![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
tamara_borisovaПосвящается Анне Беликович, у которой 28 апреля день рождения — в день бракосочетания моих родителей, поженившихся в 1954 году
Он подымет облако пыли,
Зашумит бумажной листвой
И совсем не вернётся — или
Он вернётся совсем другой...
Из домрайсада номер один (Нововасильевки) мы поехали прямиком в домрайсад номер два — село Балки под тогда молодым шахтёрским городком с названием Днепрорудный, Васильевского района Запорожской же области, где папа традиционно занял должность главного инженера — на сей раз Балковского совхоза (и в Нововасильевке, и потом — куда бы мы ни переезжали впоследствии — папа неизменно занимал должность главного инженера совхоза или сельхозтехники: на более скромные должности, даже с большей зарплатой, он никогда не соглашался).
Мама — столь же традиционно — пошла преподавать русский язык и литературу в Балковскую восьмилетку, а мы с Лилей стали ездить в школу в Днепрорудный (в Балках преподавание велось на украинском языке, и как ни было трудно ездить за 10 километров в русскую школу, особенно зимой, подолгу ожидая автобуса на остановке, мы ездили; Лиля училась в восьмом классе и даже попыток перейти в украинскую школу не делала, а я, будучи в четвёртом, попыталась, но не смогла: весь понятийный аппарат, особенно математический, был уже сформирован русский).
(Именно на землях Балковского совхоза и была найдена Гайманова могила — захоронение скифского царя, и именно там на экскурсии я получила свой самый экстравагантный подарок в жизни — фрагмент скифской рабыни.)
Въезд в Днепрорудный:
Улицы Днепрорудного:
Балки:
По этой дороге мы с Лилей ездили в школу:
Сначала папе дали квартиру в двухэтажном восьмиквартирном доме, но, во-первых, дом стоял глубоко внизу, до трассы с нашей автобусной остановкой и маминой школы приходилось подниматься в гору километра полтора, а во-вторых, у мамы не сложились отношения с одной вредной соседкой — по фамилии Буряковская, как нельзя более точно подходившей её владелице: когда она кричала (а кричала она почти всегда), лицо её сначала покрывалось багровыми пятнами, а затем — в апогее — всё целиком становилось ровного свекольного цвета. Это её сын тогда бросил в меня камень.
Она кричала на всех соседей, не без успеха пытаясь ими командовать, но особенно почему-то взъелась на маму, которая никогда ни с кем не ссорилась.
Не ссорилась мама и с Буряковской — просто папа по маминой просьбе договорился с директором совхоза, и нам дали отдельный дом — с огородом, небольшим садом, летней кухней и гаражом, в котором сиротливо стоял папин мотоцикл с коляской и хранился хозяйственный инвентарь.
От этого дома и до папиной конторы, и до автобусной остановки, и до маминой школы, и до центра с магазинами было рукой подать, а что Каховское водохранилище стало от нас дальше — это ничего, летом можно и подальше ходить, хоть в гору, хоть под гору...
Оба наших дома — и квартиру с четырьмя комнатами, окнами равно выходившими в сад, и собственно дом я могу до сих пор воспроизвести в памяти до мелочей: где что стояло, какие там были полы и пороги, сколько шагов было от стены до стены... вдобавок в доме у нас была ещё и веранда, предмет моих всегдашних вожделений, и погреб, с покатой крыши которого я прыгала с зонтиком, временно исполнявшим обязанности парашюта.
Когда я проведывала наш дом в Нововасильевке в 2005 году, Мария Прокофьевна, нынешняя (и всего лишь вторая по счёту после нас) хозяйка нововасильевского домрайсада, приглашая войти, предупредительно указала на очень высокий порог между верандой и коридором... но мне ли этого было не знать? ноги у меня сами поднялись на нужную высоту, хотя и прошло со времени нашего отъезда четыре десятилетия...
...Это было время молочных рек и кисельных берегов: время гигантских полосатых астраханских арбузов, которые можно было поднять и унести лишь отклонившись далеко назад всем корпусом для равновесия, уперев один прохладный бок этого чудовища в живот и обхватив руками, сцепленными в замок, второй, — и то длины их мне, десяти-одиннадцати-и-двенадцатилетней, не хватало, — часть их мы складывали в «гараже», а часть закатывали под все кровати и ели до ноября; папа выписывал их на общих основаниях в совхозе по две копейки за килограмм.
И таких же баснословно дешёвых сладчайших и ароматнейших дынь всех сортов, из которых я запомнила два основных: «репанка» (от слова репаться, то есть лопаться, трескаться) и «колхозница» — оба испещрённые какими-то «картографическими пометками», как бы сетью кровеносных сосудов, или схематическим изображением рек, или кракелюрами на картинах старых мастеров...
Дыни стоили намного дороже — копеек пять за килограмм.
Я до сих пор выбираю дыни на базаре не столько по виду и запаху, сколько главным образом «картографически» — по дактилоскопии кожицы, обязательно прикасаясь пальцами к шершавому и тёплому дынному боку...
Абрикосы, вишни, черешни, виноград всех сортов и видов: синий до черноты, с туманцем и слезой, зелёный, жёлтый и белый, круглый и продолговатый, — груши, истекающие сладким соком, яблоки белые и красные, жёлтые и зелёные, с румяными бочками и бледные до прозрачности, полосатые и в белую крапинку... нет, здесь перо моё бессильно, здесь нужен Гоголь...
Помидоры, у которых на разрезе выступают белые как бы сахарные крупочки, и огурцы с колючими пупырышками, глянцевитые «синенькие» (баклажаны), горящие алым и жёлтым огнём «болгарские» перцы — всё это по-прежнему сияет и переливается разноцветьем в моей памяти, как роскошный голландский натюрморт...
Однажды папе кто-то из рыбаков привёз в подарок сома — он лежал на траве громадный и страшный, высотой (он именно высился, а не длился, хоть и лежал горизонтально) в человеческий рост, с огромной и страшной башкой, гораздо больше человеческой головы, у него были невероятно длинные белые усы, стелившиеся по земле... Мама не знала, что с ним делать, — кажется, мы отдали этого ужасного зверя кому-то из соседей: готовить и есть это древнее речное божество казалось святотатством...
И это при том, что все окрестные жители дружно оплакивали днепровские плавни, с некогда богатейшей «флорой и фауной», уничтоженной водами Каховского водохранилища.
Какие же тогда сомы водились в Днепре раньше?
Я видела, как растут арбузы и дыни, видела работу дождевальных установок — это такие длинные трубы с поливальными отверстиями на громадных колёсах, которые перекатывались по полям и орошали их искусственным дождём, так что над полями стояли целые табуны радуг.
Дождевальная установка:
Я помню оросительные же каналы — и слышала страшные рассказы, сколько неосторожных купальщиков, особенно из числа водителей дальних рейсов, они погубили: непроточная вода покрывала их бетонные склоны-скаты скользкими водорослями, и туда жаждущий прохлады пловец мог спуститься — а оттуда уж никак, разве что бог пришлёт на тот же участок трассы другого такого же водителя и тот заметит барахтающегося и вконец обессилевшего бедолагу.
Гибли пловцы и в водохранилище: днепровская вода затопила множество сёл с домами, электрическими опорами, церквями и колодцами, и нередко ныряльщики или напарывались на острую арматуру, скрытую под водой, или запутывались в сплетениях проводов, или расшибали головы о какой-нибудь торчащий твёрдый предмет — угол дома, крышу или купол...
...И я помню все тактильные ощущения той поры, одно из которых стало главным осязательным наслаждением всей моей жизни.
Никакие иные радости взрослой «материально-телесной» жизни — ни-ка-ки-е... — не смогли сравниться по силе с этим простым (проще всего самого простого) соприкосновением с плотью мира: плотью, но бестелесно-невесомой...
...Мы ходили купаться на море — именно морем все называли Каховское водохранилище.
Оно и было похоже на море: точно так же, как и у настоящего моря, плескались волны, белел прибрежный песок, голубела водная гладь...
И только в июне и августе предательски проступала пресная речная сущность воды: как и в Днепре, в «море» она «зацветала»: поверхность её покрывала плотная зелёная плёнка болотной ряски, переживавшей период бурного роста.
И тогда у берега колыхался зелёный прибой шириной метра в полтора-два, и, выходя из морских вод, все купальщики оказывались облепленными ряской.
Как ни старайся ополаскиваться — ряска оставляла свой вяжущий след, и весь обратный путь превращался в какое-то «лечебно-профилактическое мероприятие»: все шли домой благоухающие болотом и йодом, а всё тело было словно схвачено плотными эластическими бинтами.
Казалось — умойся неосторожно, и не раскроешь даже забинтованного рта.
Каховское море:
Дорога к морю начиналась (если идти от нашей бывшей квартиры) от Дома культуры (это был великолепный образец сталинского ампира — дом с портиком из белых колонн), мимо совхозной конюшни, затем короткий спуск по узкой тропинке — просёлочная дорога — узкий проход через какой-то тенистый сад (спустя много десятков лет я спросила у Лили: это правда, что когда мы ходили к морю, мы проходили через какие-то тенистые аллеи, пахнущие прохладной сыростью, и перелезали через какой-то забор? или это мой выдуманный повторяющийся сон? — нет, неправда, сказала Лиля, — и через секунду добавила: а, правда, правда! как же я забыла! мы ходили через заброшенный парк и действительно перелезали через забор!) — внезапный ослепительный свет! — и вот мы на море: на берегу, на вершине огромной кручи из неправдоподобно белого (с большим количеством прозрачного кварца) песка...
Теперь главное — не побояться и бесстрашно прыгнуть на самый край, а уж дальше песок сам быстро и плавно свезёт тебя почти к самой кромке воды!
Эти речные/морские извивы — ещё один элемент моих повторяющихся снов: как часто в них я хожу по самой кромке, на самой границе сна и яви, песка и воды, за поворотом поворот, за новым мысом новый мыс...
Как часто плыву я в тёмно-синей воде — стремительно уплывая на опасную глубину и столь же стремительно возвращаясь к такой надёжной и родной земной тверди...
...На свете смерти нет:
Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надо
Бояться смерти ни в семнадцать лет,
Ни в семьдесят. Есть только явь и свет,
Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете.
Мы все уже на берегу морском,
И я из тех, кто выбирает сети,
Когда идёт бессмертье косяком.
Пейзажи из повторяющихся снов:
А на просёлочной дороге лежит глубочайший слой пыли, и если позади показалась машина, нужно быстренько взобраться на пригорок и переждать, пока уляжется плотное тёмное облако и пока снова проявится солнце, и можно будет открыть глаза, уши и нос...
И тогда можно будет увидеть, как летит за бортом машины пыльный шлейф, завихряясь на поворотах и словно втягиваясь в неё, как в шланг пылесоса.
И можно будет опять соступить обратно в негу и шёлк: утопая босыми ногами в этой нежнейшей субстанции по самые щиколотки, ощущать все оттенки наслаждения: вот мягчайший и тёплый, почти горячий верхний слой, вот средний — невесомо-скользящий, а вот наконец и нижний — стремительно взлетающий быстрыми прохладными фонтанчиками сквозь пальцы...
Я не забыла этого ласкающего прикосновения земной тверди, твёрдой лишь в середине жизни, но принимающей мягкие формы и становящейся пухом в её начале и прахом в конце.
Я уже давно иду обратным путём, и душа моя стянута йодными бинтами бесконечных утрат и разочарований, — но этого праха со своих ног я не отрясаю.
И всё чаще и чаще я оборачиваюсь назад, всматриваясь в свои давно исчезнувшие следы.
А сейчас я не только постояла оглянувшись дольше обычного, а и наконец сделала то, что давно собиралась: развернула шёлковую тряпицу сегодняшнего лоскутка и насыпала в неё горстку этой драгоценной пыли.
Я положу её в тот единственный узелок, с которым нам разрешено покидать жизнь, — куда я складываю лоскутки и где лежит уже бабушкина подушечка, — и в назначенный день и час подстелю его себе под ноги, чтобы таким же мягким и шёлковым был первый шаг с земли.
Музыкальный киоск
Он подымет облако пыли,
Зашумит бумажной листвой
И совсем не вернётся — или
Он вернётся совсем другой...
Из домрайсада номер один (Нововасильевки) мы поехали прямиком в домрайсад номер два — село Балки под тогда молодым шахтёрским городком с названием Днепрорудный, Васильевского района Запорожской же области, где папа традиционно занял должность главного инженера — на сей раз Балковского совхоза (и в Нововасильевке, и потом — куда бы мы ни переезжали впоследствии — папа неизменно занимал должность главного инженера совхоза или сельхозтехники: на более скромные должности, даже с большей зарплатой, он никогда не соглашался).
Мама — столь же традиционно — пошла преподавать русский язык и литературу в Балковскую восьмилетку, а мы с Лилей стали ездить в школу в Днепрорудный (в Балках преподавание велось на украинском языке, и как ни было трудно ездить за 10 километров в русскую школу, особенно зимой, подолгу ожидая автобуса на остановке, мы ездили; Лиля училась в восьмом классе и даже попыток перейти в украинскую школу не делала, а я, будучи в четвёртом, попыталась, но не смогла: весь понятийный аппарат, особенно математический, был уже сформирован русский).
(Именно на землях Балковского совхоза и была найдена Гайманова могила — захоронение скифского царя, и именно там на экскурсии я получила свой самый экстравагантный подарок в жизни — фрагмент скифской рабыни.)
Въезд в Днепрорудный:
Улицы Днепрорудного:
Балки:
По этой дороге мы с Лилей ездили в школу:
Сначала папе дали квартиру в двухэтажном восьмиквартирном доме, но, во-первых, дом стоял глубоко внизу, до трассы с нашей автобусной остановкой и маминой школы приходилось подниматься в гору километра полтора, а во-вторых, у мамы не сложились отношения с одной вредной соседкой — по фамилии Буряковская, как нельзя более точно подходившей её владелице: когда она кричала (а кричала она почти всегда), лицо её сначала покрывалось багровыми пятнами, а затем — в апогее — всё целиком становилось ровного свекольного цвета. Это её сын тогда бросил в меня камень.
Она кричала на всех соседей, не без успеха пытаясь ими командовать, но особенно почему-то взъелась на маму, которая никогда ни с кем не ссорилась.
Не ссорилась мама и с Буряковской — просто папа по маминой просьбе договорился с директором совхоза, и нам дали отдельный дом — с огородом, небольшим садом, летней кухней и гаражом, в котором сиротливо стоял папин мотоцикл с коляской и хранился хозяйственный инвентарь.
От этого дома и до папиной конторы, и до автобусной остановки, и до маминой школы, и до центра с магазинами было рукой подать, а что Каховское водохранилище стало от нас дальше — это ничего, летом можно и подальше ходить, хоть в гору, хоть под гору...
Оба наших дома — и квартиру с четырьмя комнатами, окнами равно выходившими в сад, и собственно дом я могу до сих пор воспроизвести в памяти до мелочей: где что стояло, какие там были полы и пороги, сколько шагов было от стены до стены... вдобавок в доме у нас была ещё и веранда, предмет моих всегдашних вожделений, и погреб, с покатой крыши которого я прыгала с зонтиком, временно исполнявшим обязанности парашюта.
Когда я проведывала наш дом в Нововасильевке в 2005 году, Мария Прокофьевна, нынешняя (и всего лишь вторая по счёту после нас) хозяйка нововасильевского домрайсада, приглашая войти, предупредительно указала на очень высокий порог между верандой и коридором... но мне ли этого было не знать? ноги у меня сами поднялись на нужную высоту, хотя и прошло со времени нашего отъезда четыре десятилетия...
...Это было время молочных рек и кисельных берегов: время гигантских полосатых астраханских арбузов, которые можно было поднять и унести лишь отклонившись далеко назад всем корпусом для равновесия, уперев один прохладный бок этого чудовища в живот и обхватив руками, сцепленными в замок, второй, — и то длины их мне, десяти-одиннадцати-и-двенадцатилетней, не хватало, — часть их мы складывали в «гараже», а часть закатывали под все кровати и ели до ноября; папа выписывал их на общих основаниях в совхозе по две копейки за килограмм.
И таких же баснословно дешёвых сладчайших и ароматнейших дынь всех сортов, из которых я запомнила два основных: «репанка» (от слова репаться, то есть лопаться, трескаться) и «колхозница» — оба испещрённые какими-то «картографическими пометками», как бы сетью кровеносных сосудов, или схематическим изображением рек, или кракелюрами на картинах старых мастеров...
Дыни стоили намного дороже — копеек пять за килограмм.
Я до сих пор выбираю дыни на базаре не столько по виду и запаху, сколько главным образом «картографически» — по дактилоскопии кожицы, обязательно прикасаясь пальцами к шершавому и тёплому дынному боку...
Абрикосы, вишни, черешни, виноград всех сортов и видов: синий до черноты, с туманцем и слезой, зелёный, жёлтый и белый, круглый и продолговатый, — груши, истекающие сладким соком, яблоки белые и красные, жёлтые и зелёные, с румяными бочками и бледные до прозрачности, полосатые и в белую крапинку... нет, здесь перо моё бессильно, здесь нужен Гоголь...
Помидоры, у которых на разрезе выступают белые как бы сахарные крупочки, и огурцы с колючими пупырышками, глянцевитые «синенькие» (баклажаны), горящие алым и жёлтым огнём «болгарские» перцы — всё это по-прежнему сияет и переливается разноцветьем в моей памяти, как роскошный голландский натюрморт...
Однажды папе кто-то из рыбаков привёз в подарок сома — он лежал на траве громадный и страшный, высотой (он именно высился, а не длился, хоть и лежал горизонтально) в человеческий рост, с огромной и страшной башкой, гораздо больше человеческой головы, у него были невероятно длинные белые усы, стелившиеся по земле... Мама не знала, что с ним делать, — кажется, мы отдали этого ужасного зверя кому-то из соседей: готовить и есть это древнее речное божество казалось святотатством...
И это при том, что все окрестные жители дружно оплакивали днепровские плавни, с некогда богатейшей «флорой и фауной», уничтоженной водами Каховского водохранилища.
Какие же тогда сомы водились в Днепре раньше?
Я видела, как растут арбузы и дыни, видела работу дождевальных установок — это такие длинные трубы с поливальными отверстиями на громадных колёсах, которые перекатывались по полям и орошали их искусственным дождём, так что над полями стояли целые табуны радуг.
Дождевальная установка:
Я помню оросительные же каналы — и слышала страшные рассказы, сколько неосторожных купальщиков, особенно из числа водителей дальних рейсов, они погубили: непроточная вода покрывала их бетонные склоны-скаты скользкими водорослями, и туда жаждущий прохлады пловец мог спуститься — а оттуда уж никак, разве что бог пришлёт на тот же участок трассы другого такого же водителя и тот заметит барахтающегося и вконец обессилевшего бедолагу.
Гибли пловцы и в водохранилище: днепровская вода затопила множество сёл с домами, электрическими опорами, церквями и колодцами, и нередко ныряльщики или напарывались на острую арматуру, скрытую под водой, или запутывались в сплетениях проводов, или расшибали головы о какой-нибудь торчащий твёрдый предмет — угол дома, крышу или купол...
...И я помню все тактильные ощущения той поры, одно из которых стало главным осязательным наслаждением всей моей жизни.
Никакие иные радости взрослой «материально-телесной» жизни — ни-ка-ки-е... — не смогли сравниться по силе с этим простым (проще всего самого простого) соприкосновением с плотью мира: плотью, но бестелесно-невесомой...
...Мы ходили купаться на море — именно морем все называли Каховское водохранилище.
Оно и было похоже на море: точно так же, как и у настоящего моря, плескались волны, белел прибрежный песок, голубела водная гладь...
И только в июне и августе предательски проступала пресная речная сущность воды: как и в Днепре, в «море» она «зацветала»: поверхность её покрывала плотная зелёная плёнка болотной ряски, переживавшей период бурного роста.
И тогда у берега колыхался зелёный прибой шириной метра в полтора-два, и, выходя из морских вод, все купальщики оказывались облепленными ряской.
Как ни старайся ополаскиваться — ряска оставляла свой вяжущий след, и весь обратный путь превращался в какое-то «лечебно-профилактическое мероприятие»: все шли домой благоухающие болотом и йодом, а всё тело было словно схвачено плотными эластическими бинтами.
Казалось — умойся неосторожно, и не раскроешь даже забинтованного рта.
Каховское море:
Дорога к морю начиналась (если идти от нашей бывшей квартиры) от Дома культуры (это был великолепный образец сталинского ампира — дом с портиком из белых колонн), мимо совхозной конюшни, затем короткий спуск по узкой тропинке — просёлочная дорога — узкий проход через какой-то тенистый сад (спустя много десятков лет я спросила у Лили: это правда, что когда мы ходили к морю, мы проходили через какие-то тенистые аллеи, пахнущие прохладной сыростью, и перелезали через какой-то забор? или это мой выдуманный повторяющийся сон? — нет, неправда, сказала Лиля, — и через секунду добавила: а, правда, правда! как же я забыла! мы ходили через заброшенный парк и действительно перелезали через забор!) — внезапный ослепительный свет! — и вот мы на море: на берегу, на вершине огромной кручи из неправдоподобно белого (с большим количеством прозрачного кварца) песка...
Теперь главное — не побояться и бесстрашно прыгнуть на самый край, а уж дальше песок сам быстро и плавно свезёт тебя почти к самой кромке воды!
Эти речные/морские извивы — ещё один элемент моих повторяющихся снов: как часто в них я хожу по самой кромке, на самой границе сна и яви, песка и воды, за поворотом поворот, за новым мысом новый мыс...
Как часто плыву я в тёмно-синей воде — стремительно уплывая на опасную глубину и столь же стремительно возвращаясь к такой надёжной и родной земной тверди...
...На свете смерти нет:
Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надо
Бояться смерти ни в семнадцать лет,
Ни в семьдесят. Есть только явь и свет,
Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете.
Мы все уже на берегу морском,
И я из тех, кто выбирает сети,
Когда идёт бессмертье косяком.
Пейзажи из повторяющихся снов:
А на просёлочной дороге лежит глубочайший слой пыли, и если позади показалась машина, нужно быстренько взобраться на пригорок и переждать, пока уляжется плотное тёмное облако и пока снова проявится солнце, и можно будет открыть глаза, уши и нос...
И тогда можно будет увидеть, как летит за бортом машины пыльный шлейф, завихряясь на поворотах и словно втягиваясь в неё, как в шланг пылесоса.
И можно будет опять соступить обратно в негу и шёлк: утопая босыми ногами в этой нежнейшей субстанции по самые щиколотки, ощущать все оттенки наслаждения: вот мягчайший и тёплый, почти горячий верхний слой, вот средний — невесомо-скользящий, а вот наконец и нижний — стремительно взлетающий быстрыми прохладными фонтанчиками сквозь пальцы...
Я не забыла этого ласкающего прикосновения земной тверди, твёрдой лишь в середине жизни, но принимающей мягкие формы и становящейся пухом в её начале и прахом в конце.
Я уже давно иду обратным путём, и душа моя стянута йодными бинтами бесконечных утрат и разочарований, — но этого праха со своих ног я не отрясаю.
И всё чаще и чаще я оборачиваюсь назад, всматриваясь в свои давно исчезнувшие следы.
А сейчас я не только постояла оглянувшись дольше обычного, а и наконец сделала то, что давно собиралась: развернула шёлковую тряпицу сегодняшнего лоскутка и насыпала в неё горстку этой драгоценной пыли.
Я положу её в тот единственный узелок, с которым нам разрешено покидать жизнь, — куда я складываю лоскутки и где лежит уже бабушкина подушечка, — и в назначенный день и час подстелю его себе под ноги, чтобы таким же мягким и шёлковым был первый шаг с земли.
Музыкальный киоск
© Тамара Борисова
Если вы видите эту запись не на страницах моего журнала http://tamara-borisova.livejournal.com и без указания моего авторства — значит, текст уворован ботами-плагиаторами.