![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
tamara_borisovaКопались в мелком гравии, у самой воды, разыскивая цветные прозрачные камушки — опалесцирующие голубо или фиолетово халцедоны, таинственно светившиеся по всей массе внутренним мерцанием, словно налитые светом. Ленточные агаты, тонкослоистые оранжевые и красные сердолики с белыми прослойками, изредка аметисты, жёлтые и зелёные кварциты, а иногда — прозрачные топазы, как то монпансье, что приносили мы с собою, и многие другие, — редкий день мы приходили домой, не нагруженные добычей. Эти камни были похожи на художественно небрежные бусы ручной работы, рассыпавшиеся с подводного ожерелья; в моём сознании они роднились и почти непрерывно переходили в венецианские бусы, которые папа покупал нам в лавчонке на пристани. Таинственные наслоения сердоликов и агатов, их тончайшая слоистая структура настораживали мысль: я чувствовал тут какой-то сокровенный смысл природы, и, казалось, вот-вот он раскроется, объявится тайна.
Павел Флоренский. «Детям моим. Воспоминания прошлых дней»
Я давно обещала показать вам эти бусы, но вместо связки бусинок у меня постоянно получались галерные цепи — и я даже о бабушки Марусином столетии, случившемся 28 июля, рассказать не успела...
Но вот производственная необходимость заставила меня сидеть ночь и таки выдать на-гора эту разноцветную связку бусинок: сегодня, 7 декабря, открывается целая череда юбилеев у моих ближайших институтских подружек, тут уж не отвертишься!
Фифти-фифти, фифти — и ещё раз фифти: 7 декабря у Лены Гончаренко, 14-го — у Михеенко Иры, 23-го — у Иры же, но Скибы, а затем, через полгода, 29 июня, — опять у Лены, но Кривопишиной.
Мне-то уж давно это самое фифти миновало, ещё летом 2009 года, но теперь я на правах Вергилия должна взять их за руку и повести... в прошлое.
Очень далёкое — и абсолютно близкое, никуда не ушедшее.
Наверное, весной 1979 года нас троих: Лену Кривопишину, меня и Иру Скибу познакомила Галина Васильевна. Я была на курс старше (и на полтора-два года, поскольку поступила в институт не сразу после школы), без Г. В. мы бы не познакомились и не подружились, а так... Близился столетний юбилей Александра Блока (в ноябре 1980-го), и мы должны были, по замыслу Г. В., подготовить какую-то программу (которую мы подготовили и обкатали на нескольких площадках, правда, помню хорошо выступление только в музучилище)...
Потом к нам присоединилась Лена Гончаренко, учившаяся с девчонками в той же группе.
А вот история моего знакомства с Ирой Михеенко (в нашем «просторечии» — Михесей или Михеськой), спустя годы покрытой матом, была гора-а-аздо интереснее!
В конце второго же, наверное, моего курса (и в конце их первого) нас послали на отработку в один колхоз — в Красное село.
В числе кураторов над нами (или над ними?) была и Людмила Степановна Панкратова, с которой (под общим предводительством Г. В.) мы потом-потом (в 1982-м, наверное, году) ходили в поход «по следам князя Игоря» и соблазняли древнего русича, а пока что... готовились к концерту перед «солагерниками» или даже колхозниками (?).
Ну, в общем, эти детали не важны, поскольку важен лишь факт нашего знакомства с Михеськой.
Я должна была выступать в «ВИА» («вокально-инструментальном ансамбле») — петь в числе ещё нескольких девчонок песню Аллы Пугачёвой «Лето, ах, лето, лето звёздное, будь со мной», а концертного прикида у меня не было. То есть у меня была клетчатая рубаха и были джинсы, но советского производства (а решено было косить под ковбоев, точнее, ковгёрлс), и — главное — они остались дома, а на работу в колхоз я взяла обычные спортивные штаны на резинке. И поскольку резинка со временем растянулась и утратила пружинистость, я её просто-напросто перехватила узлом: ну что там пару раз в день (надевая и снимая) поизвиваться бёдрами, пытаясь выпростаться или, наоборот, «впростаться» в узкий обруч...
Мы шли с озабоченной Людмилой Степановной по коридору, и вдруг она схватила кого-то за руку... нет, за джинсы, ликующим голосом сказав:
— А кстати: вот и хорошие штанишки!
Мы затащили вконец ошалевшую и потому не сопротивлявшуюся Михесю в тёмный конец коридора и сняли с неё «фирму».
Я благополучно выступила, но когда мы переодевались обратно в своё, бедная Михеся вывихнула палец: всю свою молодость эта глупая девушка боролась не с излишними телесами (упаси боже), а с тем, что сейчас стало мейнстримом, особенно по части верхних «девяноста».
Иными словами — она была... э-э-э... несколько крупнее меня (тогда: она давно таки добилась своего, победив свою природу), и влезть в окружность в 62 сантиметра, имея нижние 90, без членовредительства не удалось.
Несколько лет спустя, когда мы катались на санках и я подбила Михеську на то, чтобы скатиться с горы, и она скатилась, свалившись с санок и ударившись копчиком, бедная Ирка вскричала негодующе: «Борисова! С тех пор как я с тобой познакомилась, у меня образовался сплошной травматизм!».
(Вообще надо сказать, что Михеся — признанный мастер афористических высказываний: начиная с возгласа «У меня урок завтра провалился!» и заканчивая молодым виновником вдохновенья, там см. примечание 2; и в промежутке — письмо на завод-производитель, произведший проигрыватель «Вега» и производящий дефицитные иголки к оному же, с просьбой прислать новую иголку, взамен испорченной малолетним племянником: «Вы спросите, как можно было доверить малолетнему племяннику ставить иглу на пластинку, — а я отвечу...»; когда же я заикнулась, что так письма на заводы не пишут, Михеся сразу поставила меня на место: «Борисова! Может, ты и знаешь, что такое денотаты с референтами, но ты совершенно не знаешь, как писать письма на заводы...»... и ведь таки прислал ей завод-производитель иглу! так что я со своими денотатами позорно провалилась... по прочтении ей этого текста Скиба сказала, что это они вместе с Михесей сочинили «Вы спросите...».)
Лена Гончаренко писала замечательные стихи и не менее замечательную музыку.
Мы приходили к ней в гости, она садилась за инструмент, играла и пела.
А мы — подпевали.
Например, «Песенку о верблюде» Феликса Кривина, которую Лена положила на музыку:
У верблюда не сложилась судьба,
Подвела верблюда жизнь, подвела:
У верблюда на спине два горба,
Нераскрывшихся к полёту крыла.
И бредёт верблюд пешком да пешком,
И свисают его крылья мешком,
И застыла на реснице слеза,
Заслоняя от него небеса.
Что же делать, что же делать, верблюд,
Если в небо нас с тобой не берут?
Если самый никудышный подъём
Мы не крыльями берём, а горбом?
Неизведанная даль голуба,
Нас тревожит и зовёт высота.
Не у каждого сложилась судьба,
Но у каждого сложилась мечта.
Мы пели, и на наши глаза наворачивалась сочувственная слеза, хотя — видит бог — ни одна из нас абсолютно не перетрудилась на ниве учёбы, ни о каких наших личных горбах речи не шло — мы с лёгкостью получали свои пятёрки и беспечно летали в небесах.
Ещё более частыми явочными квартирами были две: моя и Михесина.
Я покупала в кулинарии десять «украинских» пирожных (песочно-бисквитное тесто и творожная прослойка посередине), каждое по 11 копеек, в сумме — адын рупь десять коп., разрезала их по линии прослойки на две более тонких части, укладывала рядами и слоями в пустую коробку из-под конфет, варила заварной крем и промазывала в середине и сверху, посыпая верх раскрошенным печеньем, ставила чай или кофе (спиртного мы не пили, разве что в дни рождения и на Новый год покупали бутылку шампанского или вина).
Михеся же... О, какие «наполеоны» пекла Михеся! Какие «наполеоны»...
А главное — какие разговоры мы вели? Конечно же, о литературе, кино, живописи и музыке!
Однажды ко мне в гости приехала Лена Кривопишина и осталась ночевать.
У меня откуда-то было шампанское (а может, и Лена привезла), но закуски не было никакой, кроме супа.
Ну так что же? Мы выпили по фужеру шампанского, заели его супом. А тост Лена предложила такой: «За фильмы Тарковского!». И выпили, радостно хохоча...
Тогда все зачитывались Феликсом Кривиным (и мы даже посылали ему запись Лениного «Верблюда», в ответ он выслал с дарственной надписью свою новую книгу «Круги на песке»), особенно его «полусказками», милыми сердцу филолога: «— Почему вы не носите очки? — спросили у Муравья.
— Как вам сказать... — ответил он. — Мне нужно видеть солнце и небо, и эту дорогу, которая неизвестно куда ведёт. Мне нужно видеть улыбки моих друзей... Мелочи меня не интересуют», «Любопытная, ветреная Форточка выглянула во двор («Интересно, по ком это сохнет Простыня?») и увидела такую картину...», «Чувствуя, что красота её начинает отцветать и желая как-то продлить своё лето, Берёзка выкрасилась в жёлтый цвет — самый модный в осеннем возрасте. И тогда все увидели, что осень её наступила...».
Из него вышел Моцарт —
И ушёл в неизвестном направлении.
Из него вышел Пушкин —
И ушёл в неизвестном направлении.
Сколько из него вышло великих людей!
И все ушли в неизвестном направлении...
Ира Скиба... С ней мы вечно мерялись: у кого ноги загорелее (и, доказывая друг другу, что — у другой загорелее, могли задрать юбку посреди дороги, выставив коленки, и сличать), кто худее или толще (она ниже меня сантиметров на пять, это тоже учитывалось при «метрологии и сертификации», — жгли тетради на школьном дворе (мы вместе работали недолго в одной школе), и, конечно же, я подбила предельно честную Скибу на то, чтобы прекратить бесконечный тетрадный оброк, ведь ученики всё равно не смотрели на ошибки, а уровень грамотности был известен раз и навсегда, и вот я придумала: выставлять оценки не проверяя, а итоговые контрольные — проверять, но выполнять не в тетрадях, а на отдельных листочках, сохраняя те для отчётности. И вот в конце четвёртой четверти мы вынесли кучу исписанных тетрадок на мусорку в школьном дворе и стали жечь. А они, сволочи, гореть никак не хотели, — слишком плотные, в 12 листов! Ворошили-ворошили, да так толком и не дожгли...
Когда мы поехали в Калининград к Галине Васильевне, Скиба отличилась «в две стороны».
Куда бы мы ни шли или ехали: в кино, на море, просто в магазин — Скиба непременно утюжила свою одежду. Никакие уговоры, что, мол, сейчас в трамвае, электричке или зале кинотеатра юбка всё равно помнётся, не действовали. Галина Васильевна, хохоча, говорила, что теперь у неё развился комплекс неполноценности, и ей ужасно стыдно выходить из дома, не погладившись (а погладиться времени не хватает, и вот такой теперь «раздрай» у неё из-за Иры регулярно случается...).
А перед сном наступал второй «раздрай».
Г. В. долго и нудно водружала качающийся и шатающийся торшер (люстра как раз перегорела, а что такое была в советские времена перегоревшая люстра или потёкший кран, как не неразрешимое экзистенциальное противоречие?) на стул, стол или табуретку, пытаясь устроить его так, чтобы свет попадал равномерно на три спальных места: Скибину раскладушку в одной стороне комнаты, моё раскладное кресло в другой и диван Г. В. в третьей.
Как я ни убеждала Г. В., что достаточно поставить торшер на нашу сторону, поскольку Скиба всё равно через полминуты заснёт сладким сном (Скиба возмущалась: с какой это стати я засну? — и тут же засыпала, а утром оправдывалась: я не виновата, это здесь климат такой!), — Г. В. упорно стремилась справедливо распределить читательские «блага»...
Кривопишина. О, эта Кривопишина! Француженка, принцесса (в институтском «Голом короле», но и сорок пять кило «живого веса» — точнее, «полуживого»: в конце первого курса она перенесла тяжелейшую операцию, шесть часов наркоза, оттого — ещё до нашего знакомства — девчонки опекали её, то и дело вытаскивая — теряющую сознание — из троллейбусов и автобусов), но с железно-несгибаемым (как выяснилось спустя годы) характером и упорным спасением жизней: только мне она раза три конкретно спасала жизнь, идя танком (очевидно, бывают такие миниатюрные танки, изготавливаемые в Париже) на тех, кто так или иначе на неё (мою жизнь) посягал...
Я... Ну, чего там обо мне, мне же полтинник уже давно стукнул.
Расскажу только об одной своей ипостаси, о которой вы, наверное, не знаете: на протяжении многих лет я была в нашей компании Валентином Гафтом, пиша на друзей разнообразные пародии и пасквили.
Я очень долго искала и наконец нашла свои пародийные «хокки», написанные однажды в электричке, когда мы ехали из Калининграда в один из приморских городков: то ли Пионерск, то ли Светловодск, то ли Зеленоградск... Галина Васильевна, Ира Скиба, Ира Михеенко, Лена Кривопишина и я (Лены Гончаренко с нами не было, то ли она уже была «детная мать», то ли работа не позволяла, но в Калининград Лена ни разу не ездила).
Кто-то сидел читал, кто-то смотрел в окно — а я сидела строчила на них японизированные пасквили.
В них отразился и Скибин климат, и Михесина пассионарность (какие там книги, если человек успевал — одновременно! — испечь «наполеон», сбегать в филармонию на концерт, параллельно сходить в парикмахерскую подстричься, попутно сделав ещё несколько мелких дел), и её стремление похудеть (при абсолютно не толстой фигуре! можете убедиться на архивных фотках из нашего князеигоревского похода) — с коронной фразой на устах: да вы что? да если я это съем, мне нужно будет три часа физическими упражнениями заниматься! знаете ли вы, что, съев одно мороженое, человек должен десять раз вокруг экватора пробежать? — и даже тот факт, что мы насобирали немыслимо крупного и потрясающе вкусного прибалтийского шиповника, наварили из него варенья — а миниатюрная Кривопишина почти одна и почти всё его за один вечер и съела...
1. Белая скатерть лежит.
Из вазы варенье исчезло.
Круглый, как чаша, живот у Кривопишиной стал.
2. Чёрное море шумит.
Дрожит, сотрясаясь, экватор.
Десять мороженых съевши, по экватору мчится Михеся.
3. Выплыла тихо луна.
Ветер шумит в камышах.
Вот и солнца огненный шар показался. Скиба всё спит.
4. Медленно поезд идёт.
Рядом сидят и читают.
Увидали знакомые буквы, наверно.
5. В поезде много людей.
Напротив, на жёлтой скамейке,
Кривопишина тихо сидит и делает вид, что читает.
6. Вдаль уплывают поля.
Люди на жёлтых скамейках всё так же читают.
Михеся читает, держит журнал кверху ногами.
7. Вот наконец и вокзал.
Тихо на землю схожу, одиноко. Эти притворы заснули.
С жалобным стуком с колен падают книги.
...За эти годы у нас было многое: мы и ссорились по серьёзным поводам, и высказывали друг другу такую нелицеприятную правду, которую можно резать только близким родственникам, — но мы всегда знали и продолжаем знать одно: в трудную минуту даже свистеть не нужно — все прибегут сами: кто увидев сон, кто почуяв интуитивно, кто заподозрив неладное...
Как, например, когда после рождения Даши у Лены Гончаренко начинался сепсис, и врачи уже говорили родным, чтобы те готовились, — зимой мы бродили вокруг больничных корпусов, пытаясь проникнуть в помещение, тщетно тыкаясь в чёрные ходы-переходы, — и молились безадресно (скорее даже к Лене обращаясь: держись... держись...), и я до сих пор отчётливо помню тот солнечный зимний день, яркие ледышки под ногами, вспыхивающие бесполезными огнями, тёток-санитарок, гремящих во дворе вёдрами с первым, вторым и кастрюлями с компотом... Конечно, не мы спасли тогда Лену: врачи, лекарства и она сама, её стремление жить, — но и наши эмоциональные ниточки тоже её хоть чуточку да держали.
Или когда мы спасали из небытия уже другую Лену, вспомнившую «вредные привычки молодости» терять сознание и «уплывать».
Или когда я разом потеряла обоих родителей.
Или когда у Иры Михеенко умер отец.
Или когда у мужа Иры Скибы случился инфаркт.
Или когда сами попадали в разнообразные больницы или встревали в прочие беды и горести.
Я не знаю, сколько там было в нас великих людей и куда они ушли, в каком направлении (да и были ли они вообще).
Мы выросли, повзрослели и почти соста... составили отдельный цветной камушек ручной работы, огранив себя каждый по своему гено- и социотипу.
Но нас всех по-прежнему связывает единая нить душевного и духовного родства, — которую некогда натянула между нами Галина Васильевна.
Я думаю, она сейчас смотрит на всех нас и чуть лукаво (как это было всегда) и мудро улыбается — ведь она любила именно такие камни: натуральные, с разноцветными прожилками, чуть матовые, без бьющего по глазам блеска.
Девчонки! С первой пятёрочкой вас!
Мы, как всегда, начинаем и выигрываем, — сегодня со счётом пять-ноль.
Ведь нас пятеро на воротах — и что против нас какой-то ничтожный мячик-нолик?
Тем более, что все наши лифики пока при нас...
Музыкальный киоск
Эту песенку Булата Окуджавы мы тоже очень часто пели — подпевали пластинке:
Павел Флоренский. «Детям моим. Воспоминания прошлых дней»
Я давно обещала показать вам эти бусы, но вместо связки бусинок у меня постоянно получались галерные цепи — и я даже о бабушки Марусином столетии, случившемся 28 июля, рассказать не успела...
Но вот производственная необходимость заставила меня сидеть ночь и таки выдать на-гора эту разноцветную связку бусинок: сегодня, 7 декабря, открывается целая череда юбилеев у моих ближайших институтских подружек, тут уж не отвертишься!
Фифти-фифти, фифти — и ещё раз фифти: 7 декабря у Лены Гончаренко, 14-го — у Михеенко Иры, 23-го — у Иры же, но Скибы, а затем, через полгода, 29 июня, — опять у Лены, но Кривопишиной.
Мне-то уж давно это самое фифти миновало, ещё летом 2009 года, но теперь я на правах Вергилия должна взять их за руку и повести... в прошлое.
Очень далёкое — и абсолютно близкое, никуда не ушедшее.
Наверное, весной 1979 года нас троих: Лену Кривопишину, меня и Иру Скибу познакомила Галина Васильевна. Я была на курс старше (и на полтора-два года, поскольку поступила в институт не сразу после школы), без Г. В. мы бы не познакомились и не подружились, а так... Близился столетний юбилей Александра Блока (в ноябре 1980-го), и мы должны были, по замыслу Г. В., подготовить какую-то программу (которую мы подготовили и обкатали на нескольких площадках, правда, помню хорошо выступление только в музучилище)...
Потом к нам присоединилась Лена Гончаренко, учившаяся с девчонками в той же группе.
А вот история моего знакомства с Ирой Михеенко (в нашем «просторечии» — Михесей или Михеськой), спустя годы покрытой матом, была гора-а-аздо интереснее!
В конце второго же, наверное, моего курса (и в конце их первого) нас послали на отработку в один колхоз — в Красное село.
В числе кураторов над нами (или над ними?) была и Людмила Степановна Панкратова, с которой (под общим предводительством Г. В.) мы потом-потом (в 1982-м, наверное, году) ходили в поход «по следам князя Игоря» и соблазняли древнего русича, а пока что... готовились к концерту перед «солагерниками» или даже колхозниками (?).
Ну, в общем, эти детали не важны, поскольку важен лишь факт нашего знакомства с Михеськой.
Я должна была выступать в «ВИА» («вокально-инструментальном ансамбле») — петь в числе ещё нескольких девчонок песню Аллы Пугачёвой «Лето, ах, лето, лето звёздное, будь со мной», а концертного прикида у меня не было. То есть у меня была клетчатая рубаха и были джинсы, но советского производства (а решено было косить под ковбоев, точнее, ковгёрлс), и — главное — они остались дома, а на работу в колхоз я взяла обычные спортивные штаны на резинке. И поскольку резинка со временем растянулась и утратила пружинистость, я её просто-напросто перехватила узлом: ну что там пару раз в день (надевая и снимая) поизвиваться бёдрами, пытаясь выпростаться или, наоборот, «впростаться» в узкий обруч...
Мы шли с озабоченной Людмилой Степановной по коридору, и вдруг она схватила кого-то за руку... нет, за джинсы, ликующим голосом сказав:
— А кстати: вот и хорошие штанишки!
Мы затащили вконец ошалевшую и потому не сопротивлявшуюся Михесю в тёмный конец коридора и сняли с неё «фирму».
Я благополучно выступила, но когда мы переодевались обратно в своё, бедная Михеся вывихнула палец: всю свою молодость эта глупая девушка боролась не с излишними телесами (упаси боже), а с тем, что сейчас стало мейнстримом, особенно по части верхних «девяноста».
Иными словами — она была... э-э-э... несколько крупнее меня (тогда: она давно таки добилась своего, победив свою природу), и влезть в окружность в 62 сантиметра, имея нижние 90, без членовредительства не удалось.
Несколько лет спустя, когда мы катались на санках и я подбила Михеську на то, чтобы скатиться с горы, и она скатилась, свалившись с санок и ударившись копчиком, бедная Ирка вскричала негодующе: «Борисова! С тех пор как я с тобой познакомилась, у меня образовался сплошной травматизм!».
(Вообще надо сказать, что Михеся — признанный мастер афористических высказываний: начиная с возгласа «У меня урок завтра провалился!» и заканчивая молодым виновником вдохновенья, там см. примечание 2; и в промежутке — письмо на завод-производитель, произведший проигрыватель «Вега» и производящий дефицитные иголки к оному же, с просьбой прислать новую иголку, взамен испорченной малолетним племянником: «Вы спросите, как можно было доверить малолетнему племяннику ставить иглу на пластинку, — а я отвечу...»; когда же я заикнулась, что так письма на заводы не пишут, Михеся сразу поставила меня на место: «Борисова! Может, ты и знаешь, что такое денотаты с референтами, но ты совершенно не знаешь, как писать письма на заводы...»... и ведь таки прислал ей завод-производитель иглу! так что я со своими денотатами позорно провалилась... по прочтении ей этого текста Скиба сказала, что это они вместе с Михесей сочинили «Вы спросите...».)
Лена Гончаренко писала замечательные стихи и не менее замечательную музыку.
Мы приходили к ней в гости, она садилась за инструмент, играла и пела.
А мы — подпевали.
Например, «Песенку о верблюде» Феликса Кривина, которую Лена положила на музыку:
У верблюда не сложилась судьба,
Подвела верблюда жизнь, подвела:
У верблюда на спине два горба,
Нераскрывшихся к полёту крыла.
И бредёт верблюд пешком да пешком,
И свисают его крылья мешком,
И застыла на реснице слеза,
Заслоняя от него небеса.
Что же делать, что же делать, верблюд,
Если в небо нас с тобой не берут?
Если самый никудышный подъём
Мы не крыльями берём, а горбом?
Неизведанная даль голуба,
Нас тревожит и зовёт высота.
Не у каждого сложилась судьба,
Но у каждого сложилась мечта.
Мы пели, и на наши глаза наворачивалась сочувственная слеза, хотя — видит бог — ни одна из нас абсолютно не перетрудилась на ниве учёбы, ни о каких наших личных горбах речи не шло — мы с лёгкостью получали свои пятёрки и беспечно летали в небесах.
Ещё более частыми явочными квартирами были две: моя и Михесина.
Я покупала в кулинарии десять «украинских» пирожных (песочно-бисквитное тесто и творожная прослойка посередине), каждое по 11 копеек, в сумме — адын рупь десять коп., разрезала их по линии прослойки на две более тонких части, укладывала рядами и слоями в пустую коробку из-под конфет, варила заварной крем и промазывала в середине и сверху, посыпая верх раскрошенным печеньем, ставила чай или кофе (спиртного мы не пили, разве что в дни рождения и на Новый год покупали бутылку шампанского или вина).
Михеся же... О, какие «наполеоны» пекла Михеся! Какие «наполеоны»...
А главное — какие разговоры мы вели? Конечно же, о литературе, кино, живописи и музыке!
Однажды ко мне в гости приехала Лена Кривопишина и осталась ночевать.
У меня откуда-то было шампанское (а может, и Лена привезла), но закуски не было никакой, кроме супа.
Ну так что же? Мы выпили по фужеру шампанского, заели его супом. А тост Лена предложила такой: «За фильмы Тарковского!». И выпили, радостно хохоча...
Тогда все зачитывались Феликсом Кривиным (и мы даже посылали ему запись Лениного «Верблюда», в ответ он выслал с дарственной надписью свою новую книгу «Круги на песке»), особенно его «полусказками», милыми сердцу филолога: «— Почему вы не носите очки? — спросили у Муравья.
— Как вам сказать... — ответил он. — Мне нужно видеть солнце и небо, и эту дорогу, которая неизвестно куда ведёт. Мне нужно видеть улыбки моих друзей... Мелочи меня не интересуют», «Любопытная, ветреная Форточка выглянула во двор («Интересно, по ком это сохнет Простыня?») и увидела такую картину...», «Чувствуя, что красота её начинает отцветать и желая как-то продлить своё лето, Берёзка выкрасилась в жёлтый цвет — самый модный в осеннем возрасте. И тогда все увидели, что осень её наступила...».
Из него вышел Моцарт —
И ушёл в неизвестном направлении.
Из него вышел Пушкин —
И ушёл в неизвестном направлении.
Сколько из него вышло великих людей!
И все ушли в неизвестном направлении...
Ира Скиба... С ней мы вечно мерялись: у кого ноги загорелее (и, доказывая друг другу, что — у другой загорелее, могли задрать юбку посреди дороги, выставив коленки, и сличать), кто худее или толще (она ниже меня сантиметров на пять, это тоже учитывалось при «метрологии и сертификации», — жгли тетради на школьном дворе (мы вместе работали недолго в одной школе), и, конечно же, я подбила предельно честную Скибу на то, чтобы прекратить бесконечный тетрадный оброк, ведь ученики всё равно не смотрели на ошибки, а уровень грамотности был известен раз и навсегда, и вот я придумала: выставлять оценки не проверяя, а итоговые контрольные — проверять, но выполнять не в тетрадях, а на отдельных листочках, сохраняя те для отчётности. И вот в конце четвёртой четверти мы вынесли кучу исписанных тетрадок на мусорку в школьном дворе и стали жечь. А они, сволочи, гореть никак не хотели, — слишком плотные, в 12 листов! Ворошили-ворошили, да так толком и не дожгли...
Когда мы поехали в Калининград к Галине Васильевне, Скиба отличилась «в две стороны».
Куда бы мы ни шли или ехали: в кино, на море, просто в магазин — Скиба непременно утюжила свою одежду. Никакие уговоры, что, мол, сейчас в трамвае, электричке или зале кинотеатра юбка всё равно помнётся, не действовали. Галина Васильевна, хохоча, говорила, что теперь у неё развился комплекс неполноценности, и ей ужасно стыдно выходить из дома, не погладившись (а погладиться времени не хватает, и вот такой теперь «раздрай» у неё из-за Иры регулярно случается...).
А перед сном наступал второй «раздрай».
Г. В. долго и нудно водружала качающийся и шатающийся торшер (люстра как раз перегорела, а что такое была в советские времена перегоревшая люстра или потёкший кран, как не неразрешимое экзистенциальное противоречие?) на стул, стол или табуретку, пытаясь устроить его так, чтобы свет попадал равномерно на три спальных места: Скибину раскладушку в одной стороне комнаты, моё раскладное кресло в другой и диван Г. В. в третьей.
Как я ни убеждала Г. В., что достаточно поставить торшер на нашу сторону, поскольку Скиба всё равно через полминуты заснёт сладким сном (Скиба возмущалась: с какой это стати я засну? — и тут же засыпала, а утром оправдывалась: я не виновата, это здесь климат такой!), — Г. В. упорно стремилась справедливо распределить читательские «блага»...
Кривопишина. О, эта Кривопишина! Француженка, принцесса (в институтском «Голом короле», но и сорок пять кило «живого веса» — точнее, «полуживого»: в конце первого курса она перенесла тяжелейшую операцию, шесть часов наркоза, оттого — ещё до нашего знакомства — девчонки опекали её, то и дело вытаскивая — теряющую сознание — из троллейбусов и автобусов), но с железно-несгибаемым (как выяснилось спустя годы) характером и упорным спасением жизней: только мне она раза три конкретно спасала жизнь, идя танком (очевидно, бывают такие миниатюрные танки, изготавливаемые в Париже) на тех, кто так или иначе на неё (мою жизнь) посягал...
Я... Ну, чего там обо мне, мне же полтинник уже давно стукнул.
Расскажу только об одной своей ипостаси, о которой вы, наверное, не знаете: на протяжении многих лет я была в нашей компании Валентином Гафтом, пиша на друзей разнообразные пародии и пасквили.
Я очень долго искала и наконец нашла свои пародийные «хокки», написанные однажды в электричке, когда мы ехали из Калининграда в один из приморских городков: то ли Пионерск, то ли Светловодск, то ли Зеленоградск... Галина Васильевна, Ира Скиба, Ира Михеенко, Лена Кривопишина и я (Лены Гончаренко с нами не было, то ли она уже была «детная мать», то ли работа не позволяла, но в Калининград Лена ни разу не ездила).
Кто-то сидел читал, кто-то смотрел в окно — а я сидела строчила на них японизированные пасквили.
В них отразился и Скибин климат, и Михесина пассионарность (какие там книги, если человек успевал — одновременно! — испечь «наполеон», сбегать в филармонию на концерт, параллельно сходить в парикмахерскую подстричься, попутно сделав ещё несколько мелких дел), и её стремление похудеть (при абсолютно не толстой фигуре! можете убедиться на архивных фотках из нашего князеигоревского похода) — с коронной фразой на устах: да вы что? да если я это съем, мне нужно будет три часа физическими упражнениями заниматься! знаете ли вы, что, съев одно мороженое, человек должен десять раз вокруг экватора пробежать? — и даже тот факт, что мы насобирали немыслимо крупного и потрясающе вкусного прибалтийского шиповника, наварили из него варенья — а миниатюрная Кривопишина почти одна и почти всё его за один вечер и съела...
1. Белая скатерть лежит.
Из вазы варенье исчезло.
Круглый, как чаша, живот у Кривопишиной стал.
2. Чёрное море шумит.
Дрожит, сотрясаясь, экватор.
Десять мороженых съевши, по экватору мчится Михеся.
3. Выплыла тихо луна.
Ветер шумит в камышах.
Вот и солнца огненный шар показался. Скиба всё спит.
4. Медленно поезд идёт.
Рядом сидят и читают.
Увидали знакомые буквы, наверно.
5. В поезде много людей.
Напротив, на жёлтой скамейке,
Кривопишина тихо сидит и делает вид, что читает.
6. Вдаль уплывают поля.
Люди на жёлтых скамейках всё так же читают.
Михеся читает, держит журнал кверху ногами.
7. Вот наконец и вокзал.
Тихо на землю схожу, одиноко. Эти притворы заснули.
С жалобным стуком с колен падают книги.
...За эти годы у нас было многое: мы и ссорились по серьёзным поводам, и высказывали друг другу такую нелицеприятную правду, которую можно резать только близким родственникам, — но мы всегда знали и продолжаем знать одно: в трудную минуту даже свистеть не нужно — все прибегут сами: кто увидев сон, кто почуяв интуитивно, кто заподозрив неладное...
Как, например, когда после рождения Даши у Лены Гончаренко начинался сепсис, и врачи уже говорили родным, чтобы те готовились, — зимой мы бродили вокруг больничных корпусов, пытаясь проникнуть в помещение, тщетно тыкаясь в чёрные ходы-переходы, — и молились безадресно (скорее даже к Лене обращаясь: держись... держись...), и я до сих пор отчётливо помню тот солнечный зимний день, яркие ледышки под ногами, вспыхивающие бесполезными огнями, тёток-санитарок, гремящих во дворе вёдрами с первым, вторым и кастрюлями с компотом... Конечно, не мы спасли тогда Лену: врачи, лекарства и она сама, её стремление жить, — но и наши эмоциональные ниточки тоже её хоть чуточку да держали.
Или когда мы спасали из небытия уже другую Лену, вспомнившую «вредные привычки молодости» терять сознание и «уплывать».
Или когда я разом потеряла обоих родителей.
Или когда у Иры Михеенко умер отец.
Или когда у мужа Иры Скибы случился инфаркт.
Или когда сами попадали в разнообразные больницы или встревали в прочие беды и горести.
Я не знаю, сколько там было в нас великих людей и куда они ушли, в каком направлении (да и были ли они вообще).
Мы выросли, повзрослели и почти соста... составили отдельный цветной камушек ручной работы, огранив себя каждый по своему гено- и социотипу.
Но нас всех по-прежнему связывает единая нить душевного и духовного родства, — которую некогда натянула между нами Галина Васильевна.
Я думаю, она сейчас смотрит на всех нас и чуть лукаво (как это было всегда) и мудро улыбается — ведь она любила именно такие камни: натуральные, с разноцветными прожилками, чуть матовые, без бьющего по глазам блеска.
Девчонки! С первой пятёрочкой вас!
Мы, как всегда, начинаем и выигрываем, — сегодня со счётом пять-ноль.
Ведь нас пятеро на воротах — и что против нас какой-то ничтожный мячик-нолик?
Тем более, что все наши лифики пока при нас...
Музыкальный киоск
Эту песенку Булата Окуджавы мы тоже очень часто пели — подпевали пластинке:
© Тамара Борисова
Если вы видите эту запись не на страницах моего журнала http://tamara-borisova.livejournal.com и без указания моего авторства — значит, текст уворован ботами-плагиаторами.
![[identity profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/openid.png){kind=small}
no subject
Date: 7 Dec 2010 21:57 (UTC)И за пожелания!
Сейчас буду отвечать на все комменты...