Детки зябликов

[tamara_borisova]

Бывают в жизни каждого человека ситуации, когда в мозгу как бы происходят «сбои» (когда, говоря компьютерным языком, «программа выполнила недопустимую операцию и будет закрыта»): то ли «не те клеммы соединились», по выражению одного остроумца, то ли другое какое «короткое замыкание» случилось...

За этим всегда интересно и смешно наблюдать, особенно у себя. После одного из случаев «в собственной практике» я и стала называть такие сбои «детками зябликов».

Это я по своей полной «историко-географической» тупости и частому пребыванию «на своей волне», то есть в собственном мире, чаще всего из-за забитости мозга работой (когда по 16-36 часов сидишь у компа над чем-то срочным и перманентно «цейтнотным»), однажды выдала «шедевр»: сказанула в августе или сентябре о том, что слышала, как поют детки зябликов. (Весной меня научили различать пение зябликов, и я решила блеснуть познаниями; поскольку же смутно догадывалась, что прошло какое-то время, предположила, что поют в ветвях теперь не сами зяблики, а их подросшие птенцы — на самом деле давно превратившиеся во взрослых птиц.)

И всю жизнь вслед за бабушкой я «коллекционирую» эти бесчисленные примеры «недопустимых операций», всегда несказанно радуясь всё новым «экспонатам».

Сначала из бабушкиной «коллекции».

Её кумовья по фамилии Тыщенко — бабушка Лена и дедушка Павлуша — жили всегда дружно, в любви и согласии, а главное — «по правилам». Бабушка Лена руководила «внутренней» жизнью (тем, что в доме: сварить, помыть, постирать, в чистое переодеть), а дедушка Павлуша — «внешней»: починить, вспахать, вскопать, поруководить техникой...

Я запомнила двух «деток» из их жизни — в пересказе бабушки, конечно.

Однажды погас свет в посёлке в результате какой-то аварии на подстанции. Темно, скучно, керосин беречь надо, целый вечер лампу жечь не будешь...

И вот сидят они в темноте, скучают. Как тут бабушка Лена голос подаёт:

– Павлуша, включи хоть телевизор, а то так скучно без света сидеть...

Второй раз было так. Нашло на бабушку Лену грустно-помирательное настроение. А мужу-то надо дать хозяйственные наставления, случись ей первой умереть?

Вот она и говорит ему:

– Павлуша, слушай меня внимательно. Если я умру первой, запомни, что брюки и всё смертное тут, в нижнем ящике в шифоньере. Как умрёшь — наденешь.

«Павлуша»  аж руками всплеснул:

– Тьфу ты, дурочка! Как же я надену, если я умру?!

Опять же бабушка рассказывала. Бабушкина родня (сводные братья и сёстры) жила в соседнем селе — Нововасильевке Запорожской области. И бабушке с дедушкой о героине моей следующей новеллы рассказывал дедушка Тимоша, сын бабушкиного отчима.

Одна женщина к старости совсем потеряла рассудок, точнее, память. Склероз достиг предельной формы, в результате чего она забывала всё, что с ней происходило...

Вот сидит дедушка Тимоша у ворот, опершись на палочку. Мимо идёт эта женщина, держит что-то в платочке, завязанном узелком. Поравнявшись с дедушкой Тимошей, говорит ему:

– Здравствуйте, а куда я иду?

– Не знаю, может быть, в магазин? А ну-ка разверните, что у вас в платочке?

Развернула, оказались деньги.

Дедушка Тимоша:

– Точно, в магазин.

– А что мне там надо купить?

– Не знаю... Может, сахар? Или соль?

– А, да, сахар... Спасибо вам!

И шла дальше — в магазин (а порой и возвращалась по нескольку раз, переспрашивая у дедушки Тимоши, зачем и куда идёт, потому что, дойдя до магазина, успевала снова забыть).

Жили они с «Пятровичем», её мужем, хорошо, уважительно. (Село вообще молоканское было, и не заведено в нём было ни пить, ни курить, ни грубить друг другу — не без редких исключений, конечно, то есть «не без урода».) Он ей: «Пятровна, а что у нас на ужин?», она ему: «Пятрович, на вот молочка тебе с булочкой». Вот только болезнь у неё прогрессировала...

И вот в один из дней Петрович умер.

Петровна заголосила, кинулась к соседям:

– Ой, чё делать, Пятрович ляжить, ня дышить, наверное, умер!!!...

Соседи прибежали — точно, надо снаряжать покойника. А где, что, куда — надо бы у жены спросить. Спрашивают: где у вас смертное — ну, штаны там, рубаха...

Пошла. Несёт какое-то рваньё, которым и пол не вымоешь... Ну, насобирали, кто что дал — в чужих шкафах рыться не будешь. Обмыли, одели, руки сложили, на лавку положили...

Идёт Пятровна из другой комнаты, увидела, кто-то на лавке лежит, спрашивает у людей:

– О, а кто это?

– Ды Пятрович...

– О, а чаво это он?

– Ды умер...

– О, а я и не знала...

Бабушка моя, конечно же, превратила эту фразу — «о, а я и не знала» (как и фразу «здравствуйте, а куда я иду» — когда забывала, что хотела сказать или сделать, или забывала о сказанном-сделанном) — в семейную присказку, а произнеся её, переспрашивала: «знаешь, откуда это?» — и независимо от ответа снова разворачивала рассказ о Петровиче с Петровной во всех подробностях, всегда присовокупляя: «Сама же позвала соседей, сама голосила, что Пятрович умер, а потом и спрашивает: «а кто это? а чаво это он» — и говорит «а я и не знала». И завершала неизменно: «Вот что болезнь с человеком делает... конечно, грех большой над больным человеком смеяться, но я ведь не над человеком смеюсь, а над ситуацией...».

Бабушкин юмор никогда не выходил за рамки милосердия — хотя «ради красного словца» она часто «не жалела» ни других, ни в первую очередь себя. И потому, посмеявшись, она обязательно одёргивала себя и слушателей, возвращаясь к состраданию.