.
Я сказала, что видела, как папа бегал искал меня: мне из-под кровати было видно, как ноги в сапогах «мотаются, мотаются по комнате»...
Я вообще была очень наблюдательная девочка: я запомнила многое из нашей жизни на Кооперативной.
Я помнила двор, подъезд, расположение квартир, помнила, что жили мы на втором этаже, что на первом этаже жила молодая девушка, у которой был жених и которая очень меня любила (как теперь я думаю, она уже репетировала семейную жизнь и любила меня и как хорошенькую беленькую пушистенькую девочку, и как «модель» своего будущего ребёнка): встречая меня с мамой во дворе, она всегда обнимала меня, целовала, тискала и приговаривала: «Топ! мой родной Топ! ну какой же ты хороший, мой дорогой Топ...», — а жених стоял и мечтательно взирал на все эти тисканья с причитаньями.
Ну кто бы не потискал (прибавим полгода-год к фотке с бантом, но распушим волосы так, как на полуторалетней):
Мы выходили из подъезда...
...шли вдоль вот этого бордюра на стене, я обязательно «ехала» по нему ладонью — для чего мне не надо было ни опускать ни поднимать руку: я просто отводила её в сторону параллельно земле, и ладонь удобно ложилась на эту длинную площадку.
Затем мы поворачивали за угол: справа была стена нашего дома, слева глухая стена соседнего то ли дома, то ли какого-то гаража, а впереди зеленели просторы.
Вот это был наш балкон (который сейчас зелёненький, а тогда я его почти не помню — я на нём не бывала, меня туда не выпускали):
Из-за того что точно такой же дом с таким же декором был — и есть — в Приазовье в начале улицы Ленина, я долгое время полагала, что мы жили в двухэтажном доме в Приазовье, пока мне не объяснила мама уже когда я была взрослой):
Влево мы шли к некоторым магазинам и к «пожарке», около которой была автобусная остановка (если мы ехали в Приазовье: их было две, по обе стороны Кооперативной улицы), вправо — к библиотеке, кинотеатру, аптеке, другим магазинам...
Однажды мы шли по улице (возвращаясь откуда-то, может даже и из Приазовья), я несла куклу — такую, с фарфоровыми (или точнее, глиняными) лицом, ногами и руками и тряпичным телом, и потеряла куклин кожаный (вернее, коленкоровый) башмачок. Потеря была горькой: ведь я так берегла куклу и её одежду и обувь, так сильно прижимала её к собственному боку — и вот не усмотрела...
Так он где-то и лежит до сих пор, уже, наверное, пророс каким-нибудь деревцем.
В доме на Кооперативной я увидела первого в моей жизни покойника.
Мама взяла меня за руку и спустилась вместе со мной по лестнице, свернув в квартиру под нашей хорошей соседкой-«бабушкой».
Там уже было много людей, ярко горел жёлтый электрический свет, а на столе почему-то неподвижно лежал человек.
Меня поразили два обстоятельства: то, что он улёгся на стол и что он был босиком.
Его бескровные ярко-жёлтые пятки были как раз на уровне моего взгляда, и я спросила у мамы: а почему дядя лежит на столе?
Дядя умер — сказала мама.
Это объяснение совершенно не устроило меня: умер-то умер, но это никак не оправдывает того факта, что он улёгся на стол, ещё и босиком (это были два домашних табу: никогда не бегать босыми, чтобы не простудиться, и не залезать на стол: не ложиться на него грудью, не ставить локти и тем более не садиться! а тут человек вообще лежит — возмутительное безобразие, полный беспорядок).
А вот этот «артефакт» — который до сих пор живёт во дворе дома, несмотря на то что вряд ли уже используется по назначению, — молодым поколениям уже не понятен.
Это «чи́стилка» — вот для такой грязи на таких трогательных сапогах: внизу решётка для подошв, поперечная планка — для счищания грязи между каблуком и подошвой, а тонкая проволочка посредине — для «боковой» грязи: по бокам калош, сапог и ботинок.
Ещё даже в Днепрорудном, а тем более в Нововасильевке в «зимнее» (когда грязь слегка подмерзала) и осенне-весеннее время помимо чи́стилок перед школой ставились большие лохани — длинные такие как бы корыта с тёплой водой и клались веники, и этой тёплой водичкой с помощью веников мы обмывали обувь («сменка» появилась уже позже, в 1972 году и далее в Сумах я уже носила сменную обувь в мешочке).
Вот по этой дороге можно было подняться прямо от дома на Покровскую улицу, где жили «испокон веков» наши родные:
А эти деревья наверняка тогда не были большими даже для моего роста:
Они стали большими только сейчас — но бордюр у стены такой же маленький, и наверняка вдоль него по-прежнему плывёт чья-то детская ладошка — как раз вровень.
Музыкальный киоск
...А вот я уже и не сплету, как говаривала бабушка Маруся, — сколько мне было точно лет, когда мы переехали в Нововасильевку и поселились в одной из квартир двухэтажного дома на Кооперативной — центральной — улице (бывшей Московской).
Мама говорила, что мне было три с половиной года, когда мы переехали в Нововасильевку, но вот я нашла их с папой трудовые книжки, и согласно записи в папиной он стал работать в нововасильевской сельхозтехнике с третьего мая 1963 года, — значит, мне было почти четыре?
Не могли же мы сначала поселиться в квартире номер семь по улице Кооперативной, 56, а потом бы папа устроился на работу?
А мама так вообще седьмого августа была зачислена воспитателем в интернат (я потом покажу его, это здание было в одном дворе с нашей начальной школой, и там жили детки из дальних сёл, на его крыльце мы играли на переменках) и только шестого сентября переведена учителем русского языка и литературы старших классов в среднюю школу (очевидно, сначала в школе не было вакансии), и мне тогда исполнилось уже четыре года.
Я знаю, что жили мы на Кооперативной совсем недолго, и запомнила я этот дом немного холодным, немного тёплым (по уличной погоде): если мы всё-таки сначала переехали (допустим, зимой 1963-го, и мне было три с половиной, как мама и говорила), то мы могли ждать, пока построится наш домрайсад на Почтовой, и зимой я могла впервые увидеть его ещё не переезжая (его построили в 1963-м, на фронтоне есть цифры), и тогда мы бы прожили на Кооперативной, допустим, полгода, до весны или до лета.
Но так или иначе, а в детский сад я «ходила» только с Кооперативной, на Почтовой за нами присматривала уже наша родственница тётя Фрося, которая считалась домработницей, получала тридцать рублей зарплаты (примерно треть маминой учительской), питалась у нас — но в её обязанности входило только сижение дома и присмотр: ни стирать, ни убирать, ни готовить ей не приходилось — мама всё это делала сама, чтобы тётя Фрося ни на что не отвлекалась и приглядывала за нами и нашими бесценными жизнями неусыпно.
Я написала «ходила», употребляя кавычки не только потому, что в детский сад меня носил на руках папа (туда было идти далеко и долго — и довольно грязно), а ещё и потому, что я делала это весьма своеобразно: во-первых, я ходила туда циклически — пошла, подхватила от кого-то из детей заразную болезнь типа свинки-ветрянки, переболела, выздоровела — пошла — заболела — и опять пошла-заболела-выздоровела...
А во-вторых, в редкие моменты выздоровлений и попыток «сходить» (съездить на папе) в детский сад процесс доставки меня туда всегда выглядел пантомимически: я молча и неостановимо во всё время длинного пути извивалась в папиных руках, производя телом винтовые движения, а конечностями — махательно-вращательные, а папа так же молча и стоически (если можно так выразиться, поскольку он «стоически» продолжал идти) нёс на руках это извивающееся, вращающееся, но молчаливо-сопящее, ещё и упакованное в разные одёжки-обувки ужасное существо...
Я до сих пор удивляюсь, как хватало у него терпения: ни разу он не то что не шлёпнул меня, а голоса не повысил... я бы на его месте уже давно бы себя убила — если не на второй минуте пантомимы, то на десятой (а дорога занимала не менее получаса).
Вот эта дорога:
...по карте:
...и по земле, точнее, по грязи (колонна идёт по Школьной улице мимо сельхозтехники слева к памятнику — ныне не существующему — погибшим воинам [его перенесли], дом на Кооперативной — у самого горизонта вверху, на фоне неба; все не цветные фотки, за исключением двух моих детских, из нововасильевской группы в «Одноклассниках», цветные делала я на протяжении 2010–12 годов):
Вот сюда папа меня носил на руках:
Возможно, так это выглядело в холодное время года:
А так в тёплое:
(Не ищите меня нигде, я сама тщательно смотрела: я ходила в детский сад настолько редко, что в кадр нигде не попала.)
Вот тут во втором ряду справа моя будущая одноклассница, с которой мы будем стоять рядом на «первоклассной» (первый-раз-в-первый-класс) фотке, Наташа Паскова, — самая маленькая (мы с ней нашлись и активно общаемся — спустя 47 лет!), стоит позади третьей справа девочки в короне и с подарком в первом ряду, — значит, где-то здесь могла бы стоять и я, тем более что в задних рядах виднеется лопоухий мальчишка в бабочке (он с бабочкой единственный), в реале он ещё и рыжий! — так вот, это мой самый первый любовник в жизни: в один из моих редких «приносов» в детский сад я стояла на деревянной горке, не чуя беды, а этот негодяй Валерка Бойко (тоже учительский сын и внук!) подкрался по ступенькам и, не в силах сдержать страстной любви, укусил меня за ухо! — и до крови...
Аллу Тарасову (слева на коне) я вам уже показывала — но не могу отказать себе в удовольствии показать ещё раз:
Вот так нас кормили:
Учили:
Возможно, под этот баян другие дети пели песню (я не пела! в детском саду была, но не пела):
И ещё я никогда не была ни снежинкой, ни зайчиком, ни тем более волком или медведем (ну сердце же кровью обливается при виде этих то ли медведей, то ли волков! а бабочка? вы только посмотрите, как тяжела доля бабочек [их там три]...):
Мало этого: однажды я устроила своим родителям довольно весёлые минуты — уже после того как я нашлась.
Пока же они пребывали в поисках — могу себе представить их ужас, недоумение и тревогу.
А дело было так: очевидно, маме нужно было побежать на первый урок (средняя школа находилась неподалёку от детского сада — и от папиной сельхозтехники, но далеко от дома на Кооперативной) или даже на дежурство перед началом уроков, а папа ушёл на работу ещё раньше.
Наверное, мама позвонила папе (или забежала к нему на работу) и сказала, что она оставила меня одну дома, и попросила срочно пойти за мной и отнести в детсад.
Я же, как мы помним, посещать детский сад не любила (может даже и болела потому, что была «не садиковским», то есть не социумным ребёнком), потому решила спрятаться.
И спряталась — под кроватью.
А папа как папа, то есть как все мужчины: он пришёл домой, вошёл в квартиру (запертую мамой на ключ, потому логически рассуждая: ну куда бы мог деться ребёнок трёх с половиной лет из закрытой квартиры? ведь папа же отпирал дверь своим ключом!), увидел, что меня нет, побегал в отчаянии по комнатам — и, не закрыв дверь (даже не захлопнув её), побежал к маме в школу...
Я могу себе представить, что в эти минуты пережила мама — дрожавшая за наши жизни так, как дрожал мало кто даже из заботливых родителей...
Пока они бежали (папа к маме, мама с папой домой со Школьной на Кооперативную), я благополучно (как «чернышевская» Матрёна из моего любимого романа «Что делать?») вылезла из-под кровати, вышла на лестничную площадку и вошла в квартиру к соседке слева (а если смотреть с лестницы, то направо, в восьмую квартиру), где жила очень хорошая «бабушка» (которой в то время могло быть и лет сорок — глубокая древность для трёхлетки).
Вот уже не помню, стучалась я к ней в дверь, царапалась — или вышла она на шум папиных бегающих шагов и не закрывала дверей, в ожидании вестей о пропавшем ребёнке.
Мама с папой прибежали, соседка передала им бесценную пропажу, мама стала спрашивать, зачем я спряталась и почему не вышла к папе, — и я произнесла эпохальную фразу, долго мне поминаемую.
Я сказала, что видела, как папа бегал искал меня: мне из-под кровати было видно, как ноги в сапогах «мотаются, мотаются по комнате»...
Я вообще была очень наблюдательная девочка: я запомнила многое из нашей жизни на Кооперативной.
Я помнила двор, подъезд, расположение квартир, помнила, что жили мы на втором этаже, что на первом этаже жила молодая девушка, у которой был жених и которая очень меня любила (как теперь я думаю, она уже репетировала семейную жизнь и любила меня и как хорошенькую беленькую пушистенькую девочку, и как «модель» своего будущего ребёнка): встречая меня с мамой во дворе, она всегда обнимала меня, целовала, тискала и приговаривала: «Топ! мой родной Топ! ну какой же ты хороший, мой дорогой Топ...», — а жених стоял и мечтательно взирал на все эти тисканья с причитаньями.
Ну кто бы не потискал (прибавим полгода-год к фотке с бантом, но распушим волосы так, как на полуторалетней):
Мы выходили из подъезда...
...шли вдоль вот этого бордюра на стене, я обязательно «ехала» по нему ладонью — для чего мне не надо было ни опускать ни поднимать руку: я просто отводила её в сторону параллельно земле, и ладонь удобно ложилась на эту длинную площадку.
Затем мы поворачивали за угол: справа была стена нашего дома, слева глухая стена соседнего то ли дома, то ли какого-то гаража, а впереди зеленели просторы.
Вот это был наш балкон (который сейчас зелёненький, а тогда я его почти не помню — я на нём не бывала, меня туда не выпускали):
Из-за того что точно такой же дом с таким же декором был — и есть — в Приазовье в начале улицы Ленина, я долгое время полагала, что мы жили в двухэтажном доме в Приазовье, пока мне не объяснила мама уже когда я была взрослой):
Влево мы шли к некоторым магазинам и к «пожарке», около которой была автобусная остановка (если мы ехали в Приазовье: их было две, по обе стороны Кооперативной улицы), вправо — к библиотеке, кинотеатру, аптеке, другим магазинам...
Однажды мы шли по улице (возвращаясь откуда-то, может даже и из Приазовья), я несла куклу — такую, с фарфоровыми (или точнее, глиняными) лицом, ногами и руками и тряпичным телом, и потеряла куклин кожаный (вернее, коленкоровый) башмачок. Потеря была горькой: ведь я так берегла куклу и её одежду и обувь, так сильно прижимала её к собственному боку — и вот не усмотрела...
Так он где-то и лежит до сих пор, уже, наверное, пророс каким-нибудь деревцем.
В доме на Кооперативной я увидела первого в моей жизни покойника.
Мама взяла меня за руку и спустилась вместе со мной по лестнице, свернув в квартиру под нашей хорошей соседкой-«бабушкой».
Там уже было много людей, ярко горел жёлтый электрический свет, а на столе почему-то неподвижно лежал человек.
Меня поразили два обстоятельства: то, что он улёгся на стол и что он был босиком.
Его бескровные ярко-жёлтые пятки были как раз на уровне моего взгляда, и я спросила у мамы: а почему дядя лежит на столе?
Дядя умер — сказала мама.
Это объяснение совершенно не устроило меня: умер-то умер, но это никак не оправдывает того факта, что он улёгся на стол, ещё и босиком (это были два домашних табу: никогда не бегать босыми, чтобы не простудиться, и не залезать на стол: не ложиться на него грудью, не ставить локти и тем более не садиться! а тут человек вообще лежит — возмутительное безобразие, полный беспорядок).
А вот этот «артефакт» — который до сих пор живёт во дворе дома, несмотря на то что вряд ли уже используется по назначению, — молодым поколениям уже не понятен.
Это «чи́стилка» — вот для такой грязи на таких трогательных сапогах: внизу решётка для подошв, поперечная планка — для счищания грязи между каблуком и подошвой, а тонкая проволочка посредине — для «боковой» грязи: по бокам калош, сапог и ботинок.
Ещё даже в Днепрорудном, а тем более в Нововасильевке в «зимнее» (когда грязь слегка подмерзала) и осенне-весеннее время помимо чи́стилок перед школой ставились большие лохани — длинные такие как бы корыта с тёплой водой и клались веники, и этой тёплой водичкой с помощью веников мы обмывали обувь («сменка» появилась уже позже, в 1972 году и далее в Сумах я уже носила сменную обувь в мешочке).
Вот по этой дороге можно было подняться прямо от дома на Покровскую улицу, где жили «испокон веков» наши родные:
А эти деревья наверняка тогда не были большими даже для моего роста:
Они стали большими только сейчас — но бордюр у стены такой же маленький, и наверняка вдоль него по-прежнему плывёт чья-то детская ладошка — как раз вровень.
Музыкальный киоск
© Тамара Борисова
Если вы видите эту запись не на страницах моего журнала http://tamara-borisova.livejournal.com и без указания моего авторства — значит, текст уворован ботами-плагиаторами.