К вопросу о самоидентификации

[tamara_borisova]

Сразу по окончании филфака пединститута я стала преподавать в вечерней школе.

Это теперь такая форма образования стала престижной: как-то попытались знакомого программиста (компьютерного гения без среднего образования) туда устроить — не тут-то было!

А тогда (в 80–е годы) это была никому не нужная обязаловка.

Вот и отлавливали по предприятиям беззащитных жертв — рабочих, достигших тридцати–, а то и сорокалетнего возраста, солидных отцов и матерей семейств (а порой и успевших стать бабушками и дедушками)...

Во-первых, стыдобушка от собственных детей и товарищей по работе.

А во-вторых и в-главных: когда??? — после тяжёлой смены в грохочущем жарком цеху или, наоборот, в лютые морозы на улице (маляры-штукатуры, строительные рабочие)...

И вот они приходили на занятия вечером и сладко спали, бедняги, положив голову на парту — на сумку с учебниками или просто на скрещённые руки.

А кто не спал (мужики), те украдкой доставали из-под парты бутылочку с заветным содержимым (самодельным) и «расслаблялись» (а закусить, причём солёненьким огурчиком, хотелось мне, пусть и отделённой от них длинными рядами парт, но ведь — сами понимаете — летучие пары...).

Я их щадила, несмотря на свой юный возраст (мне был 21 год), и они мне отвечали любовью, уважительно называя «Владимировной».

Какие там разборы произведений и анализ текста?

Лишь бы пришли и сидели более-менее тихо (главным показателем отчётности была посещаемость, а уж оценки и прочая лабуда зависели от «ловкости рук» преподавательского состава).

А чтобы и самой не скучать, и народ делом занять, и чтобы это дело имело хоть какое-то отношение к литературе, я и придумала просто вслух и с выражением (порой на все голоса) читать самые интересные куски из изучаемых произведений, остальные сюжетные от(раз)ветвления пересказывая пунктирно.

Причём — поскольку ученики опаздывали в зависимости от окончания смены и шли чуть ли не постоянным потоком — я, чтобы не отвлекаться на диалоги: «Можно? — Можно!» — заключила с ними конвенцию: опаздывая, они просто тихо проходят по ряду и садятся на своё место, не нарушая процесса под названием «Исполняют мастера художественного чтения».

И вот однажды читали мы так «Господ Головлёвых».

Дверь из класса в коридор открыта — чтобы опаздывающие входили «невозбранно», не отвлекая собравшихся ни стуком ни скрипом.

Я рассказываю о неожиданном (очень нежелательном для Иудушки и его матери) возвращении «Стёпки-балбеса», с которым придётся делиться (хотя никто из названных персонажей делиться не собирается).

Читаю с выражением, мне напряжённо внимает женская половина класса:

«– Умирать, мой друг, всем придётся! — сентенциозно произнесла Арина Петровна, — не чёрные это мысли, а самые, можно сказать... божественные! Хирею я, детушки, ах, как хирею! Ничего-то во мне прежнего не осталось — слабость да хворость одна! Даже девки-поганки заметили это — и в ус мне не дуют! Я слово — они два! я слово — они десять! Одну только угрозу и имею на них, что молодым господам, дескать, пожалуюсь! Ну, иногда и попритихнут!

Подали чай, потом завтрак, в продолжение которых Арина Петровна всё жаловалась и умилялась сама над собой. После завтрака она пригласила сыновей в свою спальную»...

Дальнейшее передаю ремарками.

При этих словах в двери показывается опоздавший ученик — рослый симпатичный парень (и вовсе не глупый, и добряк редкостный, что там уж у него не сложилось с обычной школой...) с вопросительным выражением на улыбающейся физиономии. Я, не прерывая чтения, махнула ему рукой «разрешительно», и он пошёл по ряду аж к задней парте...

Я читаю дальше, по сути, сопровождая это его продвижение:

«Когда дверь была заперта на ключ, Арина Петровна немедленно приступила к делу, по поводу которого был созван семейный совет.

– Балбес-то ведь явился! — начала она»...

Следующая моя фраза была разнесена в клочья взрывом дикого хохота:

«– Слышали, маменька, слышали! — отозвался Порфирий Владимирыч не то с иронией, не то с благодушием человека, который только что сытно покушал».

Врёте, не слышали ни персонажи великого щедринского произведения, ни ученики в классе, ни уже и я самоё себя, до которой (то есть до меня) без помощи класса так и не дошла бы суть их самоидентификации (я их просто не воспринимала как «балбесов» или «дурачков», мало ли у кого какая жизнь и какой своей частью она к нам может повернуться...).

Самоидентификации, на деле свидетельствовавшей как раз о высоком «ай кью» этих несчастных, ставших заложниками абсурдной ситуации, предлагаемой советской системой всеобщего среднего образования...

Ведь все они прекрасно понимали унизительность такой «раскладки дел», когда их заведомо ставили в дискриминационные условия: ну если они в своё время не смогли/не захотели окончить среднюю школу, то, может, оставить за ними право решать свою судьбу и в дальнейшем?

Ведь если Гекуба им не нужна, то, может, и не надо их в неё носом тыкать, как нашкодивших котят?

Так и читала я дальше на волнах то затухающего, то вновь набирающего силу хохота:

«– Пришёл, словно и дело сделал, словно так и следовало: сколько бы, мол, я ни кутил, ни мутил, у старухи матери всегда про меня кусок хлеба найдётся! Сколько я в своей жизни ненависти от него видела! сколько от одних его буффонств да каверзов мучения вытерпела!»...

© Тамара Борисова
Если вы видите эту запись не на страницах моего журнала http://tamara-borisova.livejournal.com и без указания моего авторства — значит, текст уворован ботами или плагиаторами (что, в принципе, одно и то же).