Рай наизнанку
9 June 2013 11:03![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
tamara_borisovaЯ это уже описывала — в лоскуте, объясняющем гигантское количество кошек и вообще мою «невыносимость» чужих страданий, в том числе и страданий животных, — здесь я вынимаю зачин, опускаю следствия и объясняю лишь причины, включая описание детского ада для полноты и объёмности описания райского островка — домрайсада, в котором я выросла и который сформировал мою личность.
Потому что наша личность формируется и теми психологическими травмами, которые, как прививка от страшной болезни, помогают выжить и не сломаться, опять и опять встречаясь с — уже знакомым — злом.
Если вы не готовы читать страшное и тяжёлое — не заходите под кат, читайте весёлое продолжение про Ленина в моей жизни (в следующем лоскутке) — и далее по шёлковому пути.
Не совсем в раннем, но школьном (не позднее третьего класса) детстве я перенесла тяжёлую психическую травму.
Точнее, их — травм — было даже три, и случились они в период примерно от пяти до девяти моих лет (в девять мы уехали из Нововасильевки).
Самая первая была связана с недотопленным котёнком, которого мы, дети, по извечной ребячьей осведомлённости во всех мелких событиях мира, нашли и откопали из земли (уж как-то об этом прознав) — малюсенького котёночка, которого неумело топили и, не дотопив, закопали где-то в саду.
Я не помню всего этого ужаса подробно, помню лишь свой немой крик (вот когда я абсолютно точно вспомнила своё детское ощущение, увидев эту работу Эдварда Мунка!): я почему-то стояла на коленях над умученным существом, тоже беззвучно разевавшим крохотный ротик, смотрела в засыпанные песком и пылью глаза и, сжав руками виски, остановилась на выдохе, не в силах вытолкнуть из себя воздух...
От этого места первой казни бессмысленной жестокостью мира меня увела плачущая мама, и что было дальше, моя милосердная память не сохранила.
Вторым потрясением — уж не помню, спустя сколько лет или месяцев — стало для меня обыденное убийство: пришла пора, и взрослые стали резать нашего поросёнка Васю, которого я приходила проведывать во время кормлений: розово-белого, с белыми ресницами вокруг маленьких доверчивых глазок, всегда встречавшего нас с мамой радостным похрюкиваньем...
Зная мою впечатлительность, мама предупредила, что лучше бы мне уйти куда-то на время из дому, и я ушла — не очень далеко, в скверик возле общежития напротив нашего дома, где стоял памятник Владимиру Ильичу Ленину, товарищу наших детских игр.
И когда послышался страшный предсмертный визг нашего Васи, я стояла почему-то опять на коленях, упёршись лбом в какое-то толстое бревно, невесть откуда там взявшееся, и затыкала уши пальцами — и всё равно слышала и слышала нескончаемый крик...
Дальнейшее тоже как-то выпало из моей памяти, я помню только, что вернулась в дом уже в начинающихся сумерках и, проходя через веранду в коридор и комнаты, увидела белое бесстыдство развороченных внутренностей в тазах и услышала сырой запах убийства, не притронулась ни к одному из приготовленных блюд, в том числе и не мясных (простой нервный спазм зажал горло и сомкнул рот, запрещая проход любой пище) — и лишь спустя многие годы поняла, почему не могла есть сало и во взрослом уже состоянии...
Я пережила самую что ни на есть буквализацию метафоры: Жизнь показала мне свою изнанку, и в моём детском домрайсаде впервые стали проступать пока ещё неясные очертания внешнего ада...
Третий случай был связан с потерей моей собаки — не совсем моей, нашей, но и моей тоже: наша дворовая небольшая светло-песочная собачка Альма терпеть не могла никаких ошейников, и как бы туго их ни затягивала мама на собачьей шее, хоть за ночь, хоть за сутки — а выворачивалась-таки и убегала на волю. После нескольких таких побегов мама стала запирать её на ночь в сарае, а утром выпускала, и Альма провожала меня в школу, а затем возвращалась домой.
А в тот злополучный день она где-то задержалась из любопытства, и её убили собачники вместе с другими приговорёнными к казни собаками по приказу какого-то начальствующего лица.
Мама пришла за мной в Дом пионеров (одноэтажное здание в несколько комнат, потом, в годы перестройки, приспособленное под молельный дом), куда я ходила в вышивальный кружок, и осторожно сказала, что нашу Альму убили, и что мы сейчас пойдём домой, но чтобы я не смотрела в ту сторону, где её убили (а убили её в том же самом скверике с Лениным, несмотря на то, что на ней был ошейник, да и собачулька была просто крохотная, меньше таксы).
Я почувствовала, как куда-то в подвздошную область заползает холодный ужас, безмолвно собралась и пошла за мамой...
Войдя в дом и усыпив мамину бдительность, я незаметно выскользнула обратно и пошла к общежитию, в неясной надежде на то, что это неправда, чудовищная ошибка, кошмарный сон, что это не её убили, и вообще никого не убивали — или что Альма наша жива, только ранена и лежит, истекая кровью, и ждёт моей помощи...
Я увидела лишь бесчисленные пятна крови на снегу, и кто-то из детей или взрослых сказал мне, что Альму не убили сразу, а ранили и ещё живую крючьями затащили в фургон...
Вернувшись домой и не зная, как по-другому спастись, я просто слегла на несколько дней.
Уже спустя несколько лет мы, дети, увидели портрет этого начальствующего лица (что-то смутно мелькает в памяти — как бы его фамилия не была Осипов... вот откуда ещё ниточка протянулась бы к моему Осюше) на районной Доске почёта и совершили невиданное святотатство — заплевали его рожу через охранительное стекло, осознавая страшную суть своего прегрешения (ведь это же были советские времена, и доски почёта были их алтарями), но не умея поступить иначе...
Я до сих пор думаю: кем это нужно быть, чтобы поддеть и затащить крючьями ещё живое и страдающее собачье тельце? Этими самыми руками потом есть, пить, ласкать своих жён, гладить по головкам детей или внуков...
Вообще работать на такой работе?..
...Вот почему с тех самых пор я реагирую на чужие страдания (или поддаюсь на манипуляции с помощью демонстрации мне страданий) единственно возможным способом: я готова отдать всё, отказаться от всего, согласиться на любые ультиматумы и требования — лишь бы мир перестал корёжиться и дыбиться, бесстыдно выворачиваясь своей освежёванной, сырой и кровоточащей адской стороной.
Потому что наша личность формируется и теми психологическими травмами, которые, как прививка от страшной болезни, помогают выжить и не сломаться, опять и опять встречаясь с — уже знакомым — злом.
Если вы не готовы читать страшное и тяжёлое — не заходите под кат, читайте весёлое продолжение про Ленина в моей жизни (в следующем лоскутке) — и далее по шёлковому пути.
Не совсем в раннем, но школьном (не позднее третьего класса) детстве я перенесла тяжёлую психическую травму.
Точнее, их — травм — было даже три, и случились они в период примерно от пяти до девяти моих лет (в девять мы уехали из Нововасильевки).
Самая первая была связана с недотопленным котёнком, которого мы, дети, по извечной ребячьей осведомлённости во всех мелких событиях мира, нашли и откопали из земли (уж как-то об этом прознав) — малюсенького котёночка, которого неумело топили и, не дотопив, закопали где-то в саду.
Я не помню всего этого ужаса подробно, помню лишь свой немой крик (вот когда я абсолютно точно вспомнила своё детское ощущение, увидев эту работу Эдварда Мунка!): я почему-то стояла на коленях над умученным существом, тоже беззвучно разевавшим крохотный ротик, смотрела в засыпанные песком и пылью глаза и, сжав руками виски, остановилась на выдохе, не в силах вытолкнуть из себя воздух...
От этого места первой казни бессмысленной жестокостью мира меня увела плачущая мама, и что было дальше, моя милосердная память не сохранила.
Вторым потрясением — уж не помню, спустя сколько лет или месяцев — стало для меня обыденное убийство: пришла пора, и взрослые стали резать нашего поросёнка Васю, которого я приходила проведывать во время кормлений: розово-белого, с белыми ресницами вокруг маленьких доверчивых глазок, всегда встречавшего нас с мамой радостным похрюкиваньем...
Зная мою впечатлительность, мама предупредила, что лучше бы мне уйти куда-то на время из дому, и я ушла — не очень далеко, в скверик возле общежития напротив нашего дома, где стоял памятник Владимиру Ильичу Ленину, товарищу наших детских игр.
И когда послышался страшный предсмертный визг нашего Васи, я стояла почему-то опять на коленях, упёршись лбом в какое-то толстое бревно, невесть откуда там взявшееся, и затыкала уши пальцами — и всё равно слышала и слышала нескончаемый крик...
Дальнейшее тоже как-то выпало из моей памяти, я помню только, что вернулась в дом уже в начинающихся сумерках и, проходя через веранду в коридор и комнаты, увидела белое бесстыдство развороченных внутренностей в тазах и услышала сырой запах убийства, не притронулась ни к одному из приготовленных блюд, в том числе и не мясных (простой нервный спазм зажал горло и сомкнул рот, запрещая проход любой пище) — и лишь спустя многие годы поняла, почему не могла есть сало и во взрослом уже состоянии...
Я пережила самую что ни на есть буквализацию метафоры: Жизнь показала мне свою изнанку, и в моём детском домрайсаде впервые стали проступать пока ещё неясные очертания внешнего ада...
Третий случай был связан с потерей моей собаки — не совсем моей, нашей, но и моей тоже: наша дворовая небольшая светло-песочная собачка Альма терпеть не могла никаких ошейников, и как бы туго их ни затягивала мама на собачьей шее, хоть за ночь, хоть за сутки — а выворачивалась-таки и убегала на волю. После нескольких таких побегов мама стала запирать её на ночь в сарае, а утром выпускала, и Альма провожала меня в школу, а затем возвращалась домой.
А в тот злополучный день она где-то задержалась из любопытства, и её убили собачники вместе с другими приговорёнными к казни собаками по приказу какого-то начальствующего лица.
Мама пришла за мной в Дом пионеров (одноэтажное здание в несколько комнат, потом, в годы перестройки, приспособленное под молельный дом), куда я ходила в вышивальный кружок, и осторожно сказала, что нашу Альму убили, и что мы сейчас пойдём домой, но чтобы я не смотрела в ту сторону, где её убили (а убили её в том же самом скверике с Лениным, несмотря на то, что на ней был ошейник, да и собачулька была просто крохотная, меньше таксы).
Я почувствовала, как куда-то в подвздошную область заползает холодный ужас, безмолвно собралась и пошла за мамой...
Войдя в дом и усыпив мамину бдительность, я незаметно выскользнула обратно и пошла к общежитию, в неясной надежде на то, что это неправда, чудовищная ошибка, кошмарный сон, что это не её убили, и вообще никого не убивали — или что Альма наша жива, только ранена и лежит, истекая кровью, и ждёт моей помощи...
Я увидела лишь бесчисленные пятна крови на снегу, и кто-то из детей или взрослых сказал мне, что Альму не убили сразу, а ранили и ещё живую крючьями затащили в фургон...
Вернувшись домой и не зная, как по-другому спастись, я просто слегла на несколько дней.
Уже спустя несколько лет мы, дети, увидели портрет этого начальствующего лица (что-то смутно мелькает в памяти — как бы его фамилия не была Осипов... вот откуда ещё ниточка протянулась бы к моему Осюше) на районной Доске почёта и совершили невиданное святотатство — заплевали его рожу через охранительное стекло, осознавая страшную суть своего прегрешения (ведь это же были советские времена, и доски почёта были их алтарями), но не умея поступить иначе...
Я до сих пор думаю: кем это нужно быть, чтобы поддеть и затащить крючьями ещё живое и страдающее собачье тельце? Этими самыми руками потом есть, пить, ласкать своих жён, гладить по головкам детей или внуков...
Вообще работать на такой работе?..
...Вот почему с тех самых пор я реагирую на чужие страдания (или поддаюсь на манипуляции с помощью демонстрации мне страданий) единственно возможным способом: я готова отдать всё, отказаться от всего, согласиться на любые ультиматумы и требования — лишь бы мир перестал корёжиться и дыбиться, бесстыдно выворачиваясь своей освежёванной, сырой и кровоточащей адской стороной.
© Тамара Борисова
Если вы видите эту запись не на страницах моего журнала http://tamara-borisova.livejournal.com и без указания моего авторства — значит, текст уворован ботами-плагиаторами.