tamara_borisova (![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png)
tamara_borisova) wrote2012-11-05 11:40 pm
tamara_borisova) wrote2012-11-05 11:40 pm
То флейта слышится, то будто фортопьяно
Признаться, милостивые государи вы мои с государынями, — отправляясь на гаражный оброк и услышав от Оли напутствие раскопать ещё что-нибудь интересненькое, я внутренне хмыкнула: там кучка осталась совсем уж небольшая, вполне обозримая (но к которой по-прежнему с маху не подступиться, уж который день я думаю — ну, сегодня навалюсь и закончу... не тут-то было!)...
Но что же вы думаете?
Нашла, и столько! и такого...
Во-первых, нашла Грибоедова — тот самый альбом с тиснёным портретом писателя на обложке, посвящённый его жизни и творчеству, — иллюстрированный, с пояснениями, фотографиями, репродукциями картин и гравюр...
Это была моя самая первая «взрослая» книга, и я её помню ещё у бабушки Маруси: меня усадили на страшно высокую кровать — такую высокую, что я на неё сама взобраться не могу — подпрыгиваю, вроде бы запрыгиваю, распластываюсь животом и растопыренными руками, — но неумолимо сползаю обратно (а кровать на самом деле, как выяснилось, когда я выросла, была высотой даже не в метр от пола — действительно эта старинная кровать с железной, но не панцирной, а сцепленной какими-то крючьями сеткой почему-то была выше более поздних панцирных, но не такая уж высокая), потому без помощи взрослых мне туда пока не залезть, — усадили поперёк, к стене (а ноги до края кровати не достают), по́дперли спину подушкой и дали этот огромный фолиант, и я стала рассматривать диво дивное — в коричневом «кожаном» (коленкоровом) переплёте, формата (выражаясь современным языком) А-4, даже больше, толстая-претолстая книга, на плотной — и тогда уже желтоватой бумаге...
Вначале я долго щупала пальцами тиснение, так и этак поворачивая обложку: я такого раньше никогда не видела в книгах.
В альбомах для фотографий видела, на рамочках тоже — а в книгах никогда!
Потом стала листать, пропуская текст (даже если бы я тогда умела читать, я бы ничего не поняла, — и что-то мне кажется, что не умела, но уже знала, что такое книга, и предвкушала уже, что когда-нибудь эти значки откроют мне свой тайный смысл, мне это сказало — моим пальцам сказало — тиснёное изображение необычного человека в очках, — и у меня радостно трепетало сердце), — о, сколько там было разных картинок! дома, экипажи, люди, улицы, какие-то сюжеты и сцены (это были сцены из спектаклей по «Горю от ума»), и портреты, и среди них я мгновенно узнавала портрет этого «тиснёного», живого: у него было очень яркое и запоминающееся, услышанное пальцами лицо...
Почему-то он попал в последнюю сумку с Серёжиными детскими книжками, две или три я уже отдала соседке Ларисе для её внука, а сегодня достала последнюю, и на самом дне поджидал меня Грибо—едов: сказала мне мама, что это писатель Грибоедов, — и я решила, что он был большой любитель грибов, такие белые шампиньоны росли у нас повсеместно в «посадках» — лесозащитных полосах, мама сама собирала их и очень вкусно жарила со сметаной, а других грибов я долго не знала, аж потом-потом, спустя много лет, но ещё в моём детстве, дедушка и бабушка Борисовы прислали нам посылку, а в ней — множество связок сушёных ароматных грибов! боже мой! я до сих пор вижу и слышу, обоняю и чую, слышу носом и вижу глазами золотистые эти ячеистые солнечные разводы в тарелке с супом из настоящих лесных грибов, собранных ими на родине — где-то в Орловской области, в Мценском районе, на станции Отрада... с тех пор я ни разу не видела и не ела такого грибного супа, который в моём языковом представлении отчего-то вдруг стал черепаховым... объяснить не могу — это надо увидеть золотисто-черепаховую поверхность ТОГО супа...
И он тоже любил, наверное, жареные шампиньоны в сметане — и исключительно ими и питался, потому и назвали его люди Грибоедовым.
Вот он, голубчик, всё такой же живой и выпуклый, бессмертный и любимый — любимый (на) всю жизнь!
И вот какие призы вручались учащимся технических училищ за успехи в спорте.
(А мамочка моя, как всегда, «экспроприировала» у любимого и любящего братика книжку!)
Собрать бы книги все да сжечь — повторяла вчера я слова Фамусова, сортируя бесконечные стопки книг: какие куда и кому отдать?
Минуй нас пуще всех печалей...
Шёл в комнату, попал в другую...
Служить бы рад...
А судьи кто...
Что говорит! и говорит как пишет!..
...Нельзя ли для прогулок
Подальше выбрать закоулок?
А ты, сударыня, чуть из постели прыг,
С мужчиной! с молодым! — Занятье для девицы!
Всю ночь читает небылицы,
И вот плоды от этих книг!
А всё Кузнецкий мост, и вечные французы,
Оттуда моды к нам, и авторы, и музы:
Губители карманов и сердец!
Когда избавит нас творец
От шляпок их! чепцов! и шпилек! и булавок!
И книжных и бисквитных лавок!..
София
Возьмёт он руку, к сердцу жмёт,
Из глубины души вздохнёт,
Ни слова вольного, и так вся ночь проходит,
Рука с рукой, и глаз с меня не сводит. —
Смеёшься! можно ли! чем повод подала
Тебе я к хохоту такому!
Лиза
Мне-с?.. ваша тётушка на ум теперь пришла,
Как молодой француз сбежал у ней из дому.
Голубушка! хотела схоронить
Свою досаду, не сумела:
Забыла волосы чернить,
И через три дни поседела...
...Петрушка, вечно ты с обновкой,
С разодранным локтём. Достань-ка календарь;
Читай не так, как пономарь;
А с чувством, с толком, с расстановкой...
А дальше сами тут перечитайте — с чувством и толком.
А я дальше пойду, вглубь гаража, — где я нашла серию живых пальтретов с картинки бледной: свою фотку, сигнальный маленький оттиск для большого пальтрета в театральном фойе, это примерно конец восьмидесятых (я перешла завлитом в театр летом 1988-го) или самое начало девяностых, ещё до тотального развала, безденежья, «разброда и шатаний», когда ни о каком фотографировании речи не шло уже; затем мой же пальтрет, но уже работы моего старшего племянника, когда он был совсем маленький, а я совсем молодая, моложе театральной фотки лет на пять или больше; на обороте маминой записки (или скорее мама, без должного пиетета к творчеству юного гения, использовала тетрадный лист как палимпсест)... и...
А вот «и» я вам покажу потом, в качестве коды, потому что это моя масляная «живопись» (ища свой перевод «вытесненного Фроста», я нашла своё письмо к Галине Васильевне, в котором писала, что мои межфаковцы — тогда ввели такой — совершенно идиотский — факультет, называемый межфаком, и русский язык КАК ИНОСТРАННЫЙ начали изучать на всех факультетах: на истфаке, на физмате, у географов и т.п., — что межфаковцы мои говорят живо́пись; мои картинки именно таковы), потому что сейчас я ещё должна показать вам книгу, подаренную мне В. В. Хорольским для «вытеснительных» «переводческих» экзерсисов, в результате которых остаётся только мой текст, а переводимый автор нервно и вытесненно курит и глотает перья в сторонке...
Ну, разве не похоже ребёнок нарисовал?
Ведь абсолютное сходство!
(Для тех, кто ничего не смыслит в [пост]модернизме: там две руки, две ноги, туловище, голова, бант, волосы ёжиком и гоголевский нос.)
А вот из этой книги, подаренной мне В. В. Хорольским, я Саймонса и пере... вытесняла.
И вот, наконец, моя масляная живо́пись — стилизованная под наив кухонная доска с дыркой, уписанная маслом.
Называется эта работа «Портрет мужа», когда-то она была лучше, а потом я в целях сохранения шедевра залакировала её обычным мебельным лаком, и краски стали грязными от прилипшей к плохому лаку пыли):
Музыкальный киоск
И ещё тут.
Но что же вы думаете?
Нашла, и столько! и такого...
Во-первых, нашла Грибоедова — тот самый альбом с тиснёным портретом писателя на обложке, посвящённый его жизни и творчеству, — иллюстрированный, с пояснениями, фотографиями, репродукциями картин и гравюр...
Это была моя самая первая «взрослая» книга, и я её помню ещё у бабушки Маруси: меня усадили на страшно высокую кровать — такую высокую, что я на неё сама взобраться не могу — подпрыгиваю, вроде бы запрыгиваю, распластываюсь животом и растопыренными руками, — но неумолимо сползаю обратно (а кровать на самом деле, как выяснилось, когда я выросла, была высотой даже не в метр от пола — действительно эта старинная кровать с железной, но не панцирной, а сцепленной какими-то крючьями сеткой почему-то была выше более поздних панцирных, но не такая уж высокая), потому без помощи взрослых мне туда пока не залезть, — усадили поперёк, к стене (а ноги до края кровати не достают), по́дперли спину подушкой и дали этот огромный фолиант, и я стала рассматривать диво дивное — в коричневом «кожаном» (коленкоровом) переплёте, формата (выражаясь современным языком) А-4, даже больше, толстая-претолстая книга, на плотной — и тогда уже желтоватой бумаге...
Вначале я долго щупала пальцами тиснение, так и этак поворачивая обложку: я такого раньше никогда не видела в книгах.
В альбомах для фотографий видела, на рамочках тоже — а в книгах никогда!
Потом стала листать, пропуская текст (даже если бы я тогда умела читать, я бы ничего не поняла, — и что-то мне кажется, что не умела, но уже знала, что такое книга, и предвкушала уже, что когда-нибудь эти значки откроют мне свой тайный смысл, мне это сказало — моим пальцам сказало — тиснёное изображение необычного человека в очках, — и у меня радостно трепетало сердце), — о, сколько там было разных картинок! дома, экипажи, люди, улицы, какие-то сюжеты и сцены (это были сцены из спектаклей по «Горю от ума»), и портреты, и среди них я мгновенно узнавала портрет этого «тиснёного», живого: у него было очень яркое и запоминающееся, услышанное пальцами лицо...
Почему-то он попал в последнюю сумку с Серёжиными детскими книжками, две или три я уже отдала соседке Ларисе для её внука, а сегодня достала последнюю, и на самом дне поджидал меня Грибо—едов: сказала мне мама, что это писатель Грибоедов, — и я решила, что он был большой любитель грибов, такие белые шампиньоны росли у нас повсеместно в «посадках» — лесозащитных полосах, мама сама собирала их и очень вкусно жарила со сметаной, а других грибов я долго не знала, аж потом-потом, спустя много лет, но ещё в моём детстве, дедушка и бабушка Борисовы прислали нам посылку, а в ней — множество связок сушёных ароматных грибов! боже мой! я до сих пор вижу и слышу, обоняю и чую, слышу носом и вижу глазами золотистые эти ячеистые солнечные разводы в тарелке с супом из настоящих лесных грибов, собранных ими на родине — где-то в Орловской области, в Мценском районе, на станции Отрада... с тех пор я ни разу не видела и не ела такого грибного супа, который в моём языковом представлении отчего-то вдруг стал черепаховым... объяснить не могу — это надо увидеть золотисто-черепаховую поверхность ТОГО супа...
И он тоже любил, наверное, жареные шампиньоны в сметане — и исключительно ими и питался, потому и назвали его люди Грибоедовым.
Вот он, голубчик, всё такой же живой и выпуклый, бессмертный и любимый — любимый (на) всю жизнь!
 |
| Альбом: То флейта слышится |
И вот какие призы вручались учащимся технических училищ за успехи в спорте.
(А мамочка моя, как всегда, «экспроприировала» у любимого и любящего братика книжку!)
 |
| Альбом: То флейта слышится |
Собрать бы книги все да сжечь — повторяла вчера я слова Фамусова, сортируя бесконечные стопки книг: какие куда и кому отдать?
Минуй нас пуще всех печалей...
Шёл в комнату, попал в другую...
Служить бы рад...
А судьи кто...
Что говорит! и говорит как пишет!..
...Нельзя ли для прогулок
Подальше выбрать закоулок?
А ты, сударыня, чуть из постели прыг,
С мужчиной! с молодым! — Занятье для девицы!
Всю ночь читает небылицы,
И вот плоды от этих книг!
А всё Кузнецкий мост, и вечные французы,
Оттуда моды к нам, и авторы, и музы:
Губители карманов и сердец!
Когда избавит нас творец
От шляпок их! чепцов! и шпилек! и булавок!
И книжных и бисквитных лавок!..
София
Возьмёт он руку, к сердцу жмёт,
Из глубины души вздохнёт,
Ни слова вольного, и так вся ночь проходит,
Рука с рукой, и глаз с меня не сводит. —
Смеёшься! можно ли! чем повод подала
Тебе я к хохоту такому!
Лиза
Мне-с?.. ваша тётушка на ум теперь пришла,
Как молодой француз сбежал у ней из дому.
Голубушка! хотела схоронить
Свою досаду, не сумела:
Забыла волосы чернить,
И через три дни поседела...
...Петрушка, вечно ты с обновкой,
С разодранным локтём. Достань-ка календарь;
Читай не так, как пономарь;
А с чувством, с толком, с расстановкой...
А дальше сами тут перечитайте — с чувством и толком.
А я дальше пойду, вглубь гаража, — где я нашла серию живых пальтретов с картинки бледной: свою фотку, сигнальный маленький оттиск для большого пальтрета в театральном фойе, это примерно конец восьмидесятых (я перешла завлитом в театр летом 1988-го) или самое начало девяностых, ещё до тотального развала, безденежья, «разброда и шатаний», когда ни о каком фотографировании речи не шло уже; затем мой же пальтрет, но уже работы моего старшего племянника, когда он был совсем маленький, а я совсем молодая, моложе театральной фотки лет на пять или больше; на обороте маминой записки (или скорее мама, без должного пиетета к творчеству юного гения, использовала тетрадный лист как палимпсест)... и...
А вот «и» я вам покажу потом, в качестве коды, потому что это моя масляная «живопись» (ища свой перевод «вытесненного Фроста», я нашла своё письмо к Галине Васильевне, в котором писала, что мои межфаковцы — тогда ввели такой — совершенно идиотский — факультет, называемый межфаком, и русский язык КАК ИНОСТРАННЫЙ начали изучать на всех факультетах: на истфаке, на физмате, у географов и т.п., — что межфаковцы мои говорят живо́пись; мои картинки именно таковы), потому что сейчас я ещё должна показать вам книгу, подаренную мне В. В. Хорольским для «вытеснительных» «переводческих» экзерсисов, в результате которых остаётся только мой текст, а переводимый автор нервно и вытесненно курит и глотает перья в сторонке...
Ну, разве не похоже ребёнок нарисовал?
Ведь абсолютное сходство!
(Для тех, кто ничего не смыслит в [пост]модернизме: там две руки, две ноги, туловище, голова, бант, волосы ёжиком и гоголевский нос.)
А вот из этой книги, подаренной мне В. В. Хорольским, я Саймонса и пере... вытесняла.
И вот, наконец, моя масляная живо́пись — стилизованная под наив кухонная доска с дыркой, уписанная маслом.
Называется эта работа «Портрет мужа», когда-то она была лучше, а потом я в целях сохранения шедевра залакировала её обычным мебельным лаком, и краски стали грязными от прилипшей к плохому лаку пыли):
 |
| Альбом: То флейта слышится |
Музыкальный киоск
И ещё тут.
© Тамара Борисова
Если вы видите эту запись не на страницах моего журнала http://tamara-borisova.livejournal.com и без указания моего авторства — значит, текст уворован ботами-плагиаторами.
no subject
(no subject)
(no subject)
(no subject)
(no subject)
no subject
А уж букинистический Грибоедов с надписью! Обожаю такое.
Так ещё покопаешься и автограф самого Грибоедова найдёшь :)
Новинский бульвар так сильно изменился, ничего себе - теперь этот грибоедовский дом рядом с американским посольством. А вокруг сталинские дома.
(no subject)
(no subject)
(no subject)
(no subject)
(no subject)
(no subject)
(no subject)
(no subject)
(no subject)
(no subject)
(no subject)
(no subject)
(no subject)
no subject
Запах обложки этой из крашеной ткани въелся в меня намертво: моё любимое детское "чтение" - лоции и правила судоходства пахли точно так же.
И вальс тоже впечатался - его часто передавали по радио (а радио звучало целый день).
(no subject)
no subject
Такая книга, такие фотографии и рисунок, и картина ради одного этого стоило копаться в гараже.
У нас с вами сегодня параллельно посты с фотками книги. Забавное совпадение:)
Я всю эту серию люблю - и Грибоедова (мне всё кажется, что она у меня была, но где тогда она теперь?), и Радищева, и Блока, Достоевского...
Грибоедова нежно люблю с юности.
А на рисунке Серёжи я увидела сначала какое-то насекомое с множеством лапок и большими крылышками. Потом разобралась, что это волосы ёжиком, лицо и бант:)) Беда с этим постмодернизмом. Вернее с нами, ничего в нём не смыслящими:))
Фотография замечательная, а картина с котом и ковриком на верёвке - шедевр, я считаю (вполне серьёзно).
(no subject)
(no subject)
(no subject)
no subject
(no subject)
(no subject)