tamara_borisova | День ослепительно белый

Камень лежит у жасмина.
Под этим камнем клад.
Отец стоит на дорожке.
Белый-белый день.

В цвету серебристый тополь,
Центифолия, а за ней —
Вьющиеся розы,
Молочная трава.

Никогда я не был
Счастливей, чем тогда.
Никогда я не был
Счастливей, чем тогда.

Вернуться туда невозможно
И рассказать нельзя,
Как был переполнен блаженством
Этот райский сад.

Арсений Тарковский. Белый день

21 марта моему папе исполнилось шесть лет.

А мне было гораздо меньше, когда я его стала помнить.
Может быть, с двух моих лет, а может — раньше.

И это была совсем не грозная фигура для меня — наши родители никогда не были грозными или карающими: я не только не помню бьющей руки или даже шутливого шлепка — я не помню окрика, просто повышенного голоса.

И тем более смешна была бы фраза из уст мамы: вот погодите, я отцу расскажу!
Мама была строже — она боялась за наши жизни и никуда одних не отпускала: я уже училась в институте и просилась в поездку вместе с одногруппниками, говоря: пап, ну скажи маме...
И папа послушно повторял:
— Валя, ну что ты её держишь, отпусти!
Мама сердилась:
— Да? а вдруг авария? а вдруг что-то ещё в пути случится?..

Тут надо было вовремя удалиться из комнаты, чтобы, переждав бурный спор родителей, получить огорчённое благословение мамы:
— Ну ладно... только смотри, сразу же позвони домой, как приедете на вокзал!

Наверное, самым первым впечатлением-воспоминанием от папы (нашего с Лилей «папки») было не тактильное (хотя он носил меня на руках чаще мамы, если они шли куда-то вместе), а «звуковое». Он не только играл на гитаре, мандолине и аккордеоне, но и пел.
И чаще всего даже не совсем «пел», а мурлыкал: он ещё только подходил к дому, а мы уже знали, был ли день удачным: нет, в неудачные дни он не молчал тоже, но интонации «мурлыканья» были другие.

Но самым сильным (не первым, но более сильным) «составляющим элементом» образа были запахи: запахи машин, механизмов — не тех, которые ремонтируются (он неизменно работал главным инженером и к ремонту «автопарка» — тракторного, комбайнового, автомобильного — не имел непосредственного отношения), а тех, на которых ездят: у нас всегда был мотоцикл (чаще всего трёхколёсный, с коляской) — а для более дальних поездок выделялся и более серьёзный транспорт: «бобик» и «летучка».

Бобиком назывался уазик: первый советский «джип» «милицейского» типа — с брезентовым верхом, а летучкой была машина техпомощи, оборудованная всякого рода подъёмными механизмами и с набором инструментов, лежащих в двух ящиках под откидными дерматиновыми сиденьями-крышками.

Там пахло бензином, соляркой, мазутом и солидолом — это был запах сильной, надёжной и защищённой жизни, правильной и единственно возможной.

Я начала с разборки аккордеона в восьми- или девятилетнем возрасте, а закончила подворовыванием инструментов из папиного железного домашнего ящика с хитрыми ручками — уже когда мне было лет двадцать с лишним и я купила себе велосипед.

Сейчас этот ящик у меня — и он пополнился множеством гаечных ключей, разводным и газовым, ручной дрелью, десятками пилочек и напильников, отвёрток и шурупов, молотками и топорами...

Вот на этой фотографии папа в поле, вместе с управляющим Алексеем Ивановичем Москаленко (и по-моему, чуть поодаль виднеется сельхозтехниковский «бобик», на котором они приехали):

Мы жили в одном доме на две квартиры, специально построенном для «начальства», очень дружно: мама дружила с Анной Емельяновной и её мамой (которую внуки называли бабця), я дружила с Таней и Игорем, с которыми была примерно одного возраста (Таня чуть постарше, Игорь чуть помладше меня), а Лиля по причине своего «зрелого возраста» (на 4,5 года старше меня) дружила с детьми других соседей, живших через дорогу и чуть наискосок...

На нашей половине двора по вечерам стоял папин «колясочный» мотоцикл, и мы играли, сидя в коляске или на одном из глянцевитых чёрных сидений, похожих на сёдла...

Во время второго домрайсада благодаря папе я увидела главное чудо своей жизни: великий и прекрасный, чудесно-обыкновенный земной рай, по пыльным тропинкам «далёких планет» которого я ходила боса́я...

Все дома моего детства выдавались ему, — как и «офисная мебель» тех времён: обитые дерматином с помощью золотистых или серебристых фигурных гвоздиков диваны, столы и стулья.

А знаете ли вы, что такое грейдерная дорога?

Я увидела её из низкой коляски того самого папиного мотоцикла (опусти руку — и коснёшься земли, правда, делать это строго запрещалось мамой): это такие объездные дороги, которые были бы обычными просёлочными, если бы не утрамбовывались они особым образом: шёл грейдер — трактор с широким ковшом-скребком, ровным-ровнёхонько, до синеватого отполированного блеска снимавшим слой земли... Такая дорога не раскисала от дождей, поскольку её поверхность хоть и была земляной, но твёрдо-претвёрдо земляной, почти асфальтовой. И боже мой, как же хотелось провести пальцами по её зеркально-радужной поверхности!

И всё же вот эта фотография (которую мне захотелось выбрать сегодня) — характеристика папы «от обратного»: уже став взрослой (и даже более чем), я поняла, что он был абсолютно не земным, не «воплощённым», безбытным человеком, несмотря на большое количество «овеществлённого» им «земного труда».

Не пшеница или рожь, не налаженные, отремонтированные или приобретённые в «парк» новые механизмы, не починенные с помощью тесёмочек или крышечек бытовые приборы... всё это никак не характеризовало личность моего отца, просто обстоятельствами жизни «приставленного» к реальным делам...

Это был абстрактный мыслитель, отвлечённый теоретик (пусть порой за неимением достойного объекта занимавшийся любым подвернувшимся) и вдохновенный экспериментатор (я уже рассказывала, как однажды, вернувшись с нами с моря, мама с изумлением обнаружила среди наконсервированной в наше отсутствие продукции несколько банок с таинственной надписью «Огурцы кисло-свежие», которые вскоре повыстреливали и растеклись серо-зелёной лужей: папа действительно смешал свежие и квашеные огурцы и закатал их в банки, — но я помню и обалденной вкусноты варенье из... дынных корочек, поскольку изводить на варенье целые дыни папа посчитал буржуазной блажью), чистейшей воды пассионарий, нарушавший все законы и запреты, правила и установления...

Он постоянно терял вещи и предметы: забывал чемоданы и сумки на скамейках в автобусных ожидалках и на железнодорожных вокзалах, забывал закрывать входную дверь, забывал палку, когда стал хромым и старым...

В последние годы он увлёкся разработкой новой теории... происхождения Вселенной, уж не знаю, насколько имевшей здравые основания.
Но умирая в больнице, он просил меня послать письмо в какой-то (что ли, американский?) астрофизический институт: накануне оно вернулось, и он всё волновался, что оно не дойдёт — он не успеет послать заново...
И утром в день (ночь) его смерти я первым делом пошла и опустила письмо в ящик.
А к сорока дням сделала ему подарок: сканировала статьи, любовно напечатанные им на моей (подаренной ему — о, сколько было радости!) пишущей машинке, и поместила на специально созданном сайте.

Он приснился мне всего несколько раз в первые дни и месяцы — я думаю, он ушёл с лёгким сердцем в родные для него безбытные и безматериальные пространства чистой мысли, и ему там хорошо — «в беседах с великими» (он очень часто — полушутя — говорил: не мешайте мне спать: во сне я беседую с великими людьми!).

Папка, дорогой!
Я уверена: твоё письмо к звёздам об их происхождении — дошло до адресата.
Пусть твоя любимая вселенная будет тебе пухом...

Музыкальный киоск

Отсюда.

© Тамара Борисова
Если вы видите эту запись не на страницах моего журнала http://tamara-borisova.livejournal.com и без указания моего авторства — значит, текст уворован ботами-плагиаторами.

Музыка Михаил Клеофас Огинский. Полонез «Прощание»

Flat | Top-Level Comments Only

From:

kaplly.livejournal.com

Как ты замечательно написала! Папа твой такой знакомый теперь.
Да, и любимая его вселенная стала ему пухом... Я верю.
Светлая память.

From:

МЕРНЫЙ ЛОСКУТ. Короб третий

День ослепительно белый

Navigation

Page Summary

Style Credit

Expand Cut Tags