Константин Власовский
3 April 2011 05:02![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
tamara_borisovaВыполняю обещание — выкладываю книгу о Константине Власовском, изданную Сумским художественным музеем им. Н. Х. Онацкого, сотрудники которого непосредственно участвовали в спасении творческого наследия этого замечательного художника, а теперь вот совершили второй подвиг — издали альбом-каталог.
Я уже кое-что показывала из работ Власовского, но там качество было похуже — я сканировала книгу, а теперь вынула изображения из высококачественной ПДФ-ки, любезно предоставленной мне издательством «Университетская книга» по просьбе автора концепции и составителя издания — заведующей отделом декоративно-прикладного искусства СХМ Людмилы Константиновны Федевич.
К сожалению (к огорчению для русскоязычных читателей), книга издана на украинском (государственном) языке, но там есть и русские «вкрапления» — в частности, интереснейшие и талантливейшие мемуары тогдашней маленькой девочки Сашки-Сашухи, а ныне журналистки и писательницы Александры Стрельниковой о знакомстве с сёстрами Власовскими и жизни в общем с ними доме-дворе.
Ещё не имея на руках книги в электронном виде, я хотела опубликовать эти мемуары у себя в ЖЖ, стала искать в инете и нашла роман Александры Стрельниковой «Вернись с порога, или Добрый дом» — невероятно талантливо написанный (точнее, «пишимый», поскольку его огромное полотно ещё не завершено).
Через Людмилу Константиновну мы списались с Сашей, по моему совету она создала ЖЖ, но потом почему-то связь прервалась.
Но так или иначе — вот текст (чуть ниже, после иллюстраций), вот ссылка на ЖЖ![[livejournal.com profile]](https://www.dreamwidth.org/img/external/lj-userinfo.gif)
astrelnikova, вот ссылка на роман*, а вот — на всю книгу в формате ПДФ.
Она там в трёх частях, файлы в сумме весят 130-140 мегабайт, без пароля и регистрации — на файлообменнике Мэйл.ру, на моём аккаунте, так что никаких паролей-явок-телефонов указывать не нужно.
Это первые (с 1-й по 32-ю) и последние (с 65-й по 112-ю) чёрно-белые страницы и в серединке цветная вкладка.
Мемуары Саши — с 94-й по 108-ю страницу.
Вот это великолепие вы уже видели:
В гостиной. 1917
После экзамена. 1917
На базаре. Этюд. 1900-е
Женщина с платком. Этюд. 1900-е
Вот эти фоточки тоже, но сейчас они лучшего качества:
К. Власовский с семьёй. Ахтырка. 1900-е
Перед Рождеством в семье Власовских. Ахтырка. Нач. 1910-х
Пасха в семье Власовских. Ахтырка. Нач. 1910-х
А вот это уже новое:
Если я ничего не путаю, это автопортрет:
Летний день в Малороссии. Кон. 1880-х
Не правда ли, какой первоклассный этот второстепенный («второго ряда») художник?
Сколько в нём солнца и света, и силы красок, и силы жизни, и любви...
И юмора:
В отсутствие их благородия. 1885
И торжества бытия:
Тыквы. Этюд. 1890-е
Да полноте, какие тыквы? Гарбузы́! (Г фрикативное.)
У пруда. 1890-е
Ну и наконец
Александра Стрельникова
Жизнь, смерть и бессмертие вокруг Рояля...
(Отрывки из документального романа «Вернись с порога, или Добрый дом»)
Я долго думала: как же написать для этой очень дорогой и мне книги об одном из самых драгоценных воспоминаний детства?
И решила: да просто! Просто возьму отрывки из того романа «Добрый дом», на который ещё в далёком 1964 меня вдохновил именно он: Дом с высоким и чистым, ясным челом и добрым взглядом доверчиво распахнутых глаз в обрамлении широких ставен... Тогда роман я, конечно, «не вытянула»... И вот, через несколько десятилетий, он пишется легко и просто — как дышится... Только название у него уже несколько иное: «Вернись с порога, или Добрый дом».
Итак, Дом. Номер двадцать два по улице Первого Мая в Ахтырке. Только один ноябрьский день 1960 года. Он повлиял на мою судьбу так же, как и на судьбы всех, кто прикоснулся к волшебству Дома...
…На ахтырскую улицу Первого мая, 22, переехали во второй половине дня, ближе к вечеру, и Сашка не увидела ничего: ни двора, ни людей, живущих в большом доме. Только слышала за стенкой звуки фортепиано — неслыханного доселе вальса. И теперь, наутро, вышла знакомиться со всем новым своим миром. Кто здесь живёт? Вот бы увидеть!
И только Сашка подумала об этом, как вздрогнула от неожиданности: прямо перед ней, откуда ни возьмись, возникла маленькая сухонькая дама. Да, именно возникла. Именно дама: не старушка, не женщина, не баба и не бабушка. Хотя… если взаправду — и не дама! Это самая настоящая… Фея! Другого понятия, иного слова Сашка не могла применить к этой особе с длинным печальным носом, кротко светящими Сашке большими круглыми карими (весёлыми!) глазами в ещё больших полукружьях глубоких морщин; к особе, казалось, невесомо парящей над примёрзшей жухлой ноябрьской травой в редком инее, над дорожкой, над большим сиреневым садом вокруг и огородом вдали, над Сашкой, над всем её новым не очень разноцветным миром…
Сама Фея и вовсе не разноцветная. Вообще почти не цветная. Кофейновато-сероватое лёгкое её одеяние (платье, пыльник, туфли на каблучках) из каких-то старинных тканей, каких никогда не было в Сашкином доме, под стать невесомой парящей фее. Сашка замерла от какого-то сладкого ужаса сказочности настоящего и предстоящего и только внимала всею собою этому дивному видению.
— Почему она парит надо всем? — ещё подумала Сашка, — как будто бы значительно выше меня… она же чуть ли не меньше меня ростом? (Действительно, маленькая дама не казалась ниже шестилетней Сашки — страшно одинокой с виду девочки в широком и длинном, со множеством близко друг от друга посаженных пуговиц на полах добротного драпового лилового пальто с лисой, в румынках на меху, в шапке из овчины.) Волшебница стоит на земле, несомненно. И глаза её чуть выше Сашкиных. Вдруг Фея заговорила.
— Как тебя зовут, девочка? — наклонив голову влево и очень внимательно глядя Сашке прямо в душу, спросила Фея голосом феи: ласковым, но одновременно гордым.
Сашка хотела ответить, но — честно! — она не могла. «Пусть сестра Надя называет меня Мумией Египетской, пусть! Пусть люди спрашивают у родителей, умею ли я говорить, есть ли у меня вообще язык. Но мне надо побольше смотреть! Надо запомнить её хорошенько на всякий случай — вдруг исчезнет? Ищи-свищи потом!», — мелькает в голове у Сашки.
Не могла она ничего сказать в этот чудный миг.
Да, надо смотреть фею! И слушать её. Пока не растаяла!
Саша Стрельникова с куклой, подаренной ей сёстрами Власовскими
Да, вот она уже засобиралась уходить:
— Мне пора! К Поклонской — купить Ксении Григорьевне масла, сыру. На рынке — полкурицы… И красных бураков! Не уродили этим летом в огороде. А Лилька пока полы у неё кирпичом скребёт… Потом Лилька будет мне пальто дошивать и туфли свои ремонтировать. А я картинку дорисую…
«Кто такая Поклонская? Ксения Григорьевна? И Лилька, моющая полы странным образом, — скребёт кирпичом… Девочка ещё одна есть в доме, что ли? Вот было бы счастье! — думает Сашка о словах Феи. — Хотя… Какие феи в 1960 году?!» Да, Сашка знает, какой идёт год. Это второй год, когда она знает о годах. И гордится этим в глубине души. Но надо идти папе помогать. Он будет носить привезённые только что торфяные брикеты вёдрами в сарай, а Сашка — ставить мелом палочки за все вёдра на этом деревянном сарае. Папа всегда считает, когда трудно. А трудно ему почти всегда… Ведь он прошёл войну, и нога у него гнилая. Вот он и считает — почти всё и почти всегда. Вёдра картошки, картошины в ведре…
…Фея, как оказалось вечером, живёт, и вправду, волшебно (а папа почему-то говорил: «Две соседки-сестрички — божии одуванчики, живут, как мышки-норушки!» Да тут живут королевы-Мыши!) Потому что жизнь Феи нанизана не на привычное житейское остриё из кухни-печки — дома-работы, как у Сашкиных родителей, а на нечто совершенно иное. Наверное, на струны тёмно-вишнёвого рояля (огромная крышка которого покрыта толстым слоем жёлтых газет, а сверху коричневым дерматином), стоящего в самом центре небольшой и почему-то пятистенной комнаты, всё пять стен которой (даже та, в коей — печка!) плотно (стен почти не видно!) завешаны картинами: очень большими, просто большими, маленькими и очень маленькими — такими крошечными картинками, в которых нарисовано всё равно большое: аллеи огромных дубов, лип, пруды в ивах, реки в дремучих лесах… Сашка оборачивается вокруг — и мир Феи начинает вращаться вместе с нею — вокруг рояля! Да, весь мир Феи, как видит Сашка, вертится всё быстрее и быстрее! Кажется, картины взялись за руки, чтобы удобней было водить этот странный хоровод.
А на рояле… Стоят на подставках нарисованные и недорисованные Феей «картинки», как она их сама снисходительно называет. Вон мамина-папина четвёртая школа над Зелёным озером со сторожкой! Вот их новый дом в сиреневых аллеях и кустах снежноягодника…
На рояле лежат раскрытые коробочки с масляными красками, так дивно пахнущие. Загрунтованное на будущее новое полотно. И — самые нужные вещи: полным-полно интереснейших мелочей: коробочка с катушками-нитками, игольница, будильник с выразительной физиономией, свежая и старые местные газеты и множество всего такого, что должно лежать и стоять именно на этом рояле. Именно здесь. И сейчас. «Этот мир должен быть незыблем» — какая-то странная фраза бьётся в Сашкиной голове. Откуда она? Подумать обо всём — некогда!
Вот Фея суетится вокруг рояля, где-то, как из-под земли (нет, это из-под рояля!), доставая тоненько звенящую («Бабушкину!») фарфоровую посуду, диковинные коробки с чаем и сахаром, а ещё — увязанные чёрными ниточками под жёлтой бумагой банки с вареньем, коробку со свежеиспечённым бисквитом, пахнущим ванилью, по белковому крему которого — прожилки от клубничин…
У Сашки слегка таки кружится голова! От восторга, происходящего из сказочности дня, от порхания Феи, от темноватых углов комнаты, где, несомненно, должен прятаться некто сказочный, а может, и не один… И девочка ещё не может различить реальных деталей пятистенки от тех, что селятся сейчас в её голове.
А в комнате…
Два окна выходят на слабый солнечный закат, в сад, на большую веранду, под которой Сашка нашла Улиткин Домик в кусту Высокой Травы, зелёной и в ноябре.
Справа от входа в комнату стоит сундук средних размеров. Над ним висят укутанные в чехлы «польта», как говорит Фея. Чуть дальше — сундучок под керосинкой. А между окнами — чёрный туалетный столик со шкатулками, с изящно изогнутыми ножками и большим тусклым зеркалом в чёрной раме, висящим на стене. Слева от входа — две железные узюсенькие кроватки тёмно-вишнёвого цвета, поставленные перпендикулярно друг к другу. В одном углу — иконы, перед которыми горит лампадка. Но всё это Сашка разглядит потом. Прежде всего, даже прежде старинного рояля, Сашка увидит большую высокую картину, висящую над одной из кроватей. Словно бы ветер — тёплый и невесомый, легчайший ветер южных морей и аромат неведомых Сашке деревьев пахнули разом в душу! Из тех… нет, не окон, а раскрытых морю сводов какой-то галереи, в которой, опершись на подоконник, стоит некто в белых широких одеждах. Он очень похож на маму! Такие же пышные чёрные волосы, спускающиеся свободными локонами на плечи, так же склонена голова — в раздумьи или соучастьи… Та же любовь к широким белым одеждам — от солнца, чтоб сердце не болело.
Зелёные лёгкие вьющиеся стебли колышутся вольно в проёме овальных сводов, открытых всем ветрам с моря. Да, оно, кажется, вдали… чуть голубеет на картине. Сашка всё пристальнее всматривается в неё и едва слышит обращённые к ней слова самой Феи:- Сашуха, ты почему чай не пьёшь?
— Это она печалится, что утром Ксении Григорьевне грядку с горохом вытоптала… На зиму какой-то горох дивный — стойкий — был высажен, из Ленинграда присланный, а Саша не знала, и перед Сашиными румынками горох не устоял… — смеётся папа.
У Сашки на глазах готовы заблестеть слезинки, и папа, как всегда, тут как тут со стихами Некрасова: «Плакала Саша, как лес вырубали…» Но Фея, кажется, несказанно рада услышать русскую поэзию в душевном исполнении и подхватывает: «…ей и теперь его жалко до слёз!»
— А Плещеев, Петро Фёдорович, а Плещеев! «…ласточка с весною в сени к нам летит!» Фея быстренько достаёт откуда-то толстый в чёрном ледериновом переплёте учебник русской словесности для гимназий, папа вскрикивает: «И у меня такой же был! В земской школе села Стрельники!» И они вдвоём склоняются над любимой с детства книжкой… Потом Фея продолжает:
— Ласточки… Вот как на моей картинке. Я, конечно, не так рисую, как папа рисовал… Только выйдя на пенсию, начала. Но вот: наши ласточки под навесом галереи… Ой, Петро Фёдорович, дорогой, а помните, как у Мэя?! А вот Гаршин…
— Гаршина я тоже люблю! — уже громыхает папин голос от счастья, что нашёл таки достойного собеседника в этой жизни!
— Гаршин — наш родственник! — гордится Фея… Вот мама рассказывала… По папиной линии… Да, сходил с ума…
И они так увлечены, что Сашка с мамой остаются наедине: мама — с «Морем под Одессой», Сашка — с дивным монахом-доминиканцем над захоронениями своих собратьев…
— Сашуха, чай! — снова весело звенит голос Феи.
Сашка снова берёт в руки тоненькую, аж светится, фарфоровую чашку. От неё по комнате расходится аромат, какого девочке не встречалось ни в одном выпитом ею чайном напитке. Тонкий, будто исходит от той картины, с человеком в дивной светлой галерее и белых одеждах.
Фея — на то она и фея, всё понимает. И улыбаясь умными глазами, говорит Сашке:
— Я забыла и не сказала тебе, как меня зовут… Бабушка Маруся! А вот — бабушка Лилька! — Фея кивает в сторону самого тёмного угла. Оттуда вдруг раздаётся какой-то механический («И какой же горький!» — думает Сашка) смех, словно пружина раскручивается в заводе игрушки. А вслед — лёгкий, но чуть скрипучий голос. Другая фея — неулыбчивая, застывшая, смотрит огромными печальными карими глазами. И Сашке становится не по себе. Как будто именно она в чём-то особенно провинилась перед этой, Другой Феей.
Мама аж подскакивает на своём сундучке:
— Ни в коем случае! Слышишь, Саша: Мария Константиновна и
— Елизавета Константиновна! Только так.
— Смилуйтесь, сжальтесь, Елена Елисеевна! Пусть ребёнок зовёт меня просто…
— Нет, нет и нет! Мария Константиновна! А сестру Марии Константиновны зовут Елизавета Константиновна! Запомнила, Саша?! — мама строга, как никогда, и Сашка кивает, глядя при этом в искрящиеся смешливые глаза Феи, пусть она не волнуется напрасно: всё в порядке, просто мама Сашку так воспитывает.
— Она же язык сломает!
— Не сломает! Пусть приучается обращаться к людям по-людски сразу.
Сашка тоже думает: «Не сломаю, подумаешь, что здесь сложного… Я и не такое выговорить умею запросто…», но молчит, переключившись целиком на созерцание множества картин, висящих в этой дивной комнате на всех пяти стенах. Маме больше всех сразу понравилась одна — большая, словно пронизанная ярким песочным свечением ракушника, но где он?! Нет его на картине. Только море в раннем закате, не кроваво-багровом, и не жёлтом, но в таком тёплом и густом сладком золоте, что кажется оно смешанным с шоколадным зефиром, который Сашка ела утром.
— Елизавета Константиновна, сыграете нам? — звучит где-то за кадром голос мамы, но Сашка и слышит, и не слышит его.
Молчок. Да, наверное, Другая Фея просто очень печально покачала в ответ головой: «Нет…» Девочка снова рассматривает картины. На той, большой, в чёрной раме — лето в разгаре! Выбеленное небо и — выбеленная им рожь! Они вдвоём прямо несут собою июльский вечер в ноябрьскую комнату Феи. И дядька идёт, кажется, именно сюда, колышимый волнами ржи, а не сухим ветром бездождевой бури. Только Сашка представила себе скорую грозу в картине, как раздался скрип и вошла та фантастическая Ксения Григорьевна, которую все боятся. Хозяйка дома! Она приседает на краешек кровати Феи, пытается влиться в разговор своим дребезжаще-скрипучим голосом:
— Что, опять не топится! Одной керосинкой греетесь?!
— Печка дымит… — кротко отвечает Фея.
— Так печника пригласите! Это ж вы с двадцать какого года не топите здесь?
— Ой, да приглашали недавно печника…
— …что-то я его не видала!
— …говорит: «Никак починить невозможно!» Пусть… Нам и так не холодно Мы с Лилькой закалённые… Вот бисквит испекли… Согрелись! Кусочек, Ксения Григорьевна?..
Хозяйка берёт самую крошечную полосочку бисквита и запивает мелкими глоточками из малюсенькой чашечки с маковым цветиком на боку, принесённой с собой. Говорят, она так научилась есть в 33-м, когда спасала детей Ахтырки.
— С какого года Ваша мама? — обращается хозяйка к Елене Елисеевне.
— С 1881-го!
— О… И я… А месяц?
— Май.
— А я — из апреля… Пирог Александре Тимофеевне испеку на именины, принесу!
— Ну что Вы…
— Принесу! — и в глазах строгой хозяйки загораются и начинают плясать… нет, ангелочки! «Может быть, это дети, которых ей не удалось спасти даже имея диплом Бернского университета… папа рассказывал… Но они всё равно так благодарны ей за любовь. Она лечила строго, но с любовью, даже туберкулёз, даже в войну вылечивала, папа и это рассказал мне, когда я горох вытоптала…» — думает всегда молчащая девочка свою нескончаемую думу.
Ещё кто-то входит. Хозяйка представляет его… нет, её:
— Вот моя племянница Ира из Ленинграда приехала! Кандидат биологических наук. Ихтиолог. С Севера, из командировки, почти Ледовитый океан», — скрипуче-дребезжаще довольно смеётся хозяйка, нервно кутаясь в меховую клочковатую полушубку-полукацавейку, как говорит на неё папа…
Сашка взглядывает на немолодую племянницу Иру только в тот момент, когда та, без должного почитания к феям, да и к остальным присутствующим, с зевком говорит:
— А, снова все на картины смотрят… Я в них ничего не понимаю, но кажется мне, что ничего особенно в них нет. Об этом художнике в Ленинграде нигде и не вспоминается. Я спрашивала…
Но девочка пристально всматривается теперь в тёмные картины. Её сверстница на одной из них или чуть кто постарше?.. Вишни на тарелке держит, и вишнёвый присмерк в её тёмной комнате… Как хочется и вишен, и вишнёвого уюта в тихой комнате лета!
Есть одна тёмная картина: девушка в длиннющей школьной форме с белым передником стоит, запрокинув голову в отчаянии, перед нею на полах в солнечных бликах высоких окон — брошенная ветка сирени…
— Это Лилька, Лилька! Папа нарисовал её, когда она была безнадёжно влюблена в сына хозяина большого дома близ женской гимназии… Ой, да вся гимназия была влюблена! — весело щебечет Фея…
Из угла, где стоит Другая, печальная Фея, не раздаётся ничего в знак протеста. Сашка удивляется и глядит туда. На лице Другой Феи — ни-че-го…
Сашка этого всё это вроде бы и видит, и слышит, но вроде бы и — нет… Она вся там: в той картине, которая более всего поразила её: она рядом с той фигурой в белых одеждах на самой удивительной из картин.
…Широкий подоконник высоченного узкого окна песочного цвета, сводами уходящего в сводчатый же потолок, и таких же оттенков жёлтого. Об этот подоконник опёрся простоволосый человек в широких белых одеждах. Он очень похож на маму! Особенно лицом. Но и одеждами, причёской! Всё же наиболее — выражением лица: немного удивлённым, добрым, снисходительным. Человек смотрит на пару голубей, подбирающих крошки с каменных светлых плит над какими-то могилами, и на третьего голубя — одиноко глядящего на воркующую пару. И Мария Константиновна, увидевшая бездонность изумления в Сашкиных зелёных глазах...
— Сашуха! Нравится? Я тебе когда-нибудь подарю «Монаха»... А пока дарю вот эту папину картинку: видишь, Сашуха, какой петушок! Яркие-яркие пёрышки... Это папа нам с Лилькой рисовал! Забавлял нас. И показывал, как надо рисовать. Да мы с нею всё равно не научились так, как он…
Папа начинает декламировать из той чёрной, ледериновой, книжки: «Петушок, петушок, золотой гребешок…», а Фея подхватывает: «…что ты рано встаёшь, голосисто поёшь…», смеясь дробным удивительно весёлым для такой старушки смехом.
Но Сашка, машинально поблагодарив и взяв в руку маленький кусочек ватмана с петухом, всё равно без отрыва смотрит на «Монаха»… И Фея начинает что-то быстро и увлечённо рассказывать об этой картине. Жаль, Сашка мало что слышит! Она полностью поглощена созерцанием чуда. Какого? Может быть, это солнечный свет картины. Или та голубая бесконечная перспектива небес, убегающая от её сознания?
Много лет непонятно это будет Сашке. И так же много лет, входя сюда, она будет почти неотрывно смотреть доминиканскому Монаху в лицо. И в высоченные сводчатые в окна в лианах, от которых он отвернулся. И вслушиваться в ту музыку потолка, который для девочки — почти небо! В полы, по которых ей так хочется пройти босиком — она ведь чувствует и в сию минуту их тёплую нежность и мягкую прохладу — когда чего недостаёт измученным то жарой, то холодом её подошвам — всё найдёт в широких, легко лежащих большими крестами в галерее плитах песочного цвета с лиловыми тенями (словно кто-то мазнул пёрышком по готовому уже пирогу с ванилью…)
— Папа в Одессе участвовал в пари среди других художников: кто лучше сделает копию с итальянца? Все скинулись, насобиралось 20 тысяч царских рублей, золотом! И папа выиграл! И купил на эти деньги имение в Жигайловке Ахтырского уезда. А там была вот такая дорожка в мальвах! В росе по утрам… Гляди, Сашуха, гляди!
Сашка смотрит и не понимает: это же Фея показывает в картине на дорожку в их нынешнем саду! Она оглядывается на окно за спиной: точно! Эта на картине дорожка, ведущая от окон Феи к дальнему сараю, через сиреневый сад и клумбы с цветами, которых Сашка раньше никогда не видела. В конце дорожка раздваивается, и уже две тропинки огибают большую клумбу со спаржей. И дом на картине, где дорожка в мальвах, — точно такой, как и этот
— Добрый Дом… Сашка недоуменно поднимает глаза на Фею. В них немой вопрос.
— Да! Да! Да, Сашуха! — смеётся радостно Фея от такого узнавания. — Точно такой дом! С таким же крыльцом. И таким же флигелем. И точно такими же окнами… Один мастер строил сто пятьдесят лет назад. Нарасхват был. Дворяне его уважали. Когда мы сюда переехали…
— Да, Ваша умирающая мама всё просила меня: «Не обижайте моих девочек!..» — довольная собой проскрипела, улыбнувшись просветлённо, хозяйка.
— А вот бахча наша в Жигайловке! — радостно продолжает свой большой рассказ для Сашки Фея. — На ней сторожил вот такой красный дядька! Папа его нарисовал. Дружил с ним очень. И вот — видишь, Сашуха? — собачка рядом с куренём этого дядьки, я её хорошо помню, весёлая такая собачка!
…Ласточки будут прилетать. Пять долгих счастливых лет Сашкиной жизни в Доме, где была в самой его сердцевине небольшая никогда не топившаяся комната в два окна на дорожку в цветах и сиренях; комната, сплошь завешанная и уставленная картинами, писаными маслом на старинных добротных холстах… Очень светлые и очень тёмные картины! Вперемешку?.. Так видел мир Константин Иванович Власовский. Так поймёт это потом подрастающая Сашка.
Постепенно для неё жизнь вокруг Рояля сменится смертями вокруг Рояля… Сначала — на 97-м году жизни — за стеной — умрёт хозяйка — Ксения Григорьевна Яковлева. Перед самой смертью она предложит «девочкам» принять от неё в дар большую часть дома… Но они, конечно же, откажутся! Ай, как опрометчиво! Племянница хозяйки Ира, чуть ли не опоздавшая на похороны, которые пришлось организовывать Петру Фёдоровичу, на следующий же день объявила ему и «девочкам», которым уже было за семьдесят:
— Власовским придётся освободить мою комнату! Стрельников задохнулся.
А потом хрипло выдавил из себя:
— Как?!
— У меня — не богадельня! — с усмешечкой, но чётко и гордо пояснила довольная собой и очень умная новоиспечённая хозяйка большого дома. — Я буду готовить дом к продаже! И продам не меньше, чем за двадцать пять тысяч!
И тут Пётр Фёдорович начал считать, как всегда делал это в трудные минуты жизни. Такая уж у него мания — мания счёта, хорошо известная психологам.
— Сколько стоит комнатка Власовских?
— Ну, три с половиной, примерно…
— Сколько лет они уже прожили в ней?
— Пятьдесят три…
— По сколько платили ежемесячно?
— По десятке…
— Так сколько раз они у вас эту комнату выкупили?..
— …
На следующий день хозяйка скромно объявила, что оставляет сестричек в их комнате. Но только до тех пор, пока дом не продастся.
Они обе успели умереть, когда дом окончательно — весь! — продался.
После хозяйки Дома через несколько лет умрёт уже не могущая скрести кирпичиком толстенные и широченные некрашеные дубовые доски старинных полов, ремонтировать обувь папиными инструментами (сам Власовский их делал, собственноручно!), шить платья и пальто себе и сестричке дряхлая в паркинсоне Лилька … Умерла под «Монахом». Девочка в гимназической форме всё так же тоскливо смотрела куда-то вверх на тёмной картине с бликами на полу от высоких окон сбоку… и ветка сирени всё так же неприкаянно валялась в этих солнечных весёлых пятнах.
Самая настоящая Фея проживёт не дольше всех, но дольше всех будет со своей Сашухой — двадцать два с половиной года...
Ах, как, по-прежнему радостная, Фея, но совсем уже маленькая, согбенная уже пополам, радуется, нежно обнимая тонюпусенькими ручечками бутылки с молоком, принесённым в очередной раз кем-то из Стрельниковых…
Когда она совсем ослабла и почувствовала недалёкий уже конец, попросила своего любимого Петра Фёдоровича привести ей директора местного музея. Он привёл. Та, осмотрелась в комнате Феи, покрутила носом и сказала:
— Ну что вы! Эти картины не имеют никакой ценности… Художника никто не знает. И у нас нет таких площадей, чтобы их взять!
Ай, как громыхал потом папа… голосина у него был… И написал в Сумской художественный. Оттуда приехали почти мигом. Людмила Константиновна Федевич и Валерий Шкарупа уже успели оценить по достоинству и картины, и художника Константина Ивановича Власовского, и дар Марии Константиновны. Потом приехал музейный автобус, и очень много картин навсегда покинули ахтырскую провинцию...
Мария Константиновна, старшая, умирала в этом доме последней… как-то очень медленно умирала, всё ниже и ниже пригибаясь к земле… Леденчиком звонким таяла… С нею уходила на радугу и душа Дома.
…Вот сидит Сашка напротив Феи и дышать боится. Ей хочется схватить Фею за руки, остановить… Но как?! Сашка не смеет. Лишь тихо просит:
— Мария Константиновна, не уничтожайте фотографии… оставьте…
Но Фея не слушается Сашку: вытаскивает один за другим и вытаскивает из семейного старинного альбома шикарные снимки семьи XIX века, откладывает их в сторону, чтобы сжечь, со словами:
— Кому оно нужно…
— Всем нужно! Мне нужно… Оставьте! — хочется крикнуть изо всех Сашке, но она в том оцепенении, в котором бывала в детстве, когда чему-то очень удивлялась. И Мария Константиновна продолжает вынимать своих бабушек, дедушек, маму, папу, рождественские снимки ёлки, которую наряжает с мамой и Лилькой, с детьми слуг…
— А, вот Ванька… — тихо смеётся. — Он нам был и слуга, и товарищ…
А вот самый любимый Сашкин снимок: вся семья, и слуги — на разговении после Великого Поста. За столом, убранным торжественным праздничным сервизом, с высоченными пасхами, на которых вензеля кремом: «Х.В.» Это в квартире над кондитерской, в самом центре Ахтырки. В конце 60-х двухэтажный домик снесли, на его месте стоят две девятиэтажки красного кирпича. Сашка ещё застала эту кондитерскую с двумя огромными конфетинами в витрине.
…Ну вот, работа закончена.
— Тебе, Сашуха, дарю альбом! — торжественно произносит Фея.
— Открытки тут только старинные оставила. Но их немного. А так — повставляешь свои фотографии!
Сашка со страшною тоскою в душе берёт прямо в свои руки выпотрошенную чужую семейную жизнь, и знает, что никогда в жизни не сможет «повставлять» в этот альбом свою... Зачем ей открытки, пусть и старинные, если Фея выкинула самое дорогое?
…Все трое сказочных обитателей этого Дома оправлялись в последний путь дождливым днём. Над их гробами плакали и старинные подруги Мария Васильевна и Нина Вячеславовна — такие же осколки, лишь чуть моложе, дивной стариной жизни, которую Сашка стала лучше понимать только через десятилетия. Когда Марию Константиновну опускали в могилу, Нина Вячеславовна проплакала в голос:
— Ненавижу жизнь!.. Сашка несказанно удивилась про себя: «Как так?!»
Но прошло несколько десятилетий, и она так много поняла в этой странной фразе… И ещё…
«Как же прожили они всё?» — не раз и не два задавалась вопросом Сашка. «Картины были на их стенах — без рам… без родных и дорогих золочёных рам…» — сама себе отвечала с горькой усмешкой…
Ай, сколько ещё будет таких горьких усмешек…
…— Едем смотреть живопись! Вы едете смотреть живопись?.. — скачет козой по коридорам горкома партии бывшая комсомольская активистка, а ныне — партийная.
— А как же, как же, — приобнимая лукаво за талию «козу», смачно улыбается масляными глазками какой-то по счёту партсекретарь…
Это 1986 год, осень. В Сумах открывается первая (!) персональная художественная выставка Власовского… И те, кто ничего не понимал в живописи, точнее, не хотел понимать, когда картины могли остаться в Ахтырке навечно, теперь, оказывается, — в первых рядах её «ценителей»… «Коза» в очередной раз проскакивает мимо уже взрослой Сашки, не обращая на неё ровно никакого внимания, и Сашке становится смешно от ретивости партийных «меценатов».
— Сашуха! А как там наша кукла Вера?.. — вдруг слышится ей весёлый голос Феи.
— Она не поедет на выставку, но я ей всё расскажу, Мария Константиновна… Думаю, что и на выставке, да и всегда потом, вокруг Вашего Рояля будет звучать вечный вальс Елизаветы Константиновны… И картины — бессмертие вокруг Рояля!
* А чтобы вы не поленились и не пропустили — роман, — я дам в следующем лоскутке его начало с эпиграфом.
Я уже кое-что показывала из работ Власовского, но там качество было похуже — я сканировала книгу, а теперь вынула изображения из высококачественной ПДФ-ки, любезно предоставленной мне издательством «Университетская книга» по просьбе автора концепции и составителя издания — заведующей отделом декоративно-прикладного искусства СХМ Людмилы Константиновны Федевич.
К сожалению (к огорчению для русскоязычных читателей), книга издана на украинском (государственном) языке, но там есть и русские «вкрапления» — в частности, интереснейшие и талантливейшие мемуары тогдашней маленькой девочки Сашки-Сашухи, а ныне журналистки и писательницы Александры Стрельниковой о знакомстве с сёстрами Власовскими и жизни в общем с ними доме-дворе.
Ещё не имея на руках книги в электронном виде, я хотела опубликовать эти мемуары у себя в ЖЖ, стала искать в инете и нашла роман Александры Стрельниковой «Вернись с порога, или Добрый дом» — невероятно талантливо написанный (точнее, «пишимый», поскольку его огромное полотно ещё не завершено).
Через Людмилу Константиновну мы списались с Сашей, по моему совету она создала ЖЖ, но потом почему-то связь прервалась.
Но так или иначе — вот текст (чуть ниже, после иллюстраций), вот ссылка на ЖЖ
astrelnikova, вот ссылка на роман*, а вот — на всю книгу в формате ПДФ.Она там в трёх частях, файлы в сумме весят 130-140 мегабайт, без пароля и регистрации — на файлообменнике Мэйл.ру, на моём аккаунте, так что никаких паролей-явок-телефонов указывать не нужно.
Это первые (с 1-й по 32-ю) и последние (с 65-й по 112-ю) чёрно-белые страницы и в серединке цветная вкладка.
Мемуары Саши — с 94-й по 108-ю страницу.
Вот это великолепие вы уже видели:
В гостиной. 1917
После экзамена. 1917
На базаре. Этюд. 1900-е
Женщина с платком. Этюд. 1900-е
Вот эти фоточки тоже, но сейчас они лучшего качества:
К. Власовский с семьёй. Ахтырка. 1900-е
Перед Рождеством в семье Власовских. Ахтырка. Нач. 1910-х
Пасха в семье Власовских. Ахтырка. Нач. 1910-х
А вот это уже новое:
Если я ничего не путаю, это автопортрет:
Летний день в Малороссии. Кон. 1880-х
Не правда ли, какой первоклассный этот второстепенный («второго ряда») художник?
Сколько в нём солнца и света, и силы красок, и силы жизни, и любви...
И юмора:
В отсутствие их благородия. 1885
И торжества бытия:
Тыквы. Этюд. 1890-е
Да полноте, какие тыквы? Гарбузы́! (Г фрикативное.)
У пруда. 1890-е
Ну и наконец
Александра Стрельникова
Жизнь, смерть и бессмертие вокруг Рояля...
(Отрывки из документального романа «Вернись с порога, или Добрый дом»)
Я долго думала: как же написать для этой очень дорогой и мне книги об одном из самых драгоценных воспоминаний детства?
И решила: да просто! Просто возьму отрывки из того романа «Добрый дом», на который ещё в далёком 1964 меня вдохновил именно он: Дом с высоким и чистым, ясным челом и добрым взглядом доверчиво распахнутых глаз в обрамлении широких ставен... Тогда роман я, конечно, «не вытянула»... И вот, через несколько десятилетий, он пишется легко и просто — как дышится... Только название у него уже несколько иное: «Вернись с порога, или Добрый дом».
Итак, Дом. Номер двадцать два по улице Первого Мая в Ахтырке. Только один ноябрьский день 1960 года. Он повлиял на мою судьбу так же, как и на судьбы всех, кто прикоснулся к волшебству Дома...
…На ахтырскую улицу Первого мая, 22, переехали во второй половине дня, ближе к вечеру, и Сашка не увидела ничего: ни двора, ни людей, живущих в большом доме. Только слышала за стенкой звуки фортепиано — неслыханного доселе вальса. И теперь, наутро, вышла знакомиться со всем новым своим миром. Кто здесь живёт? Вот бы увидеть!
И только Сашка подумала об этом, как вздрогнула от неожиданности: прямо перед ней, откуда ни возьмись, возникла маленькая сухонькая дама. Да, именно возникла. Именно дама: не старушка, не женщина, не баба и не бабушка. Хотя… если взаправду — и не дама! Это самая настоящая… Фея! Другого понятия, иного слова Сашка не могла применить к этой особе с длинным печальным носом, кротко светящими Сашке большими круглыми карими (весёлыми!) глазами в ещё больших полукружьях глубоких морщин; к особе, казалось, невесомо парящей над примёрзшей жухлой ноябрьской травой в редком инее, над дорожкой, над большим сиреневым садом вокруг и огородом вдали, над Сашкой, над всем её новым не очень разноцветным миром…
Сама Фея и вовсе не разноцветная. Вообще почти не цветная. Кофейновато-сероватое лёгкое её одеяние (платье, пыльник, туфли на каблучках) из каких-то старинных тканей, каких никогда не было в Сашкином доме, под стать невесомой парящей фее. Сашка замерла от какого-то сладкого ужаса сказочности настоящего и предстоящего и только внимала всею собою этому дивному видению.
— Почему она парит надо всем? — ещё подумала Сашка, — как будто бы значительно выше меня… она же чуть ли не меньше меня ростом? (Действительно, маленькая дама не казалась ниже шестилетней Сашки — страшно одинокой с виду девочки в широком и длинном, со множеством близко друг от друга посаженных пуговиц на полах добротного драпового лилового пальто с лисой, в румынках на меху, в шапке из овчины.) Волшебница стоит на земле, несомненно. И глаза её чуть выше Сашкиных. Вдруг Фея заговорила.
— Как тебя зовут, девочка? — наклонив голову влево и очень внимательно глядя Сашке прямо в душу, спросила Фея голосом феи: ласковым, но одновременно гордым.
Сашка хотела ответить, но — честно! — она не могла. «Пусть сестра Надя называет меня Мумией Египетской, пусть! Пусть люди спрашивают у родителей, умею ли я говорить, есть ли у меня вообще язык. Но мне надо побольше смотреть! Надо запомнить её хорошенько на всякий случай — вдруг исчезнет? Ищи-свищи потом!», — мелькает в голове у Сашки.
Не могла она ничего сказать в этот чудный миг.
Да, надо смотреть фею! И слушать её. Пока не растаяла!
Саша Стрельникова с куклой, подаренной ей сёстрами Власовскими
Да, вот она уже засобиралась уходить:
— Мне пора! К Поклонской — купить Ксении Григорьевне масла, сыру. На рынке — полкурицы… И красных бураков! Не уродили этим летом в огороде. А Лилька пока полы у неё кирпичом скребёт… Потом Лилька будет мне пальто дошивать и туфли свои ремонтировать. А я картинку дорисую…
«Кто такая Поклонская? Ксения Григорьевна? И Лилька, моющая полы странным образом, — скребёт кирпичом… Девочка ещё одна есть в доме, что ли? Вот было бы счастье! — думает Сашка о словах Феи. — Хотя… Какие феи в 1960 году?!» Да, Сашка знает, какой идёт год. Это второй год, когда она знает о годах. И гордится этим в глубине души. Но надо идти папе помогать. Он будет носить привезённые только что торфяные брикеты вёдрами в сарай, а Сашка — ставить мелом палочки за все вёдра на этом деревянном сарае. Папа всегда считает, когда трудно. А трудно ему почти всегда… Ведь он прошёл войну, и нога у него гнилая. Вот он и считает — почти всё и почти всегда. Вёдра картошки, картошины в ведре…
…Фея, как оказалось вечером, живёт, и вправду, волшебно (а папа почему-то говорил: «Две соседки-сестрички — божии одуванчики, живут, как мышки-норушки!» Да тут живут королевы-Мыши!) Потому что жизнь Феи нанизана не на привычное житейское остриё из кухни-печки — дома-работы, как у Сашкиных родителей, а на нечто совершенно иное. Наверное, на струны тёмно-вишнёвого рояля (огромная крышка которого покрыта толстым слоем жёлтых газет, а сверху коричневым дерматином), стоящего в самом центре небольшой и почему-то пятистенной комнаты, всё пять стен которой (даже та, в коей — печка!) плотно (стен почти не видно!) завешаны картинами: очень большими, просто большими, маленькими и очень маленькими — такими крошечными картинками, в которых нарисовано всё равно большое: аллеи огромных дубов, лип, пруды в ивах, реки в дремучих лесах… Сашка оборачивается вокруг — и мир Феи начинает вращаться вместе с нею — вокруг рояля! Да, весь мир Феи, как видит Сашка, вертится всё быстрее и быстрее! Кажется, картины взялись за руки, чтобы удобней было водить этот странный хоровод.
А на рояле… Стоят на подставках нарисованные и недорисованные Феей «картинки», как она их сама снисходительно называет. Вон мамина-папина четвёртая школа над Зелёным озером со сторожкой! Вот их новый дом в сиреневых аллеях и кустах снежноягодника…
На рояле лежат раскрытые коробочки с масляными красками, так дивно пахнущие. Загрунтованное на будущее новое полотно. И — самые нужные вещи: полным-полно интереснейших мелочей: коробочка с катушками-нитками, игольница, будильник с выразительной физиономией, свежая и старые местные газеты и множество всего такого, что должно лежать и стоять именно на этом рояле. Именно здесь. И сейчас. «Этот мир должен быть незыблем» — какая-то странная фраза бьётся в Сашкиной голове. Откуда она? Подумать обо всём — некогда!
Вот Фея суетится вокруг рояля, где-то, как из-под земли (нет, это из-под рояля!), доставая тоненько звенящую («Бабушкину!») фарфоровую посуду, диковинные коробки с чаем и сахаром, а ещё — увязанные чёрными ниточками под жёлтой бумагой банки с вареньем, коробку со свежеиспечённым бисквитом, пахнущим ванилью, по белковому крему которого — прожилки от клубничин…
У Сашки слегка таки кружится голова! От восторга, происходящего из сказочности дня, от порхания Феи, от темноватых углов комнаты, где, несомненно, должен прятаться некто сказочный, а может, и не один… И девочка ещё не может различить реальных деталей пятистенки от тех, что селятся сейчас в её голове.
А в комнате…
Два окна выходят на слабый солнечный закат, в сад, на большую веранду, под которой Сашка нашла Улиткин Домик в кусту Высокой Травы, зелёной и в ноябре.
Справа от входа в комнату стоит сундук средних размеров. Над ним висят укутанные в чехлы «польта», как говорит Фея. Чуть дальше — сундучок под керосинкой. А между окнами — чёрный туалетный столик со шкатулками, с изящно изогнутыми ножками и большим тусклым зеркалом в чёрной раме, висящим на стене. Слева от входа — две железные узюсенькие кроватки тёмно-вишнёвого цвета, поставленные перпендикулярно друг к другу. В одном углу — иконы, перед которыми горит лампадка. Но всё это Сашка разглядит потом. Прежде всего, даже прежде старинного рояля, Сашка увидит большую высокую картину, висящую над одной из кроватей. Словно бы ветер — тёплый и невесомый, легчайший ветер южных морей и аромат неведомых Сашке деревьев пахнули разом в душу! Из тех… нет, не окон, а раскрытых морю сводов какой-то галереи, в которой, опершись на подоконник, стоит некто в белых широких одеждах. Он очень похож на маму! Такие же пышные чёрные волосы, спускающиеся свободными локонами на плечи, так же склонена голова — в раздумьи или соучастьи… Та же любовь к широким белым одеждам — от солнца, чтоб сердце не болело.
Зелёные лёгкие вьющиеся стебли колышутся вольно в проёме овальных сводов, открытых всем ветрам с моря. Да, оно, кажется, вдали… чуть голубеет на картине. Сашка всё пристальнее всматривается в неё и едва слышит обращённые к ней слова самой Феи:- Сашуха, ты почему чай не пьёшь?
— Это она печалится, что утром Ксении Григорьевне грядку с горохом вытоптала… На зиму какой-то горох дивный — стойкий — был высажен, из Ленинграда присланный, а Саша не знала, и перед Сашиными румынками горох не устоял… — смеётся папа.
У Сашки на глазах готовы заблестеть слезинки, и папа, как всегда, тут как тут со стихами Некрасова: «Плакала Саша, как лес вырубали…» Но Фея, кажется, несказанно рада услышать русскую поэзию в душевном исполнении и подхватывает: «…ей и теперь его жалко до слёз!»
— А Плещеев, Петро Фёдорович, а Плещеев! «…ласточка с весною в сени к нам летит!» Фея быстренько достаёт откуда-то толстый в чёрном ледериновом переплёте учебник русской словесности для гимназий, папа вскрикивает: «И у меня такой же был! В земской школе села Стрельники!» И они вдвоём склоняются над любимой с детства книжкой… Потом Фея продолжает:
— Ласточки… Вот как на моей картинке. Я, конечно, не так рисую, как папа рисовал… Только выйдя на пенсию, начала. Но вот: наши ласточки под навесом галереи… Ой, Петро Фёдорович, дорогой, а помните, как у Мэя?! А вот Гаршин…
— Гаршина я тоже люблю! — уже громыхает папин голос от счастья, что нашёл таки достойного собеседника в этой жизни!
— Гаршин — наш родственник! — гордится Фея… Вот мама рассказывала… По папиной линии… Да, сходил с ума…
И они так увлечены, что Сашка с мамой остаются наедине: мама — с «Морем под Одессой», Сашка — с дивным монахом-доминиканцем над захоронениями своих собратьев…
— Сашуха, чай! — снова весело звенит голос Феи.
Сашка снова берёт в руки тоненькую, аж светится, фарфоровую чашку. От неё по комнате расходится аромат, какого девочке не встречалось ни в одном выпитом ею чайном напитке. Тонкий, будто исходит от той картины, с человеком в дивной светлой галерее и белых одеждах.
Фея — на то она и фея, всё понимает. И улыбаясь умными глазами, говорит Сашке:
— Я забыла и не сказала тебе, как меня зовут… Бабушка Маруся! А вот — бабушка Лилька! — Фея кивает в сторону самого тёмного угла. Оттуда вдруг раздаётся какой-то механический («И какой же горький!» — думает Сашка) смех, словно пружина раскручивается в заводе игрушки. А вслед — лёгкий, но чуть скрипучий голос. Другая фея — неулыбчивая, застывшая, смотрит огромными печальными карими глазами. И Сашке становится не по себе. Как будто именно она в чём-то особенно провинилась перед этой, Другой Феей.
Мама аж подскакивает на своём сундучке:
— Ни в коем случае! Слышишь, Саша: Мария Константиновна и
— Елизавета Константиновна! Только так.
— Смилуйтесь, сжальтесь, Елена Елисеевна! Пусть ребёнок зовёт меня просто…
— Нет, нет и нет! Мария Константиновна! А сестру Марии Константиновны зовут Елизавета Константиновна! Запомнила, Саша?! — мама строга, как никогда, и Сашка кивает, глядя при этом в искрящиеся смешливые глаза Феи, пусть она не волнуется напрасно: всё в порядке, просто мама Сашку так воспитывает.
— Она же язык сломает!
— Не сломает! Пусть приучается обращаться к людям по-людски сразу.
Сашка тоже думает: «Не сломаю, подумаешь, что здесь сложного… Я и не такое выговорить умею запросто…», но молчит, переключившись целиком на созерцание множества картин, висящих в этой дивной комнате на всех пяти стенах. Маме больше всех сразу понравилась одна — большая, словно пронизанная ярким песочным свечением ракушника, но где он?! Нет его на картине. Только море в раннем закате, не кроваво-багровом, и не жёлтом, но в таком тёплом и густом сладком золоте, что кажется оно смешанным с шоколадным зефиром, который Сашка ела утром.
— Елизавета Константиновна, сыграете нам? — звучит где-то за кадром голос мамы, но Сашка и слышит, и не слышит его.
Молчок. Да, наверное, Другая Фея просто очень печально покачала в ответ головой: «Нет…» Девочка снова рассматривает картины. На той, большой, в чёрной раме — лето в разгаре! Выбеленное небо и — выбеленная им рожь! Они вдвоём прямо несут собою июльский вечер в ноябрьскую комнату Феи. И дядька идёт, кажется, именно сюда, колышимый волнами ржи, а не сухим ветром бездождевой бури. Только Сашка представила себе скорую грозу в картине, как раздался скрип и вошла та фантастическая Ксения Григорьевна, которую все боятся. Хозяйка дома! Она приседает на краешек кровати Феи, пытается влиться в разговор своим дребезжаще-скрипучим голосом:
— Что, опять не топится! Одной керосинкой греетесь?!
— Печка дымит… — кротко отвечает Фея.
— Так печника пригласите! Это ж вы с двадцать какого года не топите здесь?
— Ой, да приглашали недавно печника…
— …что-то я его не видала!
— …говорит: «Никак починить невозможно!» Пусть… Нам и так не холодно Мы с Лилькой закалённые… Вот бисквит испекли… Согрелись! Кусочек, Ксения Григорьевна?..
Хозяйка берёт самую крошечную полосочку бисквита и запивает мелкими глоточками из малюсенькой чашечки с маковым цветиком на боку, принесённой с собой. Говорят, она так научилась есть в 33-м, когда спасала детей Ахтырки.
— С какого года Ваша мама? — обращается хозяйка к Елене Елисеевне.
— С 1881-го!
— О… И я… А месяц?
— Май.
— А я — из апреля… Пирог Александре Тимофеевне испеку на именины, принесу!
— Ну что Вы…
— Принесу! — и в глазах строгой хозяйки загораются и начинают плясать… нет, ангелочки! «Может быть, это дети, которых ей не удалось спасти даже имея диплом Бернского университета… папа рассказывал… Но они всё равно так благодарны ей за любовь. Она лечила строго, но с любовью, даже туберкулёз, даже в войну вылечивала, папа и это рассказал мне, когда я горох вытоптала…» — думает всегда молчащая девочка свою нескончаемую думу.
Ещё кто-то входит. Хозяйка представляет его… нет, её:
— Вот моя племянница Ира из Ленинграда приехала! Кандидат биологических наук. Ихтиолог. С Севера, из командировки, почти Ледовитый океан», — скрипуче-дребезжаще довольно смеётся хозяйка, нервно кутаясь в меховую клочковатую полушубку-полукацавейку, как говорит на неё папа…
Сашка взглядывает на немолодую племянницу Иру только в тот момент, когда та, без должного почитания к феям, да и к остальным присутствующим, с зевком говорит:
— А, снова все на картины смотрят… Я в них ничего не понимаю, но кажется мне, что ничего особенно в них нет. Об этом художнике в Ленинграде нигде и не вспоминается. Я спрашивала…
Но девочка пристально всматривается теперь в тёмные картины. Её сверстница на одной из них или чуть кто постарше?.. Вишни на тарелке держит, и вишнёвый присмерк в её тёмной комнате… Как хочется и вишен, и вишнёвого уюта в тихой комнате лета!
Есть одна тёмная картина: девушка в длиннющей школьной форме с белым передником стоит, запрокинув голову в отчаянии, перед нею на полах в солнечных бликах высоких окон — брошенная ветка сирени…
— Это Лилька, Лилька! Папа нарисовал её, когда она была безнадёжно влюблена в сына хозяина большого дома близ женской гимназии… Ой, да вся гимназия была влюблена! — весело щебечет Фея…
Из угла, где стоит Другая, печальная Фея, не раздаётся ничего в знак протеста. Сашка удивляется и глядит туда. На лице Другой Феи — ни-че-го…
Сашка этого всё это вроде бы и видит, и слышит, но вроде бы и — нет… Она вся там: в той картине, которая более всего поразила её: она рядом с той фигурой в белых одеждах на самой удивительной из картин.
…Широкий подоконник высоченного узкого окна песочного цвета, сводами уходящего в сводчатый же потолок, и таких же оттенков жёлтого. Об этот подоконник опёрся простоволосый человек в широких белых одеждах. Он очень похож на маму! Особенно лицом. Но и одеждами, причёской! Всё же наиболее — выражением лица: немного удивлённым, добрым, снисходительным. Человек смотрит на пару голубей, подбирающих крошки с каменных светлых плит над какими-то могилами, и на третьего голубя — одиноко глядящего на воркующую пару. И Мария Константиновна, увидевшая бездонность изумления в Сашкиных зелёных глазах...
— Сашуха! Нравится? Я тебе когда-нибудь подарю «Монаха»... А пока дарю вот эту папину картинку: видишь, Сашуха, какой петушок! Яркие-яркие пёрышки... Это папа нам с Лилькой рисовал! Забавлял нас. И показывал, как надо рисовать. Да мы с нею всё равно не научились так, как он…
Папа начинает декламировать из той чёрной, ледериновой, книжки: «Петушок, петушок, золотой гребешок…», а Фея подхватывает: «…что ты рано встаёшь, голосисто поёшь…», смеясь дробным удивительно весёлым для такой старушки смехом.
Но Сашка, машинально поблагодарив и взяв в руку маленький кусочек ватмана с петухом, всё равно без отрыва смотрит на «Монаха»… И Фея начинает что-то быстро и увлечённо рассказывать об этой картине. Жаль, Сашка мало что слышит! Она полностью поглощена созерцанием чуда. Какого? Может быть, это солнечный свет картины. Или та голубая бесконечная перспектива небес, убегающая от её сознания?
Много лет непонятно это будет Сашке. И так же много лет, входя сюда, она будет почти неотрывно смотреть доминиканскому Монаху в лицо. И в высоченные сводчатые в окна в лианах, от которых он отвернулся. И вслушиваться в ту музыку потолка, который для девочки — почти небо! В полы, по которых ей так хочется пройти босиком — она ведь чувствует и в сию минуту их тёплую нежность и мягкую прохладу — когда чего недостаёт измученным то жарой, то холодом её подошвам — всё найдёт в широких, легко лежащих большими крестами в галерее плитах песочного цвета с лиловыми тенями (словно кто-то мазнул пёрышком по готовому уже пирогу с ванилью…)
— Папа в Одессе участвовал в пари среди других художников: кто лучше сделает копию с итальянца? Все скинулись, насобиралось 20 тысяч царских рублей, золотом! И папа выиграл! И купил на эти деньги имение в Жигайловке Ахтырского уезда. А там была вот такая дорожка в мальвах! В росе по утрам… Гляди, Сашуха, гляди!
Сашка смотрит и не понимает: это же Фея показывает в картине на дорожку в их нынешнем саду! Она оглядывается на окно за спиной: точно! Эта на картине дорожка, ведущая от окон Феи к дальнему сараю, через сиреневый сад и клумбы с цветами, которых Сашка раньше никогда не видела. В конце дорожка раздваивается, и уже две тропинки огибают большую клумбу со спаржей. И дом на картине, где дорожка в мальвах, — точно такой, как и этот
— Добрый Дом… Сашка недоуменно поднимает глаза на Фею. В них немой вопрос.
— Да! Да! Да, Сашуха! — смеётся радостно Фея от такого узнавания. — Точно такой дом! С таким же крыльцом. И таким же флигелем. И точно такими же окнами… Один мастер строил сто пятьдесят лет назад. Нарасхват был. Дворяне его уважали. Когда мы сюда переехали…
— Да, Ваша умирающая мама всё просила меня: «Не обижайте моих девочек!..» — довольная собой проскрипела, улыбнувшись просветлённо, хозяйка.
— А вот бахча наша в Жигайловке! — радостно продолжает свой большой рассказ для Сашки Фея. — На ней сторожил вот такой красный дядька! Папа его нарисовал. Дружил с ним очень. И вот — видишь, Сашуха? — собачка рядом с куренём этого дядьки, я её хорошо помню, весёлая такая собачка!
…Ласточки будут прилетать. Пять долгих счастливых лет Сашкиной жизни в Доме, где была в самой его сердцевине небольшая никогда не топившаяся комната в два окна на дорожку в цветах и сиренях; комната, сплошь завешанная и уставленная картинами, писаными маслом на старинных добротных холстах… Очень светлые и очень тёмные картины! Вперемешку?.. Так видел мир Константин Иванович Власовский. Так поймёт это потом подрастающая Сашка.
Постепенно для неё жизнь вокруг Рояля сменится смертями вокруг Рояля… Сначала — на 97-м году жизни — за стеной — умрёт хозяйка — Ксения Григорьевна Яковлева. Перед самой смертью она предложит «девочкам» принять от неё в дар большую часть дома… Но они, конечно же, откажутся! Ай, как опрометчиво! Племянница хозяйки Ира, чуть ли не опоздавшая на похороны, которые пришлось организовывать Петру Фёдоровичу, на следующий же день объявила ему и «девочкам», которым уже было за семьдесят:
— Власовским придётся освободить мою комнату! Стрельников задохнулся.
А потом хрипло выдавил из себя:
— Как?!
— У меня — не богадельня! — с усмешечкой, но чётко и гордо пояснила довольная собой и очень умная новоиспечённая хозяйка большого дома. — Я буду готовить дом к продаже! И продам не меньше, чем за двадцать пять тысяч!
И тут Пётр Фёдорович начал считать, как всегда делал это в трудные минуты жизни. Такая уж у него мания — мания счёта, хорошо известная психологам.
— Сколько стоит комнатка Власовских?
— Ну, три с половиной, примерно…
— Сколько лет они уже прожили в ней?
— Пятьдесят три…
— По сколько платили ежемесячно?
— По десятке…
— Так сколько раз они у вас эту комнату выкупили?..
— …
На следующий день хозяйка скромно объявила, что оставляет сестричек в их комнате. Но только до тех пор, пока дом не продастся.
Они обе успели умереть, когда дом окончательно — весь! — продался.
После хозяйки Дома через несколько лет умрёт уже не могущая скрести кирпичиком толстенные и широченные некрашеные дубовые доски старинных полов, ремонтировать обувь папиными инструментами (сам Власовский их делал, собственноручно!), шить платья и пальто себе и сестричке дряхлая в паркинсоне Лилька … Умерла под «Монахом». Девочка в гимназической форме всё так же тоскливо смотрела куда-то вверх на тёмной картине с бликами на полу от высоких окон сбоку… и ветка сирени всё так же неприкаянно валялась в этих солнечных весёлых пятнах.
Самая настоящая Фея проживёт не дольше всех, но дольше всех будет со своей Сашухой — двадцать два с половиной года...
Ах, как, по-прежнему радостная, Фея, но совсем уже маленькая, согбенная уже пополам, радуется, нежно обнимая тонюпусенькими ручечками бутылки с молоком, принесённым в очередной раз кем-то из Стрельниковых…
Когда она совсем ослабла и почувствовала недалёкий уже конец, попросила своего любимого Петра Фёдоровича привести ей директора местного музея. Он привёл. Та, осмотрелась в комнате Феи, покрутила носом и сказала:
— Ну что вы! Эти картины не имеют никакой ценности… Художника никто не знает. И у нас нет таких площадей, чтобы их взять!
Ай, как громыхал потом папа… голосина у него был… И написал в Сумской художественный. Оттуда приехали почти мигом. Людмила Константиновна Федевич и Валерий Шкарупа уже успели оценить по достоинству и картины, и художника Константина Ивановича Власовского, и дар Марии Константиновны. Потом приехал музейный автобус, и очень много картин навсегда покинули ахтырскую провинцию...
Мария Константиновна, старшая, умирала в этом доме последней… как-то очень медленно умирала, всё ниже и ниже пригибаясь к земле… Леденчиком звонким таяла… С нею уходила на радугу и душа Дома.
…Вот сидит Сашка напротив Феи и дышать боится. Ей хочется схватить Фею за руки, остановить… Но как?! Сашка не смеет. Лишь тихо просит:
— Мария Константиновна, не уничтожайте фотографии… оставьте…
Но Фея не слушается Сашку: вытаскивает один за другим и вытаскивает из семейного старинного альбома шикарные снимки семьи XIX века, откладывает их в сторону, чтобы сжечь, со словами:
— Кому оно нужно…
— Всем нужно! Мне нужно… Оставьте! — хочется крикнуть изо всех Сашке, но она в том оцепенении, в котором бывала в детстве, когда чему-то очень удивлялась. И Мария Константиновна продолжает вынимать своих бабушек, дедушек, маму, папу, рождественские снимки ёлки, которую наряжает с мамой и Лилькой, с детьми слуг…
— А, вот Ванька… — тихо смеётся. — Он нам был и слуга, и товарищ…
А вот самый любимый Сашкин снимок: вся семья, и слуги — на разговении после Великого Поста. За столом, убранным торжественным праздничным сервизом, с высоченными пасхами, на которых вензеля кремом: «Х.В.» Это в квартире над кондитерской, в самом центре Ахтырки. В конце 60-х двухэтажный домик снесли, на его месте стоят две девятиэтажки красного кирпича. Сашка ещё застала эту кондитерскую с двумя огромными конфетинами в витрине.
…Ну вот, работа закончена.
— Тебе, Сашуха, дарю альбом! — торжественно произносит Фея.
— Открытки тут только старинные оставила. Но их немного. А так — повставляешь свои фотографии!
Сашка со страшною тоскою в душе берёт прямо в свои руки выпотрошенную чужую семейную жизнь, и знает, что никогда в жизни не сможет «повставлять» в этот альбом свою... Зачем ей открытки, пусть и старинные, если Фея выкинула самое дорогое?
…Все трое сказочных обитателей этого Дома оправлялись в последний путь дождливым днём. Над их гробами плакали и старинные подруги Мария Васильевна и Нина Вячеславовна — такие же осколки, лишь чуть моложе, дивной стариной жизни, которую Сашка стала лучше понимать только через десятилетия. Когда Марию Константиновну опускали в могилу, Нина Вячеславовна проплакала в голос:
— Ненавижу жизнь!.. Сашка несказанно удивилась про себя: «Как так?!»
Но прошло несколько десятилетий, и она так много поняла в этой странной фразе… И ещё…
«Как же прожили они всё?» — не раз и не два задавалась вопросом Сашка. «Картины были на их стенах — без рам… без родных и дорогих золочёных рам…» — сама себе отвечала с горькой усмешкой…
Ай, сколько ещё будет таких горьких усмешек…
…— Едем смотреть живопись! Вы едете смотреть живопись?.. — скачет козой по коридорам горкома партии бывшая комсомольская активистка, а ныне — партийная.
— А как же, как же, — приобнимая лукаво за талию «козу», смачно улыбается масляными глазками какой-то по счёту партсекретарь…
Это 1986 год, осень. В Сумах открывается первая (!) персональная художественная выставка Власовского… И те, кто ничего не понимал в живописи, точнее, не хотел понимать, когда картины могли остаться в Ахтырке навечно, теперь, оказывается, — в первых рядах её «ценителей»… «Коза» в очередной раз проскакивает мимо уже взрослой Сашки, не обращая на неё ровно никакого внимания, и Сашке становится смешно от ретивости партийных «меценатов».
— Сашуха! А как там наша кукла Вера?.. — вдруг слышится ей весёлый голос Феи.
— Она не поедет на выставку, но я ей всё расскажу, Мария Константиновна… Думаю, что и на выставке, да и всегда потом, вокруг Вашего Рояля будет звучать вечный вальс Елизаветы Константиновны… И картины — бессмертие вокруг Рояля!
* А чтобы вы не поленились и не пропустили — роман, — я дам в следующем лоскутке его начало с эпиграфом.
© Тамара Борисова
Если вы видите эту запись не на страницах моего журнала http://tamara-borisova.livejournal.com и без указания моего авторства — значит, текст уворован ботами-плагиаторами.