![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
tamara_borisovaДальше в шёлковом пути идут четыре готовых «населённых пункта», за ними златое крыльцо и игрушечная чаща (их нужно писать — я пишу):
Ещё раз про любовь
Мамины руки
День ослепительно белый
Везёт лошадка дровеньки
Вспоминая наши игры «на открытом воздухе», я удивляюсь одному: когда я успевала прочитывать по две толстых книжки в день*, если мы постоянно были на улице? — во дворе, в совхозном саду, за садом, возле двора на крыльце одного из близлежащих зданий — но чаще всего на глухом, никуда не ведущем крыльце (с заложенной кирпичами и заштукатуренной дверью) общежития папиной сельхозтехники напротив нашего дома.
* Факт абсолютно достоверный и «задокументированный»: когда я училась в третьем классе, к нам пришли работницы библиотеки и хвалили меня перед классом, потрясая моим читательским формуляром и обнародуя цифры: оказывается, за пять месяцев я прочитала триста книг (ха, я прочитала бы их гораздо больше, если бы при каждом посещении библиотеки на руки выдавалось больше пяти книг!).
Видите, какой был парк?
А здание общежития было двухэтажным и пряталось в глубокой тени от высоких деревьев, так что на нашем крыльце даже в самый жаркий день царила прохлада...
Наверное, оно было там же, где теперь дверь в магазин-кафе (но само здание было длиннее, потому что крыльцо было не посредине, а сдвинуто влево):
Вам барыня прислала сто рублей, пирог с перцем, я садовником родился, на златом крыльце сидели, всякого рода словесные игры — по цепочке, на заворачивающихся бумажечках, с колечком (которое опускалось или не опускалось из ладошек-лодочек водящего в целую флотилию других ладошек, по нескольку раз обходя весь ряд сидящих на ступеньках крыльца детей), всякого рода рассказы, шутки, прибаутки, розыгрыши (про Дуню, про песни из разных мешков), загадки на смекалку (про маяк, который то потухнет, то погаснет, и кто же первым на корабле увидит его огонь, — и если ночной сторож умер днём — будет ли он получать пенсию...).
Я не помню, чтобы мы ссорились: детский социум был строг и справедлив, и никто не смел нарушать строго-справедливых законов этого счастливого государства из одного мешка — знающего нужную песню...
В общежитие (с торца: большое и широкое парадное крыльцо было сбоку, во дворе, напротив памятника Ленину, — до которого мы скоро дойдём), — мы почти не заходили: только на новогодние праздники (один из которых я описала в «Дровеньках») в фойе на первом этаже, да однажды — ещё, наверное, шестилетней или меньшей дошкольницей, я попала туда на второй этаж в одну из комнат, будучи приглашённой её жильцом, молодым парнем, — на сеанс в роли модели... мама была в ужасе, бегала к нему в комнату, спрашивала, не обижал ли он меня, — нет, не обижал, я помню! он усадил меня на стул, боком к окну, чтобы на меня падал свет, — а сам сел на кровать и довольно быстро нарисовал (очень похожий) карандашный портрет — простой и ничем не примечательной маленькой девочки в круглой меховой шапочке с ушками и помпончиками на тесёмках.
Все поколения советских детей прошли через эти шапочки — под них ещё обязательно надевались (мальчикам и девочкам) косыночки — чтобы плотнее закрыть уши...
С тех пор я потеряла множество своих портретов, сделанных разными художниками (в Калининграде в гостях у Галины Васильевны, когда мне было лет двадцать, — в театре несколькими нашими художниками около тридцати моих лет; сумской художницей Ириной Гаршиной после тридцати — не считая велосипедного, чудом [полу]сохранившегося), но жаль мне только этого детского: что он мог там увидеть, этот художник-механизатор (или шофёр, или кто там ещё мог жить в общежитии сельхозтехники?), чем его заинтересовало моё тогда абсолютно невыразительное, белобрысое лицо с неяркими чертами?
А главное — я это хорошо помню! — он был живой, этот карандашный набросок, это было чудо преображения: я, такая маленькая и незначительная даже в собственных глазах девочка, — вдруг стала фактом искусства, а следовательно чем-то более высоким — гораздо выше себя реальной...
Да, повторю типовое и банальное «тогда я не могла думать такими словами, но ощущения передаю точные»: я действительно почувствовала тогда вот этот сияющий люфт — зазор между жизнью и искусством, — и поняла, что для сияния нужен особый взгляд — хищный (и восхищённый: я помню, как бросал быстрые взоры на моё лицо этот мастер, словно прицеливаясь из ружья, — и мгновенно опознала этот похищающий взгляд спустя много десятилетий в мандельштамовском хищном глазомере простого столяра), — взгляд мастерового, умеющего из простых и обыденных предметов (карандаш, альбомный — или даже тетрадный? — лист, девочка, шапочка, ушки с помпончиками) создать нечто сакральное (да, я не знала слова сакральное, но сакральные смыслы — как всем детям, играющим в игры у золотых порталов мифологии и фольклора, — мне были ведомы)...
Мама успокоилась (строго-настрого приказав мне больше ни к кому в комнаты не ходить), портрет остался у художника... а у меня осталось чудо понимания сути искусства.
Мы продолжали сидеть на крыльце общежития ещё долго — до нашего отъезда из Нововасильевки в 1969 году.
Но портрет рос вместе со мной — и однажды один из авторов «Лампы» принёс мне выдранный из какого-то журнала листок — мелованную вклейку, где «в оттенках серого» была помещена репродукция леонардовской девушки, — сказав, что героиня ну просто невероятно похожа на меня...
Это признали все родные и друзья — и даже я сама: ну действительно очень и очень похожа была я на эту леонардовскую модель.
А значит, тот самый — маленький — портрет тоже где-то есть: лежит себе тихонько, никем не замечаемый, на золотых ступеньках крыльца, у порога общемирового искусства.
И, кажется, я его вижу...
Ещё раз про любовь
Мамины руки
День ослепительно белый
Везёт лошадка дровеньки
Вспоминая наши игры «на открытом воздухе», я удивляюсь одному: когда я успевала прочитывать по две толстых книжки в день*, если мы постоянно были на улице? — во дворе, в совхозном саду, за садом, возле двора на крыльце одного из близлежащих зданий — но чаще всего на глухом, никуда не ведущем крыльце (с заложенной кирпичами и заштукатуренной дверью) общежития папиной сельхозтехники напротив нашего дома.
* Факт абсолютно достоверный и «задокументированный»: когда я училась в третьем классе, к нам пришли работницы библиотеки и хвалили меня перед классом, потрясая моим читательским формуляром и обнародуя цифры: оказывается, за пять месяцев я прочитала триста книг (ха, я прочитала бы их гораздо больше, если бы при каждом посещении библиотеки на руки выдавалось больше пяти книг!).
Видите, какой был парк?
А здание общежития было двухэтажным и пряталось в глубокой тени от высоких деревьев, так что на нашем крыльце даже в самый жаркий день царила прохлада...
Наверное, оно было там же, где теперь дверь в магазин-кафе (но само здание было длиннее, потому что крыльцо было не посредине, а сдвинуто влево):
Вам барыня прислала сто рублей, пирог с перцем, я садовником родился, на златом крыльце сидели, всякого рода словесные игры — по цепочке, на заворачивающихся бумажечках, с колечком (которое опускалось или не опускалось из ладошек-лодочек водящего в целую флотилию других ладошек, по нескольку раз обходя весь ряд сидящих на ступеньках крыльца детей), всякого рода рассказы, шутки, прибаутки, розыгрыши (про Дуню, про песни из разных мешков), загадки на смекалку (про маяк, который то потухнет, то погаснет, и кто же первым на корабле увидит его огонь, — и если ночной сторож умер днём — будет ли он получать пенсию...).
Я не помню, чтобы мы ссорились: детский социум был строг и справедлив, и никто не смел нарушать строго-справедливых законов этого счастливого государства из одного мешка — знающего нужную песню...
В общежитие (с торца: большое и широкое парадное крыльцо было сбоку, во дворе, напротив памятника Ленину, — до которого мы скоро дойдём), — мы почти не заходили: только на новогодние праздники (один из которых я описала в «Дровеньках») в фойе на первом этаже, да однажды — ещё, наверное, шестилетней или меньшей дошкольницей, я попала туда на второй этаж в одну из комнат, будучи приглашённой её жильцом, молодым парнем, — на сеанс в роли модели... мама была в ужасе, бегала к нему в комнату, спрашивала, не обижал ли он меня, — нет, не обижал, я помню! он усадил меня на стул, боком к окну, чтобы на меня падал свет, — а сам сел на кровать и довольно быстро нарисовал (очень похожий) карандашный портрет — простой и ничем не примечательной маленькой девочки в круглой меховой шапочке с ушками и помпончиками на тесёмках.
Все поколения советских детей прошли через эти шапочки — под них ещё обязательно надевались (мальчикам и девочкам) косыночки — чтобы плотнее закрыть уши...
С тех пор я потеряла множество своих портретов, сделанных разными художниками (в Калининграде в гостях у Галины Васильевны, когда мне было лет двадцать, — в театре несколькими нашими художниками около тридцати моих лет; сумской художницей Ириной Гаршиной после тридцати — не считая велосипедного, чудом [полу]сохранившегося), но жаль мне только этого детского: что он мог там увидеть, этот художник-механизатор (или шофёр, или кто там ещё мог жить в общежитии сельхозтехники?), чем его заинтересовало моё тогда абсолютно невыразительное, белобрысое лицо с неяркими чертами?
А главное — я это хорошо помню! — он был живой, этот карандашный набросок, это было чудо преображения: я, такая маленькая и незначительная даже в собственных глазах девочка, — вдруг стала фактом искусства, а следовательно чем-то более высоким — гораздо выше себя реальной...
Да, повторю типовое и банальное «тогда я не могла думать такими словами, но ощущения передаю точные»: я действительно почувствовала тогда вот этот сияющий люфт — зазор между жизнью и искусством, — и поняла, что для сияния нужен особый взгляд — хищный (и восхищённый: я помню, как бросал быстрые взоры на моё лицо этот мастер, словно прицеливаясь из ружья, — и мгновенно опознала этот похищающий взгляд спустя много десятилетий в мандельштамовском хищном глазомере простого столяра), — взгляд мастерового, умеющего из простых и обыденных предметов (карандаш, альбомный — или даже тетрадный? — лист, девочка, шапочка, ушки с помпончиками) создать нечто сакральное (да, я не знала слова сакральное, но сакральные смыслы — как всем детям, играющим в игры у золотых порталов мифологии и фольклора, — мне были ведомы)...
Мама успокоилась (строго-настрого приказав мне больше ни к кому в комнаты не ходить), портрет остался у художника... а у меня осталось чудо понимания сути искусства.
Мы продолжали сидеть на крыльце общежития ещё долго — до нашего отъезда из Нововасильевки в 1969 году.
Но портрет рос вместе со мной — и однажды один из авторов «Лампы» принёс мне выдранный из какого-то журнала листок — мелованную вклейку, где «в оттенках серого» была помещена репродукция леонардовской девушки, — сказав, что героиня ну просто невероятно похожа на меня...
Это признали все родные и друзья — и даже я сама: ну действительно очень и очень похожа была я на эту леонардовскую модель.
А значит, тот самый — маленький — портрет тоже где-то есть: лежит себе тихонько, никем не замечаемый, на золотых ступеньках крыльца, у порога общемирового искусства.
И, кажется, я его вижу...
© Тамара Борисова
Если вы видите эту запись не на страницах моего журнала http://tamara-borisova.livejournal.com и без указания моего авторства — значит, текст уворован ботами-плагиаторами.