Дверь полуоткрыта
21 May 2013 19:41![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
tamara_borisovaНу представьте себе — липа вот-вот зацветёт, и у меня уже началось сезонное обострение: дверь полуоткрылась, и я опять ритуально (ко дню рождения — навстречу съезду) перечитываю «Обломова»...
Ещё только первые страницы читаю — а уже дошла до полной кондиции: ну гений, невозможный, невыносимо прекрасный гений!
Ну как можно было так сделать, чтобы беломраморные фигуры из античной трагедии стали персонажами живой и полнокровной комедии — до слёз (умилительно-сочувственных, со вздохами после пароксизмов смеха), до сердечного сжатия и до прижимания к груди ладоней в безнаде́жной мольбе: о боже, сделай так, чтобы на этот раз он не умер!
Да, жизнь пуста и безотрадна, и гложет тоска по осмысленности существования посреди всей этой буржуазной «деятельной» и пустопорожней суеты, в которой глохнет живое сердце и замирает душа, но... а как же сирень? и липа, и прекрасная Casta diva, — и другие жалкие слова?
Достать бы лиловых чернил и плакать ими по водянистой бумаге верже...
Но нет чернил — и нет спасения от пустоты, безмолвия, и ватной этой тишины:
«На этажерках, правда, лежали две-три развёрнутые книги, валялась газета, на бюро стояла и чернильница с перьями; но страницы, на которых развёрнуты были книги, покрылись пылью и пожелтели; видно, что их бросили давно; нумер газеты был прошлогодний, а из чернильницы, если обмакнуть в неё перо, вырвалась бы разве только с жужжаньем испуганная муха».
Я скульптор — приходит к выводу герой другого романа Гончарова, «Обрыва», — да, он действительно пластический гений — Иван Александрович Гончаров, и все его галатеи немедленно оживают, покрываются смуглотой и румянцем, мышцы работают, приводимые в движение скрытой, но безукоризненной («небесной») механикой, — производят звуки (немного скрипучие, потому что других негде взять: «Вы ничего не говорите, так что ж тут стоять-то даром? — захрипел Захар, за неимением другого голоса, который, по словам его, он потерял на охоте с собаками, когда ездил с старым барином и когда ему дунуло будто сильным ветром в горло»), произносят слова и фразы, — то и дело картинно застывая в наиболее эффектных (театральных) позах...
Эти боги из машины живее нас, живых, — из плоти и крови, — потому что созданы из более долговечного, прочного и упругого материала: в начале было слово, и слово было у бога, и слово было бог.
О боги!
«Захар пошёл к себе, но только он упёрся было руками о лежанку, чтоб прыгнуть на неё, как опять послышался торопливый крик: «Захар, Захар!».
— Ах ты, господи! — ворчал Захар, отправляясь опять в кабинет. — Что это за мученье? Хоть бы смерть скорее пришла!
— Чего вам? — сказал он, придерживаясь одной рукой за дверь кабинета и глядя на Обломова, в знак неблаговоления, до того стороной, что ему приходилось видеть барина вполглаза, а барину видна была только одна необъятная бакенбарда, из которой, так и ждёшь, что вылетят две-три птицы.
<...>
— Какая у тебя чистота везде: пыли-то, грязи-то, боже мой! Вон, вон, погляди-ка в углах-то — ничего не делаешь!
— Уж коли я ничего не делаю... — заговорил Захар обиженным голосом, — стараюсь, жизни не жалею! И пыль-то стираю и мету-то почти каждый день... Он указал на середину пола и на стол, на котором Обломов обедал.
— Вон, вон, — говорил он, — всё подметено, прибрано, словно к свадьбе... Чего ещё?
— А это что? — прервал Илья Ильич, указывая на стены и на потолок. — А это? А это? — Он указал и на брошенное со вчерашнего дня полотенце и на забытую на столе тарелку с ломтём хлеба.
— Ну, это, пожалуй, уберу, — сказал Захар снисходительно, взяв тарелку.
— Только это! А пыль по стенам, а паутина?.. — говорил Обломов, указывая на стены.
— Это я к Святой неделе убираю: тогда образа чищу и паутину снимаю...
— А книги, картины обмести?..
— Книги и картины перед Рождеством: тогда с Анисьей все шкафы переберём. А теперь когда станешь убирать? Вы всё дома сидите.
— Я иногда в театр хожу да в гости: вот бы...
— Что за уборка ночью!
<...>
— Отчего ж у других чисто? — возразил Обломов. — Посмотри напротив, у настройщика: любо взглянуть, а всего одна девка...
— А где немцы сору возьмут, — вдруг возразил Захар. — Вы поглядите-ко, как они живут! Вся семья целую неделю кость гложет. Сюртук с плеч отца переходит на сына, а с сына опять на отца. На жене и дочерях платьишки коротенькие: всё поджимают под себя ноги, как гусыни... Где им сору взять? У них нет этого вот, как у нас, чтоб в шкафах лежала по годам куча старого, изношенного платья или набрался целый угол корок хлеба за зиму... У них и корка зря не валяется: наделают сухариков, да с пивом и выпьют!
Захар даже сквозь зубы плюнул, рассуждая о таком скаредном житье».
Какая радость жизни — всепобедительной, живой жизни, способной превратить пустоту и горечь экзистенции в любовный напиток, экстаз — любовное вглядывание в каждую эту буковку, которая щекочется и хохочется, бегает пузырьками шампанского — воздушно-капельным впрыскиванием эликсира ликования: десятилетиями, веками нам внушали мысль о трагедии жизни Ильи Ильича Обломова, утаивая радость простожизни — как жрецы сохраняли сакральное знание, храня его от недостойных — непосвящённых...
Но мы-то знаем ландшафты рая:
Есть иволги в лесах, и гласных долгота
В тонических стихах единственная мера,
Но только раз в году бывает разлита
В природе длительность, как в метрике Гомера.
Как бы цезурою зияет этот день:
Уже с утра покой и трудные длинноты,
Волы на пастбище, и золотая лень
Из тростника извлечь богатство целой ноты.
...Однако берегитесь — я читаю «Обломова» дальше...
Ещё только первые страницы читаю — а уже дошла до полной кондиции: ну гений, невозможный, невыносимо прекрасный гений!
Ну как можно было так сделать, чтобы беломраморные фигуры из античной трагедии стали персонажами живой и полнокровной комедии — до слёз (умилительно-сочувственных, со вздохами после пароксизмов смеха), до сердечного сжатия и до прижимания к груди ладоней в безнаде́жной мольбе: о боже, сделай так, чтобы на этот раз он не умер!
Да, жизнь пуста и безотрадна, и гложет тоска по осмысленности существования посреди всей этой буржуазной «деятельной» и пустопорожней суеты, в которой глохнет живое сердце и замирает душа, но... а как же сирень? и липа, и прекрасная Casta diva, — и другие жалкие слова?
Достать бы лиловых чернил и плакать ими по водянистой бумаге верже...
Но нет чернил — и нет спасения от пустоты, безмолвия, и ватной этой тишины:
«На этажерках, правда, лежали две-три развёрнутые книги, валялась газета, на бюро стояла и чернильница с перьями; но страницы, на которых развёрнуты были книги, покрылись пылью и пожелтели; видно, что их бросили давно; нумер газеты был прошлогодний, а из чернильницы, если обмакнуть в неё перо, вырвалась бы разве только с жужжаньем испуганная муха».
Я скульптор — приходит к выводу герой другого романа Гончарова, «Обрыва», — да, он действительно пластический гений — Иван Александрович Гончаров, и все его галатеи немедленно оживают, покрываются смуглотой и румянцем, мышцы работают, приводимые в движение скрытой, но безукоризненной («небесной») механикой, — производят звуки (немного скрипучие, потому что других негде взять: «Вы ничего не говорите, так что ж тут стоять-то даром? — захрипел Захар, за неимением другого голоса, который, по словам его, он потерял на охоте с собаками, когда ездил с старым барином и когда ему дунуло будто сильным ветром в горло»), произносят слова и фразы, — то и дело картинно застывая в наиболее эффектных (театральных) позах...
Эти боги из машины живее нас, живых, — из плоти и крови, — потому что созданы из более долговечного, прочного и упругого материала: в начале было слово, и слово было у бога, и слово было бог.
О боги!
«Захар пошёл к себе, но только он упёрся было руками о лежанку, чтоб прыгнуть на неё, как опять послышался торопливый крик: «Захар, Захар!».
— Ах ты, господи! — ворчал Захар, отправляясь опять в кабинет. — Что это за мученье? Хоть бы смерть скорее пришла!
— Чего вам? — сказал он, придерживаясь одной рукой за дверь кабинета и глядя на Обломова, в знак неблаговоления, до того стороной, что ему приходилось видеть барина вполглаза, а барину видна была только одна необъятная бакенбарда, из которой, так и ждёшь, что вылетят две-три птицы.
<...>
— Какая у тебя чистота везде: пыли-то, грязи-то, боже мой! Вон, вон, погляди-ка в углах-то — ничего не делаешь!
— Уж коли я ничего не делаю... — заговорил Захар обиженным голосом, — стараюсь, жизни не жалею! И пыль-то стираю и мету-то почти каждый день... Он указал на середину пола и на стол, на котором Обломов обедал.
— Вон, вон, — говорил он, — всё подметено, прибрано, словно к свадьбе... Чего ещё?
— А это что? — прервал Илья Ильич, указывая на стены и на потолок. — А это? А это? — Он указал и на брошенное со вчерашнего дня полотенце и на забытую на столе тарелку с ломтём хлеба.
— Ну, это, пожалуй, уберу, — сказал Захар снисходительно, взяв тарелку.
— Только это! А пыль по стенам, а паутина?.. — говорил Обломов, указывая на стены.
— Это я к Святой неделе убираю: тогда образа чищу и паутину снимаю...
— А книги, картины обмести?..
— Книги и картины перед Рождеством: тогда с Анисьей все шкафы переберём. А теперь когда станешь убирать? Вы всё дома сидите.
— Я иногда в театр хожу да в гости: вот бы...
— Что за уборка ночью!
<...>
— Отчего ж у других чисто? — возразил Обломов. — Посмотри напротив, у настройщика: любо взглянуть, а всего одна девка...
— А где немцы сору возьмут, — вдруг возразил Захар. — Вы поглядите-ко, как они живут! Вся семья целую неделю кость гложет. Сюртук с плеч отца переходит на сына, а с сына опять на отца. На жене и дочерях платьишки коротенькие: всё поджимают под себя ноги, как гусыни... Где им сору взять? У них нет этого вот, как у нас, чтоб в шкафах лежала по годам куча старого, изношенного платья или набрался целый угол корок хлеба за зиму... У них и корка зря не валяется: наделают сухариков, да с пивом и выпьют!
Захар даже сквозь зубы плюнул, рассуждая о таком скаредном житье».
Какая радость жизни — всепобедительной, живой жизни, способной превратить пустоту и горечь экзистенции в любовный напиток, экстаз — любовное вглядывание в каждую эту буковку, которая щекочется и хохочется, бегает пузырьками шампанского — воздушно-капельным впрыскиванием эликсира ликования: десятилетиями, веками нам внушали мысль о трагедии жизни Ильи Ильича Обломова, утаивая радость простожизни — как жрецы сохраняли сакральное знание, храня его от недостойных — непосвящённых...
Но мы-то знаем ландшафты рая:
Есть иволги в лесах, и гласных долгота
В тонических стихах единственная мера,
Но только раз в году бывает разлита
В природе длительность, как в метрике Гомера.
Как бы цезурою зияет этот день:
Уже с утра покой и трудные длинноты,
Волы на пастбище, и золотая лень
Из тростника извлечь богатство целой ноты.
...Однако берегитесь — я читаю «Обломова» дальше...
© Тамара Борисова
Если вы видите эту запись не на страницах моего журнала http://tamara-borisova.livejournal.com и без указания моего авторства — значит, текст уворован ботами-плагиаторами.