![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
tamara_borisovaНе поленитесь, не пропустите...
Александра Стрельникова. «Вернись с порога, или Добрый дом» (начало)
Не родители, а скорее генеалогии родителей (деды, прадеды, бабки и прабабки) являются подлинными прародителями детей и больше объясняют их индивидуальность, чем они сами, непосредственные и, так сказать, случайные родители...
Не только тело ребёнка, но и его душа происходят из ряда предков, поскольку этот ряд индивидуально отличен от коллективной души человечества.
(Карл Густав Юнг)
Предисловие
Где эта худенькая тетрадка? А, вот… Да, она: с потрёпанной зелёненькой обложкой, в клеточку, с выдранными средними листами. Я её всегда хорошо помнила. Ещё бы! Мне было десять лет, когда решила начать писать в ней свой собственный роман. Вывела на обложке название «Добрый дом», написала пару абзацев и… отложила. Чего-то мне явно не хватало.
Отложила на день-два. Оказалось – ха-ха, автор! – на сорок четыре года.
И вот пришёл, наконец, тот час, когда вдруг почувствовала: можно садиться и – писать! Хорошо рождается хороший плод…
Выношена каждая глава. Всей жизнью. И сюжетные линии судеб ложатся на одну канву повествования, каждая – только своим неодноцветьем. И просится каждая фраза на белый свет! В молчаливом вопле застыли рты тех, кто хочет говорить. Кто хочет жить. С нову.
…я стою на обочине… мне так выпало. Видеть шлях.
Одна стою. («Наблюдательница!» Так меня ругает мама. Иногда, когда уж и вовсе осерчает, кричит: «Американская наблюдательница!» А самое страшное – мне – одной мне! – ругательство: «Тебе только в музее работать!» После этого уже ничего не бывает. А что мне делать, если чувствую себя не пупом земли, но звеном одной большой цепи, которая представляет собою взявшихся за руки такое интересное множество людей… Все они – родные. И мне – родные. И такие близкие. Чем дольше живу, тем неразрывнее эта связь: рука в руку… тем роднее и ближе души: душа в душу…)
По шляху движется род... И я, увидевшая его вполне только сейчас, но упомнившая многих с пелёнок (даже тех, которых помнить или знать вовсе и не могла) волею судеб, интегрированных во мне поздними рождениями, «модными» в роду моём, из поколения в поколение, стою в придорожной пуховой пыли. Эта шаль окутывает ноги. И руки. И плечи. Под нещадным солнцем, обычно выжигающим память поколений, стою. В ледяной стуже – иных времён.
Я всё, оказывается, знаю. Помню? Эта невыносимая память... Иногда царапает нежный мозг немыслимо остро. И я избавилась бы от неё, записав всё, что знаю, но... Ещё надо подумать. А шлях – многолюдней и многолюдней! Кто рукой мне с пути помашет. Кто ехидненько кепочку на своей голове приподымет. Кто яблочко замызганное на мою обочину шваркнет, кто – ледянчик или аж кофейную «подушечку» в семечковой шелухе, из складок пыльных карманных добытую, а кто – гроздочку уже чуть увядшей, но ещё чуть пахучей светло-лиловой сирени или черёмухи, отцветающей вяло, летуче ниспошлёт по воздуху: «Лллови-и-и!..» Бывает – и каменюку кто из-за пазухи (или сей момент подобранную) вполне прицельно шмагонёт... Есть на шляху те, кто просто еле улыбнётся, скапнет улыбкой, как с огарка сознания, в мои магнитющие глаза со своих – уже без сил и без цвета, каким-то легчайшим светом: «Я – незаметный, слабый человек... От меня-то и осталось, что одна-единая фраза из воспоминаний, перешедшая в маленькую, на две строки, легенду». (Но дольше и пристальнее всех мой ищуще-страстный взгляд почему-то остановится именно на этом бледном, почти прозрачном, почти уже растаявшем обличье!)
Бывает – просто рука, бледная, худая, обвисшая, уже почти как безвольно-мертвотная привлечёт пристальное внимание. Ах, какая рука... Как у старой-юной прозрачной растерянно-умирающей блокадницы на ступеньках магазина-стекляшки по улице Бульварной в ленинградской Сосновой Поляне в конце семидесятых…
А вон и ангелочек! В светлом мареве своего кокона пролетает над колонной этих беженцев, бредущих от времени до времени, от жизни до смерти и от смерти – до новой жизни (надеясь!..) – как от жизни до смерти когда-то… Чей это младенчик? А-а-а-а, бабушки моей Санички самая первая дочка – девочка Фрося, от любимого, ненаглядного, не данного ей… С иголочкой в родничке от законного мужа своей мамы – вольного казака Иосифа Коблицкого, отцова друга – младенчик летает весело над колонной… Высматривает сестричку свою, Фросю Коблицкую, на те же документы двухлетней давности родившуюся и прожившую в добром здравии целых девяносто шесть годков…
А то – кто такой в длинной белой сорочке? В пазушку свою всё что-то старается запихать? Да то прабабка моя, Марта! И в такой-то, леденящей душу, дороге старается сорочечки своим младенцам выкупанным согреть перед тем, как надевать – никто у неё маленький не умер. А вон и прапрабабушка Дуня нашлась…
Ну да, вот я по-прежнему – до сих пор! – стою на обочине… А мимо меня, шляхом битым-избитым идут – они. Лю-у-у-уди! Родные… Но это – просто ЛЮ – ДИ. И это не так страшно. А то, что за каждым человечком – сзади! – призрак… Но какой! Рожи кривляет недобрые, а то таким вдруг сладко-призывным становится, начинаешь верить в доброту его неизбывную, а он снова гневается, потом умиляется чему-то, а вот грозит мне снова и снова. Чем? кем?
Это – ВРЕМЯ ЕГО – за каждым! – ЕГО ВРЕМЯ – и…
Тише! Т-с-с-с… Шепотком надо! Вот так… Чтоб не слышали хоть времена-то… пусть уж люди лучше – услышат:
– За каждым человечком – ВРЕМЯ ЕГО ИДЁ-О-О-ОТ!
И вот – разные времена…
…кто из них яблочко, замызганное в кармане… мнёт-переминает в последний раз. Чтоб в меня швыргонуть половчее, побольнее, значит… Лучше всего яблочком тем – да в глазное моё яблоко и – хи-хи!.. – попасть:
– Вот тебе! Вот! Узрела меня?..
Да, опять кто-то из времён семечками тёплыми, налущенными, и нелущенными – в шелухе – разом с шелухой разнообразной карманной, угостить меня хочет… А кто и… Да, вон там снайпер немецкий чётко целится в голову! Ух ты... честь-то какая! Спец-то какой!.. Время его: не только в меня, противную, – ещё и в Ленку, в Надьку… во всех наших… Разом! И – разом… Целится!
Ну, времена…
Нет, это не роман отдельных людей.
Не роман многих людей…
Это – РОМАН ВРЕМЁН!
Я уже поняла…
Нет, я ничего менять не буду. ТАМ.
Здесь. Пусть здесь, в жизни их ЗДЕСЬ, и меняется то, что хочет меняться: ведь времена только здесь и проявились, пропечатались, как в ванночке с проявителем. Пока – для меня одной в тёмной моей одинокой комнате с красным фонарём… Но вот закреплю их… – где моя ванночка с закрепителем-то? – вывешу на прищепках… Пусть сохнут-подсыхают времена все – и всё лишнее из них выветривается, останется лишь самое главное-наиглавнейшее…
Так явственно станет: РОМАН-то – ВРЕМЁН! Вот они, мои настоящие герои: ВРЕ-МЕ-НА…
– А люди?
– «Что люди…»…
А что – люди?!
Люди…
И вправду – как они там? На шляху? Широком, битом-перебитом… Да во-о-он они! Идут. По-прежнему – все – идут.
Более полный текст здесь.
(В связи с публикацией книги о художнике Константине Власовском.)
Александра Стрельникова. «Вернись с порога, или Добрый дом» (начало)
Не родители, а скорее генеалогии родителей (деды, прадеды, бабки и прабабки) являются подлинными прародителями детей и больше объясняют их индивидуальность, чем они сами, непосредственные и, так сказать, случайные родители...
Не только тело ребёнка, но и его душа происходят из ряда предков, поскольку этот ряд индивидуально отличен от коллективной души человечества.
(Карл Густав Юнг)
Предисловие
Где эта худенькая тетрадка? А, вот… Да, она: с потрёпанной зелёненькой обложкой, в клеточку, с выдранными средними листами. Я её всегда хорошо помнила. Ещё бы! Мне было десять лет, когда решила начать писать в ней свой собственный роман. Вывела на обложке название «Добрый дом», написала пару абзацев и… отложила. Чего-то мне явно не хватало.
Отложила на день-два. Оказалось – ха-ха, автор! – на сорок четыре года.
И вот пришёл, наконец, тот час, когда вдруг почувствовала: можно садиться и – писать! Хорошо рождается хороший плод…
Выношена каждая глава. Всей жизнью. И сюжетные линии судеб ложатся на одну канву повествования, каждая – только своим неодноцветьем. И просится каждая фраза на белый свет! В молчаливом вопле застыли рты тех, кто хочет говорить. Кто хочет жить. С нову.
…я стою на обочине… мне так выпало. Видеть шлях.
Одна стою. («Наблюдательница!» Так меня ругает мама. Иногда, когда уж и вовсе осерчает, кричит: «Американская наблюдательница!» А самое страшное – мне – одной мне! – ругательство: «Тебе только в музее работать!» После этого уже ничего не бывает. А что мне делать, если чувствую себя не пупом земли, но звеном одной большой цепи, которая представляет собою взявшихся за руки такое интересное множество людей… Все они – родные. И мне – родные. И такие близкие. Чем дольше живу, тем неразрывнее эта связь: рука в руку… тем роднее и ближе души: душа в душу…)
По шляху движется род... И я, увидевшая его вполне только сейчас, но упомнившая многих с пелёнок (даже тех, которых помнить или знать вовсе и не могла) волею судеб, интегрированных во мне поздними рождениями, «модными» в роду моём, из поколения в поколение, стою в придорожной пуховой пыли. Эта шаль окутывает ноги. И руки. И плечи. Под нещадным солнцем, обычно выжигающим память поколений, стою. В ледяной стуже – иных времён.
Я всё, оказывается, знаю. Помню? Эта невыносимая память... Иногда царапает нежный мозг немыслимо остро. И я избавилась бы от неё, записав всё, что знаю, но... Ещё надо подумать. А шлях – многолюдней и многолюдней! Кто рукой мне с пути помашет. Кто ехидненько кепочку на своей голове приподымет. Кто яблочко замызганное на мою обочину шваркнет, кто – ледянчик или аж кофейную «подушечку» в семечковой шелухе, из складок пыльных карманных добытую, а кто – гроздочку уже чуть увядшей, но ещё чуть пахучей светло-лиловой сирени или черёмухи, отцветающей вяло, летуче ниспошлёт по воздуху: «Лллови-и-и!..» Бывает – и каменюку кто из-за пазухи (или сей момент подобранную) вполне прицельно шмагонёт... Есть на шляху те, кто просто еле улыбнётся, скапнет улыбкой, как с огарка сознания, в мои магнитющие глаза со своих – уже без сил и без цвета, каким-то легчайшим светом: «Я – незаметный, слабый человек... От меня-то и осталось, что одна-единая фраза из воспоминаний, перешедшая в маленькую, на две строки, легенду». (Но дольше и пристальнее всех мой ищуще-страстный взгляд почему-то остановится именно на этом бледном, почти прозрачном, почти уже растаявшем обличье!)
Бывает – просто рука, бледная, худая, обвисшая, уже почти как безвольно-мертвотная привлечёт пристальное внимание. Ах, какая рука... Как у старой-юной прозрачной растерянно-умирающей блокадницы на ступеньках магазина-стекляшки по улице Бульварной в ленинградской Сосновой Поляне в конце семидесятых…
А вон и ангелочек! В светлом мареве своего кокона пролетает над колонной этих беженцев, бредущих от времени до времени, от жизни до смерти и от смерти – до новой жизни (надеясь!..) – как от жизни до смерти когда-то… Чей это младенчик? А-а-а-а, бабушки моей Санички самая первая дочка – девочка Фрося, от любимого, ненаглядного, не данного ей… С иголочкой в родничке от законного мужа своей мамы – вольного казака Иосифа Коблицкого, отцова друга – младенчик летает весело над колонной… Высматривает сестричку свою, Фросю Коблицкую, на те же документы двухлетней давности родившуюся и прожившую в добром здравии целых девяносто шесть годков…
А то – кто такой в длинной белой сорочке? В пазушку свою всё что-то старается запихать? Да то прабабка моя, Марта! И в такой-то, леденящей душу, дороге старается сорочечки своим младенцам выкупанным согреть перед тем, как надевать – никто у неё маленький не умер. А вон и прапрабабушка Дуня нашлась…
Ну да, вот я по-прежнему – до сих пор! – стою на обочине… А мимо меня, шляхом битым-избитым идут – они. Лю-у-у-уди! Родные… Но это – просто ЛЮ – ДИ. И это не так страшно. А то, что за каждым человечком – сзади! – призрак… Но какой! Рожи кривляет недобрые, а то таким вдруг сладко-призывным становится, начинаешь верить в доброту его неизбывную, а он снова гневается, потом умиляется чему-то, а вот грозит мне снова и снова. Чем? кем?
Это – ВРЕМЯ ЕГО – за каждым! – ЕГО ВРЕМЯ – и…
Тише! Т-с-с-с… Шепотком надо! Вот так… Чтоб не слышали хоть времена-то… пусть уж люди лучше – услышат:
– За каждым человечком – ВРЕМЯ ЕГО ИДЁ-О-О-ОТ!
И вот – разные времена…
…кто из них яблочко, замызганное в кармане… мнёт-переминает в последний раз. Чтоб в меня швыргонуть половчее, побольнее, значит… Лучше всего яблочком тем – да в глазное моё яблоко и – хи-хи!.. – попасть:
– Вот тебе! Вот! Узрела меня?..
Да, опять кто-то из времён семечками тёплыми, налущенными, и нелущенными – в шелухе – разом с шелухой разнообразной карманной, угостить меня хочет… А кто и… Да, вон там снайпер немецкий чётко целится в голову! Ух ты... честь-то какая! Спец-то какой!.. Время его: не только в меня, противную, – ещё и в Ленку, в Надьку… во всех наших… Разом! И – разом… Целится!
Ну, времена…
Нет, это не роман отдельных людей.
Не роман многих людей…
Это – РОМАН ВРЕМЁН!
Я уже поняла…
Нет, я ничего менять не буду. ТАМ.
Здесь. Пусть здесь, в жизни их ЗДЕСЬ, и меняется то, что хочет меняться: ведь времена только здесь и проявились, пропечатались, как в ванночке с проявителем. Пока – для меня одной в тёмной моей одинокой комнате с красным фонарём… Но вот закреплю их… – где моя ванночка с закрепителем-то? – вывешу на прищепках… Пусть сохнут-подсыхают времена все – и всё лишнее из них выветривается, останется лишь самое главное-наиглавнейшее…
Так явственно станет: РОМАН-то – ВРЕМЁН! Вот они, мои настоящие герои: ВРЕ-МЕ-НА…
– А люди?
– «Что люди…»…
А что – люди?!
Люди…
И вправду – как они там? На шляху? Широком, битом-перебитом… Да во-о-он они! Идут. По-прежнему – все – идут.
Более полный текст здесь.
(В связи с публикацией книги о художнике Константине Власовском.)