Шёлковые шелко́вицы
27 March 2013 14:22![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
tamara_borisovaОбщая протяжённость Великого шёлкового китайского пути составляла около семи тысяч километров: пройти через этот путь от Средиземного моря до Великой Китайской стены с караваном купцов можно было за три года.
Расстояния на различных типах дорог могли занимать: межконтинентальные — до десяти тысяч километров, континентальные — несколько тысяч километров; местные — несколько десятков километров; тропы и тропинки — от нескольких сот метров до нескольких десятков километров (горные, тропы к охотничьим угодьям и пастбищам). В среднем однодневный путь, пройденный караваном, занимал 23-26 км.
Из словарей
Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви.
Книга Песни Песней Соломона
Когда Серёжа был маленьким, лет до шести, — то, рассказывая о чём-то захватывающе-интересном, вызывающем его волнение и восторг, он, не в силах устоять на месте, делал этакие возвратно-поступательные движения из стороны в сторону: пять шажков влево, пять вправо, пять влево, пять вправо, — при этом он совершал ещё и махательные движения руками, словно собирался взлететь, и размахивал кистями, как птичка на взлёте: пока что низенько, на уровне бёдер...
Я страдаю этим свойством характера до сих пор: испытав восторг от текста — сло́ва, музыки, изображения, некой ситуации в реальной жизни, обладающей той или иной художественной силой, — я начинаю бегать, прыгать и всячески размахивать руками, иногда и внешне, но чаще всего внутренне.
Так со мной было, когда мне в руки впервые попала книга Валерия Попова «Две поездки в Москву», присланная мне в подарок Галиной Васильевной: прочитав первые две страницы и не в силах как-то переработать восторг, я ринулась к телефону звонить и цитировать подругам, которых не оказалось дома, — и я тогда чуть не лопнула от распирающего меня счастья, которым мне не с кем было поделиться...
И потом так же продолжала чтение — с перерывами на внутреннее прыганье и маханье крылышками, — и дойдя до описания «тотемной» груши, в неизбывном восторге забе́гала вокруг неё, мгновенно опознав в ней своё родовое нововасильевское дерево — шелковицу:
«Мы сели во дворе. Двор был окружён плетнём и весь, по сути, был занят огромной, старой, разросшейся дикой грушей. Она, видно, служила здесь всему — на её развилинах висели замки, верёвки, свешивалась ручкой вниз коса, на обломанные ветки были надеты головки грабель, а наверху, в глубине, среди густых тёмно-зелёных листьев, я вдруг увидел большого голого целлулоидного пупса, розового и прозрачного.
Со всем этим груша представляла вид особой скульптуры.
— Это что? — спросил я, показав на пупса. — Случайно?
— Почему ж случайно? — обиделся Иван. — Для красоты».
(«Поиски корня»)
Именно такую огромную, высокую — до самых небес! — старую, занимавшую почти весь двор шелковицу я видела у одной из трёх нововасильевских бабушек, которых я застала в живых, — у бабушки Маруси Вихляевой.
И точно так же на ней всё висело — нужное и ненужное, для дела и «для красоты».
А когда бабушка Маруся, ещё раз подметя и без того чистый двор, подстелила под дерево чистый барака́н (ага, не знаете? а я — знаю, с детства) и, потянув за нижние ветви, натрясла отборных ягод (это поразило меня и потому запомнилось: обычно их приходилось добывать — залезая на дерево или, подпрыгнув несколько раз, ухватиться-таки за ветку и, цепко удерживая её одной рукой, другой срывать ягодки и отправлять их в рот — в положении козы, объедающей листья: высоко задрав голову, привстав на цыпочки и практически повиснув на ветке), восхищению моему не было предела...
Мои нововасильевские бабушки, родные сёстры моего дедушки Павлика: бабушка Надя Васильева, бабушка Вера Сорокина, бабушка Маруся Вихляева во дворе, наверное, бабушки Марусиного дома. Впереди сидит Юрик, сын тёти Дины Михеевой (которая вы учились-а-у-меня-болит), внук рано умершей четвёртой сестры из семерых детей моего прадеда Ивана Павловича Жмаева, — бабушки Кати Михеевой; его воспитывала бабушка Надя Васильева
Шелковицы росли повсеместно: в Нововасильевке на Покровской был целый питомник, на въезде в Нововасильевку по обе стороны шла несколькорядная шелковичная аллея, на огороде у бабушки Маруси (уже моей бабушки Маруси, — маминой мамы) росло огромное дерево — фактически наш дом, потому что мы преимущественно жили на деревьях, а эта старая шелковица с крупными и сладкими чёрными (какими-то атласистыми, бокастыми и упруго светящимися) ягодами была особо удобной и «пригодной для жилья»: ветви её в нескольких местах переплелись так, что образовали некое подобие кресел с комфортно откинутыми спинками и подлокотниками как раз на уровне детских локтей и рук, — так что получалось, что тут тебе «и стол и дом», — родной и уютный «матричный» дом, — и мой сон про дерево с часами топографически и по всем приметам указывал на него; через дорогу от бабушкиного — приазовского — двора, возле дома бабушки Клавы, росли ещё три шелковицы — две чёрных и белая, и если мы не сидели на своей «огородной» резиденции, то мы паслись там: подпрыгивая и повисая, а порой залезая и на деревья — ну чистые козы!
Недаром бабушка Маруся называла меня в детстве козёльчиком: умилительно поглядев на меня, потискав и всяко поприжимав к сердцу и душе, она завершала «сеанс связи» (родственной связи-любви) этим низким контральтово-бархатистым: у-у-у, козё-о-льчик (я-то и была похожа на белобрысую козочку, но почему козёльчик?)...
Если стать босиком на штакетник забора, отделяющего «садочек» (садочком в Нововасильевке и Приазовье называлось любое отгороженное пространство, куда высаживались не только растения, но и животные: садочек для цыплят, садочек для утят, — и весь двор, точнее, вся усадьба и представляла собой сложную систему разнообразных «садочков», отгороженных низеньким штакетником, некоторые заборчики можно было без особых усилий перешагнуть) с дедушкиным виноградником от соседской, бабы Маниной, усадьбы (это был внешний периметр «нашего» двора, дополнительно окружённый «нашими» же вишнями, грушами, яблонями, так что вся бабушки Марусина и дедушки Павликова усадьба была тотально усажена, представляя собой сплошной сад с «садочками»), — стать подошвой параллельно забору на верхнюю доску, соединяющую вертикальные планки, по-обезьяньи плотно обхватив её пальцами ног, затем этак развернуться в систему египетских «ортогональных проекций»: чтобы ноги шли в «боковой развёртке», а туловище и лицо в прямой, затем вытянуться — натянуться струной — из последних сил вверх, подняв руки и чудом продлив свои пальцы, ухватить — пока двумя самыми длинными — за кончик веточки, затем, осторожно перебирая пальцами, захватить её наконец в цепкую щепоть, — то можно было получить награду за труды и муки: несколько ягодок непередаваемо тонкого и ароматного вкуса — потому что там, за забором, росла шелковица нежнейшего сиреневого цвета и такой же тонкой и нежной сладости:
И пены бледная сирень
В черно-лазоревом сосуде...
Иных способов добраться до этого счастья не было — можно было, конечно же, притащить деревянную складну́ю лестницу, используемую дедушкой для сбора вишен (которые бабушка иной раз — если не хватало пенсии — продавала вёдрами: рубль ведро, — с тех самых пор для меня эта поговорка имеет самую что ни на есть реальную привязку к действительности: и вишен было много, и на рубль можно было купить много, особенно если учесть, что дедушкина пенсия — на двоих — составляла семьдесят рублей; но продавала не массово, ведро, от силы два-три, «торгового дела» бабушка ужасно не любила, предпочитая отдавать даром, и не только излишки).
Но уже тогда мы понимали, что не бывает счастья «в промышленных масштабах», и тем более не бывает счастья, исчерпанного до дна и «обобранного» силой, без затраченных усилий и робких надежд: первая часть цветаевского «я обращаюсь с требованьем веры и просьбой о любви» нами инстинктивно не принималась, оставлялась лишь вторая.
Когда всё так же шатко и египетски развёрнуто стоя на заборе, ты держал на ладошке десяток нежных, лучистых и тающих прямо на тёплой коже, освещённой золотым южным солнцем, ягод и молитвенно прикасался к ним губами, — то ртом, носом — всеми органами чувств: осязанием, обонянием, зрением и слухом (потому что пели в ветвях неумолкающие птицы, гудели в воздухе разнообразные насекомые), а главное — сердцем — ты понимал шёлковую основу жизни: чем нежнее, тем прочнее, чем недоступнее, тем слаще, чем меньше, тем лучше...
Наслаждение вкусом достигало японского уровня мастерства — с их способностью видеть, замечать и чувствовать оттенки и градации: было бы неразумно, попав в питомник (их было множество и вокруг морских сёл, и мы очень часто отправлялись после обеда, когда спадёт жара, с бидончиками, корзинками или даже ведёрками попастись в ближайший — в Строгановке или в Степановке, Примпосаде или Райновке, — да, реальное это название, не обобщённо-символическое), — а проще говоря, крайне глупо, — остановившись у первого же дерева в крайнем ряду (из сотни!), пусть и обильно усыпанного сладчайшими ягодами, насытиться и наполнить принесённую с собой ёмкость, — потому что каждое (каждое!) дерево имело свой оттенок вкуса, свой цвет шелковичинок и свой же оттенок цвета, точнее «оттенок оттенка»!
Нет!
Надо было перепархивать с дерева на дерево, хаотично переходя из ряда в ряд, кругообразно и волнообразно перемещаясь по всей этой тотальной «райновке», — чтобы перечувствовать, распластывая по языку и нёбу-небу все оттенки чёрного (точнее, иссиня- или исчерна-фиолетового), сиреневого, жёлтого (бежевого), белого (как снег, то есть так же как снег разноцветного: с розовой, сиреневой, желтоватой, зеленоватой, серебристой или золотистой «нотой») и все вкусовые «тона»: от прохладного, почти не сладкого, но с тонким ароматом, — до вязкого, почти приторного, — квинтэссенции сладости, идеи сладости в чистом виде — в её исчерпанном, «пресыщенном» варианте!
А какое варенье получалось из шелковицы (то, что сразу не съелось и никак иначе не «оприходовалось», — гибло: шелковица не подлежит транспортировке, умлевая от собственной нежности уже через двадцать минут)!
А какая начинка для пирожков!
Я обязательно приносила бабушке Марусе полные пригоршни шелковицы: гранёный стакан или пол-литровую баночку, она сама заказывала «дозировку» — просто поесть «от давления» (шелковица его снижает) или ещё и на пирожки — в числе других начинок: яблочных, вишенных, абрикосовых... о-о-о, — спрашиваю я, превращаясь в Николая Васильевича Гоголя, — вы когда-нибудь ели пирожки с абрикосами?
Нет, вы не ели никогда такие пирожки, как у моей бабушки Маруси или мамы...
...Такое обилие шелковицы в наших краях объяснялось очень просто: там разводили тутового шелкопряда — гусеницу, питающуюся исключительно листьями шелковицы, и тутовники (у нас их называли просто питомниками: зачем уточнять, какие, — и без того ясно, что шелковичные) были делом заурядным, а массовые «шёлковые» насаждения — обычной, типовой частью пейзажа.
Когда мы переехали во второй мой домрайсад (пыльный) — село Балки Васильевского района той же области, Запорожской, под городом Днепрорудный, — у нас в школе так называемая «отработка» (трудовая практика после учебного года или в его начале) состояла в «шелковичном оброке»: каждый из нас был обязан нарвать и принести в школу энное количество веток шелковицы.
И я помню, как мы приходили, неся вороха ветвей и представляя собой со стороны ожившие шелковицы, в спортзал, где поставили стеллажи, на которых (при поддержании особой температуры и влажности) в зарослях и «поленницах» (как назвать сложенные в причудливом порядке ветки с листьями, оплетённые тонкими серебристыми нитями?), скрытые до поры до времени, работали шелкопряды — и с тех самых пор я знаю устройство любых прядилен, не только шёлко-:
Там, где купальни, бумагопрядильни
И широчайшие зелёные сады,
На реке Москве есть светоговорильня
С гребешками отдыха, культуры и воды.
Эта слабогрудая речная волокита,
Скучные-нескучные, как халва, холмы,
Эти судоходные марки и открытки,
На которых носимся и несёмся мы.
У реки Оки вывернуто веко,
Оттого-то и на Москве ветерок.
У сестрицы Клязьмы загнулась ресница,
Оттого на Яузе утка плывёт.
На Москве-реке почтовым пахнет клеем,
Там играют Шуберта в раструбы рупоро́в.
Вода на булавках и воздух нежнее
Лягушиной кожи воздушных шаров.
Нет, не могу, попрыгаю немножко по кругу, чтобы избыть ликование:
...Как знаю и то, чем на самом деле пахнет «шёлкопрядильня»: запашок там стоял не для слабонервных — представьте себе влажность, тепло, герметичность — и во всём этом «продукты жизнедеятельности» червячков, ведущих неутомимую работу по превращению в бабочек — через этап шелковистого окукливания.
Ну так и розы известно среди и из чего произрастают...
Длина нити в каждом коконе (потому что знаете как добывается шёлковая нить? а просто разматывается многократно намотанная шёлковая «катушка», — и есть такая профессия на фабриках по производству шёлка — размотчик или размотчица) достигает от километра до полутора:
«Гусеница питается исключительно листьями шелковицы (тутового дерева). Поэтому распространение шелководства связано с местами произрастания этого дерева.
Окукливаясь, гусеница плетёт кокон, оболочка которого состоит из непрерывной шёлковой нити длиной от 300—900 метров до 1500 м в самых крупных коконах. В коконе гусеница превращается в куколку. Цвет кокона может быть различным: розоватым, зеленоватым, жёлтым и т. п. Но для нужд промышленности в настоящее время разводят исключительно породы тутового шелкопряда с белыми коконами».
Каждый кокон — это километр шёлка, протянутого одной крохотной гусеницей, представляете?
А представляете размеры моего детского кокона, в котором я росла и выросла, и пребывала вплоть до своих почти тридцати семи лет, — а потом умерла и бабушка Маруся, и его стенки окончательно разорвались, — если каждый — каждый! — из многочисленных родных неустанно наматывал вокруг меня защитные нити шёлковой любви?..
Да это же моя любимая расцветка и фактура одежды (топлёное молоко со всеми оттенками «какао» и «кофе» плюс кружевная или шёлковая «сквозистость»)!
Тутовый шелкопряд
Всё это «шелковьё» (далевское словцо, ага) выстроило структуру моей личности, составило образный райский и словесный ряд: все мои тексты — это попытки «размотать обратно» весь тот шёлк, который овевал меня в детстве в семье и на моей малой родине, и все мои домрайсады усажены шелковицами: я посадила здесь две — чёрную и белую, чёрную маленьким, но живучим прутиком, белую — большим, но сухим саженцем, и я долго уговаривала его (и таки разговорила!) просыпаться и жить, — а в Ивановке (что, по сути, стало решающим фактором) тотемных, «классических» шелковиц по меньшей мере две: одна точно тёмная у летней кухни (вся земля под этим деревом в сентябре была покрыта сплошным ковром сухих чёрных ягод), а вторая — донебесная, ближе к большому винограднику (второй решающий фактор), неведомо какая, но ей можно быть любой: чтобы увидеть её вершину, нужно вывернуть голову параллельно горизонту...
Ритуальное поедание покупной шелковицы летом 2012 года: ещё так ритуально я ем виноград и черешню — абрикосы у меня, и ароматнейшие! — слава богу, свои...
Моя чёрная шелковица (ей три года)
Моя белая шелковица (два года)
Ничего, вырастут: шелковицы растут быстро и сильно...
Кстати о вывернутости.
Я всегда слышала и говорила шелко́вица, и лишь несколько лет назад совершенно случайно узнала книжное, словарное ударение — шелкови́ца.
Стала искать в инете — откуда, из какого диалекта пришло моё всегдашнее О?
И нашла на одном из форумов уморительно смешное и абсолютно точное объяснение:
«ШелковИца, Санкт-Петербург. Никогда не видела и не говорю, только читала :)
Никогда не читала, но всегда слышала “шелкОвица” :)
Господа, шелковИца.
Д. Э. Розенталь. “Словарь трудностей русского языка”.
Короче, похоже, кто с ней знаком по жизни, ударение ставит на “о”, а кто по Розенталю — на “и”.
+1.
“Узок их круг, и далеки они от народа”... ».
Возможно, это объясняется тем, что произрастает шелковица большей частью на Украине (хотя не только: география О, указываемая авторами сообщений на том форуме, весьма широка: Архангельск, Брянск, Калининград, Уфа, Литва, Москва и др., а не только Донецкая область, Крым, Киев, Николаев, Одесса, Молдавия, Краснодарский край и Ростов-на-Дону, расположенный на одной климатической и географической прямой с Мелитополем, — география же И ограничивается... Санкт-Петербургом), а в украинском языке она шовковиця (произносится как шовко́выця).
Приазовская шелковица на дороге к храму. В домике на переулке, у забора которого она растёт, уже никто не живёт...
Я ем шелковицу на Кооперативной улице в Нововасильевке. Знаете ли вы, чем отмывать от черноты ладони, пальцы и губы? — Спелыми вишнями — или шелковицей же, но неспелой: красными ягодами у тёмных сортов и бело-зелёными у светлых...
Здесь — на Покровской улице (моей родовой жмаевской) в Нововасильевке — когда-то был многорядный питомник (справа видна редкая молодая поросль от вырубленных деревьев)... Фотография Володи Колодина
Но ведь и в самом деле смешно: вся рота (народ, который выращивает деревья и занимается шелководством, ест плоды, обоняет и осязает шёлковую реальность) идёт не в ногу, и лишь один солдат (авторы словарей, знающие эту реальность из книг) — идёт в неё самую...
Мой шёлковый путь был намного короче великого китайского: от Нововасильевки до Приазовья — четырнадцать коконов, от Приазовья до Мелитополя — двадцать пять; от Приазовья до моря в Примпосаде — восемнадцать, моря в Строгановке двадцать четыре и Степановке Первой — тридцать пять.
Но если сосчитать (о, не межконтинентальные и не континентальные!) только местные дороги, тропы и тропинки, то за десять первых плотных лет жизни в Приазовье и Нововасильевке, плюс двадцать семь наездами — до смерти бабушки Маруси, — всего почти пятьдесят четыре прожитых года (ну ладно, пятьдесят три с половиной)... нет, не размотать мне и сотой части намотанной за полвека шёлковой нити любви и света...
Ибо нельзя требовать веры — можно только просить о любви.
И верить, и любить самому — и только тогда «придут и сами дадут».
...Говорят, ещё вино из шелковицы очень хорошее — нет, никогда вина я не пробовала и тем более сама не делала, но могу себе представить этот изысканный аромат, помня вкус начинки для пирожков, — и не нужно, — прошу, — подкреплять меня этим вином: и без того изнемогаю я от любви.
Жительница садов — я прошу только одного:
Поднимись ветер с севера и принесись с юга, повей на сад мой, — и польются ароматы его...
Музыкальный киоск
Перетерпите напряжение первой и средней части и преодолительное маханье, — чтобы полететь на девятой минуте (если точно, то 9.08), вольно расправив в стороны крылья, поймавшие шелковистый воздушный поток...
А дальше так:
Расстояния на различных типах дорог могли занимать: межконтинентальные — до десяти тысяч километров, континентальные — несколько тысяч километров; местные — несколько десятков километров; тропы и тропинки — от нескольких сот метров до нескольких десятков километров (горные, тропы к охотничьим угодьям и пастбищам). В среднем однодневный путь, пройденный караваном, занимал 23-26 км.
Из словарей
Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви.
Книга Песни Песней Соломона
Когда Серёжа был маленьким, лет до шести, — то, рассказывая о чём-то захватывающе-интересном, вызывающем его волнение и восторг, он, не в силах устоять на месте, делал этакие возвратно-поступательные движения из стороны в сторону: пять шажков влево, пять вправо, пять влево, пять вправо, — при этом он совершал ещё и махательные движения руками, словно собирался взлететь, и размахивал кистями, как птичка на взлёте: пока что низенько, на уровне бёдер...
Я страдаю этим свойством характера до сих пор: испытав восторг от текста — сло́ва, музыки, изображения, некой ситуации в реальной жизни, обладающей той или иной художественной силой, — я начинаю бегать, прыгать и всячески размахивать руками, иногда и внешне, но чаще всего внутренне.
Так со мной было, когда мне в руки впервые попала книга Валерия Попова «Две поездки в Москву», присланная мне в подарок Галиной Васильевной: прочитав первые две страницы и не в силах как-то переработать восторг, я ринулась к телефону звонить и цитировать подругам, которых не оказалось дома, — и я тогда чуть не лопнула от распирающего меня счастья, которым мне не с кем было поделиться...
И потом так же продолжала чтение — с перерывами на внутреннее прыганье и маханье крылышками, — и дойдя до описания «тотемной» груши, в неизбывном восторге забе́гала вокруг неё, мгновенно опознав в ней своё родовое нововасильевское дерево — шелковицу:
«Мы сели во дворе. Двор был окружён плетнём и весь, по сути, был занят огромной, старой, разросшейся дикой грушей. Она, видно, служила здесь всему — на её развилинах висели замки, верёвки, свешивалась ручкой вниз коса, на обломанные ветки были надеты головки грабель, а наверху, в глубине, среди густых тёмно-зелёных листьев, я вдруг увидел большого голого целлулоидного пупса, розового и прозрачного.
Со всем этим груша представляла вид особой скульптуры.
— Это что? — спросил я, показав на пупса. — Случайно?
— Почему ж случайно? — обиделся Иван. — Для красоты».
(«Поиски корня»)
Именно такую огромную, высокую — до самых небес! — старую, занимавшую почти весь двор шелковицу я видела у одной из трёх нововасильевских бабушек, которых я застала в живых, — у бабушки Маруси Вихляевой.
И точно так же на ней всё висело — нужное и ненужное, для дела и «для красоты».
А когда бабушка Маруся, ещё раз подметя и без того чистый двор, подстелила под дерево чистый барака́н (ага, не знаете? а я — знаю, с детства) и, потянув за нижние ветви, натрясла отборных ягод (это поразило меня и потому запомнилось: обычно их приходилось добывать — залезая на дерево или, подпрыгнув несколько раз, ухватиться-таки за ветку и, цепко удерживая её одной рукой, другой срывать ягодки и отправлять их в рот — в положении козы, объедающей листья: высоко задрав голову, привстав на цыпочки и практически повиснув на ветке), восхищению моему не было предела...
Мои нововасильевские бабушки, родные сёстры моего дедушки Павлика: бабушка Надя Васильева, бабушка Вера Сорокина, бабушка Маруся Вихляева во дворе, наверное, бабушки Марусиного дома. Впереди сидит Юрик, сын тёти Дины Михеевой (которая вы учились-а-у-меня-болит), внук рано умершей четвёртой сестры из семерых детей моего прадеда Ивана Павловича Жмаева, — бабушки Кати Михеевой; его воспитывала бабушка Надя Васильева
Шелковицы росли повсеместно: в Нововасильевке на Покровской был целый питомник, на въезде в Нововасильевку по обе стороны шла несколькорядная шелковичная аллея, на огороде у бабушки Маруси (уже моей бабушки Маруси, — маминой мамы) росло огромное дерево — фактически наш дом, потому что мы преимущественно жили на деревьях, а эта старая шелковица с крупными и сладкими чёрными (какими-то атласистыми, бокастыми и упруго светящимися) ягодами была особо удобной и «пригодной для жилья»: ветви её в нескольких местах переплелись так, что образовали некое подобие кресел с комфортно откинутыми спинками и подлокотниками как раз на уровне детских локтей и рук, — так что получалось, что тут тебе «и стол и дом», — родной и уютный «матричный» дом, — и мой сон про дерево с часами топографически и по всем приметам указывал на него; через дорогу от бабушкиного — приазовского — двора, возле дома бабушки Клавы, росли ещё три шелковицы — две чёрных и белая, и если мы не сидели на своей «огородной» резиденции, то мы паслись там: подпрыгивая и повисая, а порой залезая и на деревья — ну чистые козы!
Недаром бабушка Маруся называла меня в детстве козёльчиком: умилительно поглядев на меня, потискав и всяко поприжимав к сердцу и душе, она завершала «сеанс связи» (родственной связи-любви) этим низким контральтово-бархатистым: у-у-у, козё-о-льчик (я-то и была похожа на белобрысую козочку, но почему козёльчик?)...
Если стать босиком на штакетник забора, отделяющего «садочек» (садочком в Нововасильевке и Приазовье называлось любое отгороженное пространство, куда высаживались не только растения, но и животные: садочек для цыплят, садочек для утят, — и весь двор, точнее, вся усадьба и представляла собой сложную систему разнообразных «садочков», отгороженных низеньким штакетником, некоторые заборчики можно было без особых усилий перешагнуть) с дедушкиным виноградником от соседской, бабы Маниной, усадьбы (это был внешний периметр «нашего» двора, дополнительно окружённый «нашими» же вишнями, грушами, яблонями, так что вся бабушки Марусина и дедушки Павликова усадьба была тотально усажена, представляя собой сплошной сад с «садочками»), — стать подошвой параллельно забору на верхнюю доску, соединяющую вертикальные планки, по-обезьяньи плотно обхватив её пальцами ног, затем этак развернуться в систему египетских «ортогональных проекций»: чтобы ноги шли в «боковой развёртке», а туловище и лицо в прямой, затем вытянуться — натянуться струной — из последних сил вверх, подняв руки и чудом продлив свои пальцы, ухватить — пока двумя самыми длинными — за кончик веточки, затем, осторожно перебирая пальцами, захватить её наконец в цепкую щепоть, — то можно было получить награду за труды и муки: несколько ягодок непередаваемо тонкого и ароматного вкуса — потому что там, за забором, росла шелковица нежнейшего сиреневого цвета и такой же тонкой и нежной сладости:
И пены бледная сирень
В черно-лазоревом сосуде...
Иных способов добраться до этого счастья не было — можно было, конечно же, притащить деревянную складну́ю лестницу, используемую дедушкой для сбора вишен (которые бабушка иной раз — если не хватало пенсии — продавала вёдрами: рубль ведро, — с тех самых пор для меня эта поговорка имеет самую что ни на есть реальную привязку к действительности: и вишен было много, и на рубль можно было купить много, особенно если учесть, что дедушкина пенсия — на двоих — составляла семьдесят рублей; но продавала не массово, ведро, от силы два-три, «торгового дела» бабушка ужасно не любила, предпочитая отдавать даром, и не только излишки).
Но уже тогда мы понимали, что не бывает счастья «в промышленных масштабах», и тем более не бывает счастья, исчерпанного до дна и «обобранного» силой, без затраченных усилий и робких надежд: первая часть цветаевского «я обращаюсь с требованьем веры и просьбой о любви» нами инстинктивно не принималась, оставлялась лишь вторая.
Когда всё так же шатко и египетски развёрнуто стоя на заборе, ты держал на ладошке десяток нежных, лучистых и тающих прямо на тёплой коже, освещённой золотым южным солнцем, ягод и молитвенно прикасался к ним губами, — то ртом, носом — всеми органами чувств: осязанием, обонянием, зрением и слухом (потому что пели в ветвях неумолкающие птицы, гудели в воздухе разнообразные насекомые), а главное — сердцем — ты понимал шёлковую основу жизни: чем нежнее, тем прочнее, чем недоступнее, тем слаще, чем меньше, тем лучше...
Наслаждение вкусом достигало японского уровня мастерства — с их способностью видеть, замечать и чувствовать оттенки и градации: было бы неразумно, попав в питомник (их было множество и вокруг морских сёл, и мы очень часто отправлялись после обеда, когда спадёт жара, с бидончиками, корзинками или даже ведёрками попастись в ближайший — в Строгановке или в Степановке, Примпосаде или Райновке, — да, реальное это название, не обобщённо-символическое), — а проще говоря, крайне глупо, — остановившись у первого же дерева в крайнем ряду (из сотни!), пусть и обильно усыпанного сладчайшими ягодами, насытиться и наполнить принесённую с собой ёмкость, — потому что каждое (каждое!) дерево имело свой оттенок вкуса, свой цвет шелковичинок и свой же оттенок цвета, точнее «оттенок оттенка»!
Нет!
Надо было перепархивать с дерева на дерево, хаотично переходя из ряда в ряд, кругообразно и волнообразно перемещаясь по всей этой тотальной «райновке», — чтобы перечувствовать, распластывая по языку и нёбу-небу все оттенки чёрного (точнее, иссиня- или исчерна-фиолетового), сиреневого, жёлтого (бежевого), белого (как снег, то есть так же как снег разноцветного: с розовой, сиреневой, желтоватой, зеленоватой, серебристой или золотистой «нотой») и все вкусовые «тона»: от прохладного, почти не сладкого, но с тонким ароматом, — до вязкого, почти приторного, — квинтэссенции сладости, идеи сладости в чистом виде — в её исчерпанном, «пресыщенном» варианте!
А какое варенье получалось из шелковицы (то, что сразу не съелось и никак иначе не «оприходовалось», — гибло: шелковица не подлежит транспортировке, умлевая от собственной нежности уже через двадцать минут)!
А какая начинка для пирожков!
Я обязательно приносила бабушке Марусе полные пригоршни шелковицы: гранёный стакан или пол-литровую баночку, она сама заказывала «дозировку» — просто поесть «от давления» (шелковица его снижает) или ещё и на пирожки — в числе других начинок: яблочных, вишенных, абрикосовых... о-о-о, — спрашиваю я, превращаясь в Николая Васильевича Гоголя, — вы когда-нибудь ели пирожки с абрикосами?
Нет, вы не ели никогда такие пирожки, как у моей бабушки Маруси или мамы...
...Такое обилие шелковицы в наших краях объяснялось очень просто: там разводили тутового шелкопряда — гусеницу, питающуюся исключительно листьями шелковицы, и тутовники (у нас их называли просто питомниками: зачем уточнять, какие, — и без того ясно, что шелковичные) были делом заурядным, а массовые «шёлковые» насаждения — обычной, типовой частью пейзажа.
Когда мы переехали во второй мой домрайсад (пыльный) — село Балки Васильевского района той же области, Запорожской, под городом Днепрорудный, — у нас в школе так называемая «отработка» (трудовая практика после учебного года или в его начале) состояла в «шелковичном оброке»: каждый из нас был обязан нарвать и принести в школу энное количество веток шелковицы.
И я помню, как мы приходили, неся вороха ветвей и представляя собой со стороны ожившие шелковицы, в спортзал, где поставили стеллажи, на которых (при поддержании особой температуры и влажности) в зарослях и «поленницах» (как назвать сложенные в причудливом порядке ветки с листьями, оплетённые тонкими серебристыми нитями?), скрытые до поры до времени, работали шелкопряды — и с тех самых пор я знаю устройство любых прядилен, не только шёлко-:
Там, где купальни, бумагопрядильни
И широчайшие зелёные сады,
На реке Москве есть светоговорильня
С гребешками отдыха, культуры и воды.
Эта слабогрудая речная волокита,
Скучные-нескучные, как халва, холмы,
Эти судоходные марки и открытки,
На которых носимся и несёмся мы.
У реки Оки вывернуто веко,
Оттого-то и на Москве ветерок.
У сестрицы Клязьмы загнулась ресница,
Оттого на Яузе утка плывёт.
На Москве-реке почтовым пахнет клеем,
Там играют Шуберта в раструбы рупоро́в.
Вода на булавках и воздух нежнее
Лягушиной кожи воздушных шаров.
Нет, не могу, попрыгаю немножко по кругу, чтобы избыть ликование:
...Как знаю и то, чем на самом деле пахнет «шёлкопрядильня»: запашок там стоял не для слабонервных — представьте себе влажность, тепло, герметичность — и во всём этом «продукты жизнедеятельности» червячков, ведущих неутомимую работу по превращению в бабочек — через этап шелковистого окукливания.
Ну так и розы известно среди и из чего произрастают...
Длина нити в каждом коконе (потому что знаете как добывается шёлковая нить? а просто разматывается многократно намотанная шёлковая «катушка», — и есть такая профессия на фабриках по производству шёлка — размотчик или размотчица) достигает от километра до полутора:
«Гусеница питается исключительно листьями шелковицы (тутового дерева). Поэтому распространение шелководства связано с местами произрастания этого дерева.
Окукливаясь, гусеница плетёт кокон, оболочка которого состоит из непрерывной шёлковой нити длиной от 300—900 метров до 1500 м в самых крупных коконах. В коконе гусеница превращается в куколку. Цвет кокона может быть различным: розоватым, зеленоватым, жёлтым и т. п. Но для нужд промышленности в настоящее время разводят исключительно породы тутового шелкопряда с белыми коконами».
Каждый кокон — это километр шёлка, протянутого одной крохотной гусеницей, представляете?
А представляете размеры моего детского кокона, в котором я росла и выросла, и пребывала вплоть до своих почти тридцати семи лет, — а потом умерла и бабушка Маруся, и его стенки окончательно разорвались, — если каждый — каждый! — из многочисленных родных неустанно наматывал вокруг меня защитные нити шёлковой любви?..
Да это же моя любимая расцветка и фактура одежды (топлёное молоко со всеми оттенками «какао» и «кофе» плюс кружевная или шёлковая «сквозистость»)!
Тутовый шелкопряд
Всё это «шелковьё» (далевское словцо, ага) выстроило структуру моей личности, составило образный райский и словесный ряд: все мои тексты — это попытки «размотать обратно» весь тот шёлк, который овевал меня в детстве в семье и на моей малой родине, и все мои домрайсады усажены шелковицами: я посадила здесь две — чёрную и белую, чёрную маленьким, но живучим прутиком, белую — большим, но сухим саженцем, и я долго уговаривала его (и таки разговорила!) просыпаться и жить, — а в Ивановке (что, по сути, стало решающим фактором) тотемных, «классических» шелковиц по меньшей мере две: одна точно тёмная у летней кухни (вся земля под этим деревом в сентябре была покрыта сплошным ковром сухих чёрных ягод), а вторая — донебесная, ближе к большому винограднику (второй решающий фактор), неведомо какая, но ей можно быть любой: чтобы увидеть её вершину, нужно вывернуть голову параллельно горизонту...
Ритуальное поедание покупной шелковицы летом 2012 года: ещё так ритуально я ем виноград и черешню — абрикосы у меня, и ароматнейшие! — слава богу, свои...
Моя чёрная шелковица (ей три года)
Моя белая шелковица (два года)
Ничего, вырастут: шелковицы растут быстро и сильно...
Кстати о вывернутости.
Я всегда слышала и говорила шелко́вица, и лишь несколько лет назад совершенно случайно узнала книжное, словарное ударение — шелкови́ца.
Стала искать в инете — откуда, из какого диалекта пришло моё всегдашнее О?
И нашла на одном из форумов уморительно смешное и абсолютно точное объяснение:
«ШелковИца, Санкт-Петербург. Никогда не видела и не говорю, только читала :)
Никогда не читала, но всегда слышала “шелкОвица” :)
Господа, шелковИца.
Д. Э. Розенталь. “Словарь трудностей русского языка”.
Короче, похоже, кто с ней знаком по жизни, ударение ставит на “о”, а кто по Розенталю — на “и”.
+1.
“Узок их круг, и далеки они от народа”... ».
Возможно, это объясняется тем, что произрастает шелковица большей частью на Украине (хотя не только: география О, указываемая авторами сообщений на том форуме, весьма широка: Архангельск, Брянск, Калининград, Уфа, Литва, Москва и др., а не только Донецкая область, Крым, Киев, Николаев, Одесса, Молдавия, Краснодарский край и Ростов-на-Дону, расположенный на одной климатической и географической прямой с Мелитополем, — география же И ограничивается... Санкт-Петербургом), а в украинском языке она шовковиця (произносится как шовко́выця).
Приазовская шелковица на дороге к храму. В домике на переулке, у забора которого она растёт, уже никто не живёт...
Я ем шелковицу на Кооперативной улице в Нововасильевке. Знаете ли вы, чем отмывать от черноты ладони, пальцы и губы? — Спелыми вишнями — или шелковицей же, но неспелой: красными ягодами у тёмных сортов и бело-зелёными у светлых...
Здесь — на Покровской улице (моей родовой жмаевской) в Нововасильевке — когда-то был многорядный питомник (справа видна редкая молодая поросль от вырубленных деревьев)... Фотография Володи Колодина
Но ведь и в самом деле смешно: вся рота (народ, который выращивает деревья и занимается шелководством, ест плоды, обоняет и осязает шёлковую реальность) идёт не в ногу, и лишь один солдат (авторы словарей, знающие эту реальность из книг) — идёт в неё самую...
Мой шёлковый путь был намного короче великого китайского: от Нововасильевки до Приазовья — четырнадцать коконов, от Приазовья до Мелитополя — двадцать пять; от Приазовья до моря в Примпосаде — восемнадцать, моря в Строгановке двадцать четыре и Степановке Первой — тридцать пять.
Но если сосчитать (о, не межконтинентальные и не континентальные!) только местные дороги, тропы и тропинки, то за десять первых плотных лет жизни в Приазовье и Нововасильевке, плюс двадцать семь наездами — до смерти бабушки Маруси, — всего почти пятьдесят четыре прожитых года (ну ладно, пятьдесят три с половиной)... нет, не размотать мне и сотой части намотанной за полвека шёлковой нити любви и света...
Ибо нельзя требовать веры — можно только просить о любви.
И верить, и любить самому — и только тогда «придут и сами дадут».
...Говорят, ещё вино из шелковицы очень хорошее — нет, никогда вина я не пробовала и тем более сама не делала, но могу себе представить этот изысканный аромат, помня вкус начинки для пирожков, — и не нужно, — прошу, — подкреплять меня этим вином: и без того изнемогаю я от любви.
Жительница садов — я прошу только одного:
Поднимись ветер с севера и принесись с юга, повей на сад мой, — и польются ароматы его...
Музыкальный киоск
Перетерпите напряжение первой и средней части и преодолительное маханье, — чтобы полететь на девятой минуте (если точно, то 9.08), вольно расправив в стороны крылья, поймавшие шелковистый воздушный поток...
А дальше так:
© Тамара Борисова
Если вы видите эту запись не на страницах моего журнала http://tamara-borisova.livejournal.com и без указания моего авторства — значит, текст уворован ботами-плагиаторами.