![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
tamara_borisovaШёлковый путь
Читать в правильном порядке строго по планту (и в каждом новом лоскутке пройденный участок пути будет отмечаться и будет всё более длинным):
«КОМПЛЕКС МОРЯ»
(Примпосад, Строгановка, Степановка Первая, Ботиево, Райновка, Тубал)
Все на берегу. Расталкивая воздух
Все на берегу. Бирюльки
Мене, текел, факел
Подсолнечные кларнеты
ПРИАЗОВЬЕ
Степь отворилась
Где сцепились бирюльки
На букву С
Обратно в крепь
Ab ovo
У Карла Густава Юнга в «Воспоминаниях, сновидениях, размышлениях» я нашла два ранних воспоминания, от которых у меня немедленно сжалось в ответном восторге сердце:
«Передо мной встаёт одно воспоминание, вероятно самое раннее в моей жизни, которое в действительности кажется неясным, туманным. Я лежу в детской коляске в тени дерева. Стоит чудесный, тёплый летний день, небо голубое, и золотистый солнечный свет проникает сквозь зелёную листву. Верх коляски поднят. Я только что начал ощущать красоту этого дня, и мне неописуемо хорошо. Я вижу, как солнце просвечивает сквозь листья деревьев и цветущие кустарники. Всё совершенно удивительно, ярко, великолепно.
Следующее воспоминание. Я сижу на высоком стуле в столовой, расположенной в западной части нашего дома, и черпаю ложкой тёплое молоко с хлебными крошками. У молока приятный вкус и особенный запах. Я впервые тогда почувствовал запах молока. Это был момент, когда я, если можно так выразиться, вообще осознал существование запаха. Это тоже одно из очень ранних воспоминаний».
...Я сижу на высоком деревянном детском стульчике с перекладинками — для ног, «для рук» (это такая одновременно фиксирующая перекладинка, чтобы ребёнок не упал вперёд, и подставочка для рук, чтобы и держался и не мешал взрослому кормить дитя с ложечки)... а столешница ещё чуть дальше и выше — чтобы можно было туда поставить тарелочку, до которой ребёнку трудно дотянуться.
Стульчик это чужой (у нас дома таких стульев не было, и ни креслиц, ни столиков — ничего такого специально детского не было), принадлежит он моему двоюродному брату Серёже, с которым мы были немцами; мы с мамой, наверное, в пятничных гостях у бабушки Маруси (мама, наверное, пришла в баньку да и с ночёвкой), и мама кормит меня с ложечки яйцом всмятку.
Стульчик стоит в зимней кухне, прямо напротив, за маминой спиной (точнее, за лицом, а ещё точнее — за одной маминой рукой с ложечкой и за второй, в которой она держит белое яйцо), я вижу водопроводный кран над белой эмалированной раковиной на противоположной шершаво-гладкой (белёной с притёртыми ракушечками из морского песка, которым выглаживали стены перед побелкой) стене с бликами и тенями от электрического света...
Раковину я вижу в те секунды, когда наступает пауза между моментами счастья: мама погружает ложечку в яйцо, волшебным образом проворачивает её — и к моему рту опять подносится благоухание самой Жизни... именно так я и тогда понимала этот сакральный процесс, не зная слов и понятий, именно так я теперь всегда ем яйца всмятку (положить их в холодную воду, довести её до первых пузырьков, вынуть с помощью ложечки, подержать на тарелочке, пока вода не закипит, опустить в кипящую воду и ровно через три минуты магазинные и через четыре домашние вынуть и мгновенно погрузить в холодную воду, чтобы отстала белая плёночка между скорлупой и белком, а белок стал гладким и шелковистым): сначала жёлтое — тёплое, чуть горячеватое, вязкое и тягучее, как солнечный свет и как мёд, густое и ароматное... инь; затем белое — прохладное и пружинящее, непрозрачно-матовое, как луна и молоко, — почти лишённое вкуса и запаха (возможно для того чтобы аромат жёлтого стал отчётливее, как кофе после воды или запах духов после кофейных зёрен), которое мной лишь терпеливо пережидается... янь.
Я послушно открываю рот, когда рука с ложечкой приближается, — и закрываю, чтобы удержать драгоценное содержимое, прочувствовать его языком и отправить куда-то в непознанные глубины меня, — и снова открываю, увидев приближение ложечки...
...Наконец ложечка проворачивается почти в пустом и ставшем прозрачным, просвечивающим овале, мама тщательно соскребает со дна и со стенок, собирая в ложку, остатки белого и жёлтого золота, и в результате внутри остаётся только белая пергаментная плёночка (я это вижу, заглядывая в опустевшую скорлупку с высоты своего/чужого стульчика)...
Волшебство закончилось, я смотрю на мамины руки с ложечкой и скорлупкой...
Я не знаю названия этого волшебства, я не понимаю, что это яй-цо, я не помню звуков — ни маминого, ни наверняка бабушки Марусиного голоса (только неясные тени мелькают на заднике моего сознания: я помню смутно, что они переговаривались, что мама то и дело оборачивалась к бабушке Марусе, наверняка отвечая ей на какие-то бытовые вопросы, а бабушка Маруся наверняка то и дело сновала туда-сюда, что-то принося-унося или подавая...)... я думаю, что я тогда ещё не умела говорить, потому и мир вокруг меня молчал.
(...Ты не можешь этого помнить, — сказала мама, когда мне было уже лет сорок и я рассказала ей об этом воспоминании, — ты была слишком маленькой! да и не было там никакой раковины и никакого водопроводного крана в стене!.. стульчик, правда, был, Серёжин.
...А ты знаешь — ты права, — сказала мама после смерти бабушки Маруси, за которой мама ухаживала в последние месяцы и дни жизни бабушки, поехав в Приазовье, когда бабушка слегла, — был там кран! и раковина была... Я когда полы мыла в зимней кухне, наткнулась шваброй на остаток канализационной трубы... Только очень давно это было, в незапамятные времена...)
То есть абсолютно точно это было не немое чёрно-белое кино и это не была статичная картинка: люди ходили, двигались, разговаривали, но я была сосредоточена на процессе познания смысла жизни, потому что был мне подаваем на ложечке с маминой руки главный информационно-биологический код живой вселенной...
А потом включили звук.
Я заговорила сама, я даже смутно помню, как это произошло впервые, это как с часами: не понимаешь, не понимаешь значения стрелок — и вдруг раз! половина пятого! пятнадцать минут седьмого! — а тут вдруг раз — и ма-ма, и ко-ко...
Но прежде мне был выдан код — через язык, — и в нём чередовалось горячее и холодное, тягучее и пружинящее, жидкое и твёрдое, ароматное и «дистиллированное», липкое и скользящее... жёлтое и белое.
И теперь я открыла рот — и... откуда-то из так до конца и не познанных глубин меня поднялись целые пласты закодированной информации, требующей раскодирования, выговаривания словами, выпевания звуками, вырисовывания красками...
А в хрустале пульсировали реки,
Дымились горы, брезжили моря,
И ты держала сферу на ладони
Хрустальную...
Чуть сплюснутую с боков.
Музыкальный киоск
Читать в правильном порядке строго по планту (и в каждом новом лоскутке пройденный участок пути будет отмечаться и будет всё более длинным):
«КОМПЛЕКС МОРЯ»
(Примпосад, Строгановка, Степановка Первая, Ботиево, Райновка, Тубал)
Все на берегу. Расталкивая воздух
Все на берегу. Бирюльки
Мене, текел, факел
Подсолнечные кларнеты
ПРИАЗОВЬЕ
Степь отворилась
Где сцепились бирюльки
На букву С
Обратно в крепь
Ab ovo
У Карла Густава Юнга в «Воспоминаниях, сновидениях, размышлениях» я нашла два ранних воспоминания, от которых у меня немедленно сжалось в ответном восторге сердце:
«Передо мной встаёт одно воспоминание, вероятно самое раннее в моей жизни, которое в действительности кажется неясным, туманным. Я лежу в детской коляске в тени дерева. Стоит чудесный, тёплый летний день, небо голубое, и золотистый солнечный свет проникает сквозь зелёную листву. Верх коляски поднят. Я только что начал ощущать красоту этого дня, и мне неописуемо хорошо. Я вижу, как солнце просвечивает сквозь листья деревьев и цветущие кустарники. Всё совершенно удивительно, ярко, великолепно.
Следующее воспоминание. Я сижу на высоком стуле в столовой, расположенной в западной части нашего дома, и черпаю ложкой тёплое молоко с хлебными крошками. У молока приятный вкус и особенный запах. Я впервые тогда почувствовал запах молока. Это был момент, когда я, если можно так выразиться, вообще осознал существование запаха. Это тоже одно из очень ранних воспоминаний».
...Я сижу на высоком деревянном детском стульчике с перекладинками — для ног, «для рук» (это такая одновременно фиксирующая перекладинка, чтобы ребёнок не упал вперёд, и подставочка для рук, чтобы и держался и не мешал взрослому кормить дитя с ложечки)... а столешница ещё чуть дальше и выше — чтобы можно было туда поставить тарелочку, до которой ребёнку трудно дотянуться.
Стульчик это чужой (у нас дома таких стульев не было, и ни креслиц, ни столиков — ничего такого специально детского не было), принадлежит он моему двоюродному брату Серёже, с которым мы были немцами; мы с мамой, наверное, в пятничных гостях у бабушки Маруси (мама, наверное, пришла в баньку да и с ночёвкой), и мама кормит меня с ложечки яйцом всмятку.
Стульчик стоит в зимней кухне, прямо напротив, за маминой спиной (точнее, за лицом, а ещё точнее — за одной маминой рукой с ложечкой и за второй, в которой она держит белое яйцо), я вижу водопроводный кран над белой эмалированной раковиной на противоположной шершаво-гладкой (белёной с притёртыми ракушечками из морского песка, которым выглаживали стены перед побелкой) стене с бликами и тенями от электрического света...
Раковину я вижу в те секунды, когда наступает пауза между моментами счастья: мама погружает ложечку в яйцо, волшебным образом проворачивает её — и к моему рту опять подносится благоухание самой Жизни... именно так я и тогда понимала этот сакральный процесс, не зная слов и понятий, именно так я теперь всегда ем яйца всмятку (положить их в холодную воду, довести её до первых пузырьков, вынуть с помощью ложечки, подержать на тарелочке, пока вода не закипит, опустить в кипящую воду и ровно через три минуты магазинные и через четыре домашние вынуть и мгновенно погрузить в холодную воду, чтобы отстала белая плёночка между скорлупой и белком, а белок стал гладким и шелковистым): сначала жёлтое — тёплое, чуть горячеватое, вязкое и тягучее, как солнечный свет и как мёд, густое и ароматное... инь; затем белое — прохладное и пружинящее, непрозрачно-матовое, как луна и молоко, — почти лишённое вкуса и запаха (возможно для того чтобы аромат жёлтого стал отчётливее, как кофе после воды или запах духов после кофейных зёрен), которое мной лишь терпеливо пережидается... янь.
Я послушно открываю рот, когда рука с ложечкой приближается, — и закрываю, чтобы удержать драгоценное содержимое, прочувствовать его языком и отправить куда-то в непознанные глубины меня, — и снова открываю, увидев приближение ложечки...
...Наконец ложечка проворачивается почти в пустом и ставшем прозрачным, просвечивающим овале, мама тщательно соскребает со дна и со стенок, собирая в ложку, остатки белого и жёлтого золота, и в результате внутри остаётся только белая пергаментная плёночка (я это вижу, заглядывая в опустевшую скорлупку с высоты своего/чужого стульчика)...
Волшебство закончилось, я смотрю на мамины руки с ложечкой и скорлупкой...
Я не знаю названия этого волшебства, я не понимаю, что это яй-цо, я не помню звуков — ни маминого, ни наверняка бабушки Марусиного голоса (только неясные тени мелькают на заднике моего сознания: я помню смутно, что они переговаривались, что мама то и дело оборачивалась к бабушке Марусе, наверняка отвечая ей на какие-то бытовые вопросы, а бабушка Маруся наверняка то и дело сновала туда-сюда, что-то принося-унося или подавая...)... я думаю, что я тогда ещё не умела говорить, потому и мир вокруг меня молчал.
(...Ты не можешь этого помнить, — сказала мама, когда мне было уже лет сорок и я рассказала ей об этом воспоминании, — ты была слишком маленькой! да и не было там никакой раковины и никакого водопроводного крана в стене!.. стульчик, правда, был, Серёжин.
...А ты знаешь — ты права, — сказала мама после смерти бабушки Маруси, за которой мама ухаживала в последние месяцы и дни жизни бабушки, поехав в Приазовье, когда бабушка слегла, — был там кран! и раковина была... Я когда полы мыла в зимней кухне, наткнулась шваброй на остаток канализационной трубы... Только очень давно это было, в незапамятные времена...)
То есть абсолютно точно это было не немое чёрно-белое кино и это не была статичная картинка: люди ходили, двигались, разговаривали, но я была сосредоточена на процессе познания смысла жизни, потому что был мне подаваем на ложечке с маминой руки главный информационно-биологический код живой вселенной...
А потом включили звук.
Я заговорила сама, я даже смутно помню, как это произошло впервые, это как с часами: не понимаешь, не понимаешь значения стрелок — и вдруг раз! половина пятого! пятнадцать минут седьмого! — а тут вдруг раз — и ма-ма, и ко-ко...
Но прежде мне был выдан код — через язык, — и в нём чередовалось горячее и холодное, тягучее и пружинящее, жидкое и твёрдое, ароматное и «дистиллированное», липкое и скользящее... жёлтое и белое.
И теперь я открыла рот — и... откуда-то из так до конца и не познанных глубин меня поднялись целые пласты закодированной информации, требующей раскодирования, выговаривания словами, выпевания звуками, вырисовывания красками...
А в хрустале пульсировали реки,
Дымились горы, брезжили моря,
И ты держала сферу на ладони
Хрустальную...
Чуть сплюснутую с боков.
Музыкальный киоск
© Тамара Борисова
Если вы видите эту запись не на страницах моего журнала http://tamara-borisova.livejournal.com и без указания моего авторства — значит, текст уворован ботами-плагиаторами.