Багаж на руках
7 January 2009 03:27![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
tamara_borisova| Он сказал: довольно полнозвучья, — Ты напрасно Моцарта любил: Наступает глухота паучья, Здесь провал сильнее наших сил... ................................................ Как успокоенный сосуд Колосья — так недавно сжаты, |
Я приберегала этот лоскуток, чтобы повеселить вас очередными «подарками жизни» — когда открывается «смеховая прорешка» в ткани «серьёзного бытия» и оттуда выглядывает лукавый глаз Истины, состоящей в том, что никаких истин не существует, в том числе и этой, — и что никакие правила и установления не бывают абсолютными, и что на Жизнь не набросишь никаких птичьих силков логики...
Он должен был называться «Дама сдавала в багаж» и рассказывать о том, как непреклонно-железная дорога заставила нас в одной из летних поездок покупать билет на Осечку, а поскольку — вполне в соответствии с кафкианской логикой советской действительности (помните придуманный Вагричем Бахчаняном лозунг «Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью»?) — собачьих билетов «в природе» не существовало, на него была выдана багажная квитанция.
Вспомнив известное детское стихотворение:
Дама сдавала в багаж
Диван,
Чемодан,
Саквояж,
Картину,
Корзину,
Картонку
И маленькую собачонку, —
я собиралась поместить сканы бережно сохранённых «железнодорожных артефактов» и даже придумала, как «визуализировать» этот лоскуток: в качестве иллюстраций «единиц багажа» в духе «кафкианской были» должны были выступать «весёлые картинки» вроде «корзиночных комиксов» или советов, «как упаковать таксу», а также изображения прочих собачье-кошачьих «диванов», «чемоданов» и «саквояжей»...
Выдали даме на станции
Четыре зелёных квитанции
О том, что получен багаж:
Диван,
Чемодан,
Саквояж,
Картина,
Корзина,
Картонка
И маленькая собачонка...
Квитанцию мне выдали одну, но тоже зелёную:
Мелитополь прдн — Сумы юж
Отправитель: 549242
Получатель: 549242
Наименование багажа: собака
Примечание: багаж на руках
Примечание же № 2 на обороте квитанции сурово предупреждало, что «багаж, не востребованный в течение 30 дней, а грузобагаж — 5 дней, не считая суток прибытия, передаётся торгующим организациям для продажи»...
...Но пришла эта жестокая зима и отняла у меня Осеньку, свет очей моих и кошачьих — ведь он их практически всех вырастил (кроме Чапы), будучи им и нянькой, и бабкой-повитухой (роды сначала у Маши, а потом и у Дуси и Васьки мы с ним принимали вместе)...
покинули пустую рощу — прежде,
чем быстрый снег их перья смог задеть,
добавить что-то к лёгкой их одежде.
...
Но тщетно, роща, тщетно, тщетно, лес,
не может слиться дом с жильцом, и вспышка
любви пройдёт. Смотри, ведь он исчез.
А как же крик? Какой? Да тот. Ослышка.
...
Не всё ль равно, не всё ль одно, как лечь,
не всё ль равно, чем здесь к земле прижались,
разжали пальцы, вмиг прервали речь,
исчезли в ночь, умчались прочь, сорвались.
Снег, снег летит. Вокруг бело, светло.
Одна звезда горит над спящей пашней.
Чернеет лес, озёра льдом свело,
и твой на дне заснул двойник всегдашний.
Засни и ты. Забудь тот крик, забудь.
Засни и ты: смотри, как соснам спится.
Всегда пред сном твердишь о чём-нибудь,
но вот в ответ совсем другое снится.
Врата скрипят, и смотрит звёздный мир
на точки изб, что спят в убранстве снежном,
и чуть дрожит, хоть месяц дым затмил,
свой негатив узрев в пространстве снежном**.
А тогда, четвёртого августа двухтысячного года (согласно дате на багажной квитанции), мы возвращались с годовалым Осенькой — а точнее сказать, с годовалым ребёнком, ибо это был какой-то ужас, а не отдых на море на нашей с Оськой исторической родине (и я родилась в Приазовье, и Оську мы купили за 50 гривен — или купонов? — где уж тут упомнить все эти деревянные эквиваленты... на берегу Азовского моря).
Он ни на секунду не выпускал нас из поля зрения и не давал отлучаться никому даже в туалет или за водой, сопровождая любую нашу попытку удалиться на два метра отчаянным криком оставленного в пустыне, «проданного в Египет» библейско-манновско-мандельштамовского Иосифа («Иосиф, проданный в Египет, Не мог сильнее тосковать!»***).
Искупавшись полунасильственно (по сути, заходя в воду только за нами, чтобы спасти нас и спастись самому от минутной, но непосильной «живой разлуки»), он бежал на подстилочку и сидел там укутанный с головой в специальную шерстяную шаль, невозможно трогательный, с типично таксиным скорбным взором (никто лучше такс не может принимать вид бедного сиротки из захудалого приюта)...
Эта попытка «отдыха на родине» оказалась первой и почти единственной: больше мы Осюшу никуда не брали (за исключением последнего раза, когда умерли мои родители и оставить собаку было уже не на кого): он не выносил поездок ни в каком виде транспорта, не принимал разлуки ни в какой форме (идеальным местом своего пребывания справедливо считая чьи-нибудь «ручки») — и травмировать ни свою, ни собачью психику мы больше не стали.
Свою родину, которую скорее нужно назвать «родиной покупки», Осенька увидел ещё раз в 2006 году — чёрном году скоропостижной смерти обоих моих родителей, ушедших с разрывом в два месяца.
Мы со старшим племянником поехали на машине проведать родных, побыли и на море несколько дней.
Осик, чрезвычайно взволнованный множеством событий и людей, беспокоился, не находил себе места, почти ничего не ел — а вскоре мы вернулись домой, на более родной, чем какая-то там «историческая родина», диванчик с не менее родным одеялком.
Единственным положительным для Осюши следствием поездки стал благоприобретённый вкус к буржуазной жизни...
А в то далёкое уже время покупки летом девяносто девятого года я впервые взяла его на ручки — и надо было видеть эту процессию: по песчаному пляжу вдоль берега ходила хозяйка таксы со своими детьми, кажется, тремя мальчишками (вообще-то ребятишек было человек десять, но это за счёт «самодобавившихся» представителей сочувствующей публики), носила на руках крохотного щеночка, за ней семенила мама-такса, то и дело вопросительно-умоляюще поднимавшая лапу...
Женщина эта с детьми и беременной таксой приехала на длительный отдых откуда-то из донских краёв, через какое-то время такса благополучно разрешилась от бремени, щенки были выращены до месячного возраста и успешно распроданы, а тогда безымянного Осика (имя ему дала я) дети этой женщины умолили оставить себе, но случилась у них финансовая закавыка, им не хватало денег на обратный билет, и наш пёсик тоже «пошёл с молотка».
Щенок, зачем-то окунутый в воду (день был жаркий, но ветреный), дрожал мелкой дрожью, дети клянчили: «мам, ну мам! не продавай его! мам!!!», все бывшие на нашем небольшом пляжике (теперь это база отдыха Мелитопольского педуниверситета, а тогда она принадлежала организации моего дяди Толи, родного маминого брата) сбежались посмотреть-пощупать-поучаствовать...
Подошли туда и мы — я, мой бывший муж Валера и тётя Шура, жена дяди Толи.
Я всегда мечтала о длинноухой собаке — спаниеле или таксе.
Таксу я хотела непременно рыжую, и у нас уже была предварительная договорённость-мечта с хозяйкой очаровательного Мучо, что как только им «по контрибуции» выдадут щеночка от ближайшей вязки, так мы и станем счастливыми обладателями «мучачного» потомка.
Правда, существовала большая опасность, что муж по всегдашней уклончивости человека, воспитанного без отца, одной только властной матерью «под свои нужды», по обыкновению «обойдёт» любую мою и со мной «договорённость».
Они с мамой (мы жили втроём) были категорически против любого животного в доме, поскольку однажды из-за болезни бабушки им пришлось отдать в чужие руки собаку, которая вскоре умерла от плохого ухода и тоски, и они не хотели больше никогда себя травмировать.
Но и у меня больше не было сил жить в «холодном доме» без мелких существ...
Говорят, если не имеешь твёрдого намерения взять животное, никогда нельзя брать его на руки.
Я, конечно, этого не знала, да и рассуждать об этом не имела возможности: видя дрожащее от холодного ветра дитятко, как могла я не отнять его у «мучителей» и не укутать в защитные пелёны?
Конечно же, я взяла его на ручки... чтобы никогда больше не выпустить из них.
И, конечно же, муж оказался категорически против!
Денег у нас тоже не было (и хозяйка таксы уезжала на следующий день, и мы), у тёти Шуры, к которой я бросилась с двумя мольбами: достать денег и помочь обмануть Валеру, сказав, что она берёт щенка себе, — тоже, но она, большая любительница животных (и тоже извечная жалельщица их и обладательница больших собачье-кошачьих колхозов), обе мои просьбы исполнила: деньги взяла взаймы у какой-то знакомой женщины, жительницы Приазовья, случившейся на побережье на моё счастье, и сказала Валере, что берёт таксика себе.
Я надеялась, что муж как-то привыкнет к щенку и я уговорю его взять собаку «добровольно» (в противном случае она была бы взята «насильно» — у меня уже был опыт взятия кота «через развод» — однодневный, точнее даже, «полдневный», — и потом в Чапе души не чаяли все).
Но такой бури негодования я не ждала... Возвращались мы страшно поссорившиеся, но Оськинс посапывал рядышком со мной на нижней полке, положив головешку на мой локтевой сгиб: лапы у нас всю жизнь были такие коротенькие, что голову на них положить не удавалось, но хотелось очень, — и сердце рвалось от умиления при виде этих бесплодных попыток.
Не помню, сколько в этот раз длился «развод» — кажется, я даже не уходила к маме.
Но зато дома нас ждала ещё одна «истерика ревности»: Чапа, вышедший по обыкновению встречать нас в коридор (тем более после такой длительной — недельной — разлуки, во время которой не одна философская основа естествознания была заналожена), оскорблённо прищурил глаза на нового жильца — и ушёл в комнату постигать очередную «основу».
И с тех пор ни разу не позволил Осику приблизиться к себе, всегда пользовался случаем «отмстить неразумным хазарам», особенно в чёрные времена так называемой «веерной подачи» электричества: не успеют отключить свет, не успеем мы зажечь свечи — как из коридора уже слышится отчаянный собачий визг, и вот я уже вынимаю при свете свечи острый кусок отслоившегося кошачьего когтя из страдающего собачьего носа, щеки или — если повезёт — только попы...
Причём Чапа, кажется, даже знал уже время отключения (у животных прекрасно работают «встроенные часы») и заранее готовился к атаке: затаивался где-нибудь под шкафом, и как только выключался свет, нападал на простодушного Осюшку, пользуясь преимуществами «ночного видения»: пока бедный пёсинька пробирался к нам в темноте, он успевал получить от кота множество злобных оплеух.
Мстить Чапе было бесполезно: даже настигнутый где-нибудь в укромном месте и избиваемый полотенцем или газетой, он не «карался, не мучился, не каялся» и продолжал свои разбойничьи нападения, так что приходилось нам загодя брать Осеньку на ручки и носить всё время до наступления «часа икс», а потом вместе ложиться на диван, пережидая безотрадную тьму.
...Ещё когда мы купили Осюньку, то положили его на полотенечко, предварительно вымыв в море с целью первичного прореживания поголовья блох, насухо вытерли, и он начал играть лапками, лёжа на спинке, как младенчик (все младенцы делают эти «махательные» движения, с помощью которых они ещё прочнее внедряются к нам в сердце и душу, словно раздвигая последние «сопротивляющиеся ткани», — и человечьи, и кошачьи, и вот собачьи...).
И потом он постепенно всё больше очеловечивался: полюбил классическую музыку (особенно Моцарта и Вивальди, при слушании которых прочувствованно выл, тонко ощущая исполняемое произведение: «его форму, стиль, тональность, размер, темповые обозначения, динамические оттенки, характер мелодии, штрихов»****, в полном соответствии с руководством для начинающих музыкантов), абсолютно точно попадал и в тональность колокольного звона, раздававшегося с близкой монастырской колокольни, и смешно резонировал, «держа» переливчатый звук; по причине полной очеловеченности не смог вовремя жениться, но взамен приобрёл имидж и вообще вкус к уже упоминавшейся аристократической жизни, помогал мне выпускать «Зелёную лампу» и потом ПСа, писать автокоммуникацию (став, по сути, её главным героем) и вообще заниматься семиотикой, познавать философские основы естествознания, учил меня «цупытысь» по жизни и не унывать, радуясь её простым, но щедрым дарам...
И я всегда несла за него главную ответственность: лечение и прививки (Осик дважды серьёзно болел), кормёжка и выгул, нехитрые радости и развлечения, интеллектуальное развитие и эмоциональная жизнь...
Он был воплощённой любовью и всеобщим любимцем — необыкновенно ласковый пёсик, простая бесхитростная душа, маленький человечек с шелковистыми ушками и быстрыми кротиными лапками...
...Ещё долго оскорблённая в лучших чувствах хозяйка Мучо «попрекала» нас коротковатыми ушками Осипа (у Мучо уши были необыкновенной длины даже для такс), но я ни разу не пожалела о своём выборе: лично нам с Осиком хватало длины и ушей, и ног — на всегдашние шутки прохожих о «недостаче лап» я неизменно отвечала: ну до земли же достают?
А голову всегда можно было положить на мои руки, раз уж свои оказались коротковаты.
И из документов у нас были та самая багажная квитанция да ветеринарный паспорт для прививок и (гипотетических) поездок. Мне никогда и ни для чего не были нужны никакие сертификаты — ни собачьи, ни кошачьи, ни человечьи. Да и какие сертификаты могут быть для подлинной любви? Её подтверждения ежесекундны...
Осенька очень любил, когда я смеялась, и всегда приходил поучаствовать в хохоте, а когда я рыдала после похорон родителей, сначала испуганно отсиживался в сторонке, но лишь только я умолкала, бежал ко мне, стирая слёзы с лица быстрыми поцелуями; спасал меня из лап неминучей смерти (почему-то ему казалось, что когда я залезаю в ванну, я терплю большое бедствие, и нужно быть рядом в эти тяжёлые минуты), и точно так же бросался спасать меня из лап жестокого фена, нападавшего на меня сразу после «спасения на водах».
Правда, «из лап фена» Осечка бежал меня выручать уже когда я его выключала и прятала в шкаф: вот тогда мой трусишка радостно устремлялся ко мне, целовался-обнимался и обязательно «хрюкал в ушко» что-нибудь секретное, а я смеялась и говорила ему: ой, поздновато ты меня спасать-то бежишь, раньше надо было спасать, ещё когда на меня фен напал!..
Он вообще был «целовальных дел мастер», и объектом его жгучих поцелуев становилась не только я, а и любой появившийся на пороге незнакомец (не говоря уж о моих родных или друзьях) или любое встреченное на улице животное — и не раз не только свои, но и чужие кошки бывали им облобызаны.
Последние, впрочем, — только в случае редкой удачи: откуда знать чужим кошкам об Осечкиных добрых намерениях? Это ведь только у нас дома поговорка «жить как кошка с собакой» выступала синонимом поговорки «жить душа в душу», в полном согласии и любви...
Одна из таких редких удач случилась тем самым летом двухтысячного года: мы с Валерой ушли на кладбище проведать могилы моих бабушки Маруси и дедушки Павлика, Осика оставили с тётей Шурой, она же отлучилась на несколько минут из комнаты, а вернувшись, обомлела от ужаса: на пороге её встречал диковинный зверь «ежекот» (или «котоёж»), при ближайшем рассмотрении оказавшийся тем самым котёнком, которого накануне где-то подобрала тётя Шура, вот только шерсть на всём его тщедушном тельце слиплась от высохшей собачьей слюны и встопорщилась страшными дикобразьими колючками: Оська, воспользовавшись недолгим отсутствием «контролирующего субъекта», облобызал мелкое животное с ног до головы...
От подобной же участи чудом спасся на нашей груше чужой кот, однажды забредший к нам во двор, иначе быть бы ему зализанным до смерти.
Но Осечка настрадался ужасно: видит око, а зуб язык неймёт...
...Я похоронила его под этой самой грушей — летом под ней обычно стоял столик со стульями, и когда к нам приходили гости, мы все устраивались там, не боясь ударов падающих груш, и даже получая «грушевый подзатыльник», радостно хохотали: мы сидели на стульях, Осик у меня на ручках или под столом в чьих-то ногах.
Ему обязательно перепадала какая-нибудь вкусняшка: кусочек сыра или колбаски, печеньице или конфетка — а чаще и то, и другое, и третье, и четвёртое. А художницу Нину Негребу я даже ругала за «развращение малолетних»: собакам же нельзя сладкого и мучного, а она не слушалась моих запретов и упрямо приносила Осику печенье, вафли, зефир, конфеты — «приветы от Тюбика» (так зовут Нининого пёсика)... Если бы я знала, что Осик так быстро уйдёт (а я надеялась его долелеять хотя бы лет до четырнадцати-пятнадцати, а то и больше — ведь Чапу я «держу на руках», борясь с его болезнями, вот уже семнадцать лет), — если бы я знала, то я сама бы давала ему всё это безумно любимое, жарила бы ему картошку и деруны, а не варила бы одни только «правильные» супчики.
Но вот виноградом напоследок я его накормила от души: попался мне перед Новым годом неправдоподобно дешёвый виноград, я купила его несколько килограммов, Осик съел с огромным удовольствием штук двадцать крупных виноградин...
А грушки он сам научился подбирать с земли (в этом году их почти не было, а в прошлом случился просто колоссальный урожай) и ел их смешно и как-то «деловито» — а как же: груши-то наши, а мы-то здесь кто? — хозяева...
...Несмотря на его всегдашнюю запасливость, у него оказалось на удивление мало имущества: несколько одёжек, банное полотенечко, полотенчики для лапок и попы, любимый поводочек для прогулок, кастрюля с половником для супчика, несколько сменных тарелочек для него же да недогрызенная жевательная косточка...
Всё это (кроме посуды) я положила ему в могилку — и без того сердце рвётся на части, без конца натыкаясь на все обжитые им предметы и углы в доме и во дворе...
С таинственным миром связь!
Какая тоска щемящая,
Какая беда стряслась...
А он, наверное, чувствовал будущую разлуку и жался напоследок, пытаясь защититься от надвигающейся смерти... ведь я столько раз спасала его и от этой костлявой старухи, и от разных болезней и напастей!
Не услыхать в меха обутой тени,
Не превозмочь в дремучей жизни страха...
Только детские книги читать,
Только детские думы лелеять.
Долго мне мерещился образ кельи, точнее, антресоли с витой лесенкой, где стоял бы письменный стол, а по стенам разбегались книжные полки, а я сидела бы читала книги да писала научные статьи...
В последнее время, измученная потерями, я часто повторяла фразу, что, если бы вернуться на двадцать с лишним лет назад, я бы никогда не выходила замуж, не рожала детей (в этом, правда, мне сам Господь помог, отведя карающую длань) и не заводила бы никого из животных — ни собаку, ни кошку, ни крыску, ни мышку, ни хомячка, ни светлячка...
Но нельзя же уклониться от судьбы: ведь Осечка уже всё равно родился на свет (и родились без моего попустительства Чапа и Маша, да и Вася-подкидыш, о которой речь пойдёт в следующем лоскутке*****, как и о своего рода «репетиции Осечки» — найденных щенках), и кто бы лучше меня позаботился о моей родной собаке, практически первой и уж точно единственной?
И надо мною роковой,
Неутомимый маятник качается
И хочет быть моей судьбой,
И упадёт веретено —
И невозможно встретиться, условиться,
И уклониться не дано.
Кошки — это другой вид любви, более скрытной, замкнутой, с китайскими церемониями и договорённостями, с какими-то тайными мыслями и обидами...
Собаки же — любовь безусловная, нерассуждающая, когда тебе (порой без всяких на то оснований) отводят роль верховного божества, всемилостивейшего и совершеннейшего, — и стыдно бывает ей не соответствовать.
Собаки учат нас главному — «жить не по лжи», как бы ни была в последнее время дискредитирована эта фраза-мечта...
Вот только одного пока не знаю, выпустив из рук очередную «единицу багажа»: стремление дожить, чтобы дописать задуманные тексты, — это неумение окончательно разжать пальцы или желание сложить все сжатые колосья такими же ровными рядами?
Направляемы тихим лучом,
Соберутся, сойдутся когда-нибудь,
Словно гости с открытым челом, —
Как в наполненный музыкой дом, —
Только их не спугнуть, не изранить бы —
Хорошо, если мы доживём...
* И вечно-то моим любимым существам и созданиям угрожают торги да аукционы! Но не продаётся вдохновенье — и даже рукописи мы не продаём...
** Иосиф Бродский.
*** Все дальнейшие цитаты — мандельштамовские.
**** И это не мои «измышления любящего сердца», а объективный факт — недавно ко мне приходила для окончательного согласования правок знакомая музыковедша, которой я вычитывала диссертацию, и была просто поражена Осечкиным прочувствованным пением: как он выл, почти кричал в особо патетических местах, как внимательно слушал ритурнели, еле слышно подстанывая, как убыстрял или замедлял темп, как соразмерял интенсивность или высоту звука...
***** Этот лоскуток — первая часть диптиха. Второй пойдёт следующим постом, называется «Как я после долгих лет семейной жизни стала образцовой старой девой» и имеет подзаголовок «почти святочный рассказ».
Эта ария из серенады Вивальди «Глория и Гименей» абсолютно точно передаёт общую тональность личности Осипа — это мелодия его жизни... Да и называется она тоже исключительно точно: Tenero fanciulletto — Осенька действительно был очень нежным мальчиком...
Мой слайд-фильм памяти Осипа
Посмотреть:
(11,5 Мб) © Тамара Борисова
Если вы видите эту запись не на страницах моего журнала http://tamara-borisova.livejournal.com и без указания моего авторства — значит, текст уворован ботами-плагиаторами.