Дважды два — четыре,
27 August 2012 00:16![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
tamara_borisovaили Комната света
А сегодня моему папе исполнилось бы восемьдесят пять лет, из которых прожил он семьдесят восемь с половиной: у них была разница с мамой в пять лет, но умерли они «в один день»: с разрывом в два месяца и шесть дней, и жили, может и не всегда счастливо, но долго, пятьдесят два года...
И потому для меня они оба навсегда останутся «осиянны» тем самым светом их молодости, «начальной точки», откуда они вместе отправились в путь — семейной жизни и «создания» нас с Лилей, и потому я и на памятниках выбрала для них «молодые» фотографии (высеченные на чёрной гранитной вставке), и здесь всегда вспоминаю их молодыми.
К счастью для всех (и для меня и для них), у них в компании, очевидно (оче-видно), был не просто «человек с фотоаппаратом», но человек «с душой и глазами», потому что неизменно на всех фотографиях присутствует этот свет живой жизни — исполненной очей и лучей: радости, молодости, счастливых взоров и улыбок, естественных поз и выражений лиц...
Это и мои любимые мамины фотки на какой-то (очевидно, базарной мелитопольской) площади, и её же — в компании подружек — с мороженым на скамейке, и она же хохочущая аж до закрывания глаз (она всегда, до самой старости, так хохотала: доверчиво закрыв глаза и вся отдавшись потоку радости и веселья) возле скульптуры какой-то спортсменки, и они всей дружной компанией на прогулке (наверное, опять же мелитопольском) в парке: сидящие на скамейке, на каком-то парапетике с круглой вазой (и мама отдельно на фоне такой же «антично-ампирной» алебастровой вазы с петуньями), и на фоне очередного дракона (им на долю выпал Сталин, нам Ленин, но все мы одинаково бесстрашно бегаем, играем, сидим, смеёмся или снимаемся на фоне каждого не-Пушкина), сидя прямо на траве в таких счастливо-безмятежных позах, что прерывается дыхание... завершаясь освобождающим глубоким вдохом-выдохом...
И папа с друзьями на фоне какого-то автомобиля — и боже мой, как кинематографично, как трагикомично (потому что прочий «антураж» выдаёт и бедность, и лихолетья, и всё то, до чего не додуматься никакому Барту, которому просто не хватит трагического опыта — личного и особенно исторического...), и вместе с другом Вадимом, стоя вполуоборот и сидя на скамейке (и столь же «итальянисто-реалистичные»), и — главное — они оба с мамой в саду, среди какой-то листвы, внутри какого-то кустарника (они там перебывали все, у меня есть по меньшей мере две или три фотки других персонажей, стоящих в тех же самых «райских кущах»)...
...Не секрет, что наше отношение к родителям претерпевает три основных фазы (по крайней мере, так было у меня) при их жизни, переходя в последнюю, четвёртую, после их ухода, — и именно в четвёртой они оказываются окончательно «взвешены на весах», самых точных, и найдены бывают (по крайней мере мной) всегда очень и очень весомыми, никак не лёгкими (во всех смыслах), но всегда превосходят по весу золотые слитки...
Прижизненные же фазы таковы.
Первая — верховное божество, солнце, лишённое пятен, лучше, умнее (быстрее и сильнее) всех прочих людей на земле.
Да их и нет — прочих людей: весь твой космос ограничен семьёй, родом — и ты сидишь на этом родовом древе, как птица небесная: не сеешь, не жнёшь и всегда сыт и счастлив бываешь...
Вторая — примерно к подростковому и юношескому возрасту: постепенное обретение родителями «человеческих» черт, обнаружение слабостей и недостатков, изумлённое осознание, что — не божества, люди, порой совершающие ошибки, поступающие не всегда мудро или справедливо...
Крушение вселенной, разочарование в мире — и желание стать другой, непохожей, лучшей, сделавшей «работу над ошибками», ставшей «быстрее-выше-и-сильнее»...
И третья: однажды ты видишь их случайно на улице со стороны, они стоят разговаривают друг с другом, что-то другу другу доказывая или объясняя... а ты останавливаешься и не можешь дышать, потому что чувствуешь в сердце острый нож... нет, огромный кинжал с рукояткой, и ты сама же его и проворачиваешь: вот эти два самых родных мне человека — просто два стареньких и слабеньких, беззащитных ребёнка, и они скоро уйдут...
И бежишь к ним навстречу, чтобы прижаться, услышать что-то мелкое, бытовое, ухватиться за эту соломинку: раз они сами не слышат, не чувствуют, то, может быть, ещё и мне удастся немного побыть около в полной безопасности и бесстрашии?
Но с этого дня роли меняются: старший и взрослый — это ты.
И с этого дня уже ты встал на горькую чашу...
Рассматривая нашего папу уже из четвёртой фазы, мы с Лилей (собственно, это Лиля на похоронах мамы сформулировала, и я ахнула, согласившись) определили его как абстрактно-интеллектуальное «крыло» из двух, которыми мы машем, летя по предначертанной родителями и генетикой судьбе (а мамино — «конкретно-сердечное»).
(— Вот странно, — сказала Лиля, — мама всю жизнь болела сердечными болезнями, а умерла от инсульта, а у папы сердце было здоровое, но в последние годы высокое давление, а умер от инфаркта... Очевидно, у каждого из них пострадал наименее тренированный орган...)
У папы действительно был перекос в сторону левого полушария, оно у него было ведущим, он мог и расчувствоваться, и даже заплакать — но только после того, как мама ему «с чувством, с толком, с расстановкой» об этом расскажет, установив логические связи...
А мама (нет, она не была глупым человеком, она просто «не мудрствовала лукаво», никогда не пытаясь подниматься в те высокие сферы, которые не имели конкретной привязки к земле, к родным, к детям, к цветочкам на даче, с которыми она разговаривала, к кошечкам (мама говорила «кисочкам»: а это я отнесу кисочкам на улицу, они голодненькие) и собачкам, мгновенно сбегавшимся к ней со всех окрестных дач, едва зачуяв мамино прибытие) — это наше «крыло милосердия»: милого и любящего сердца.
И оба они соревновались за нас: как часто папа говорил:
— А Тома совсем как я!
— Ещё чего! — мгновенно парировала мама. — Она вся в наш род! И она в математике ничего не понимает, она филолог до мозга костей!
— В математике она, может, и не понимает, — но логика у неё моя! И у нас с ней одинаковые взгляды на бога и на происхождение вселенной!
...В одном мы точно были одинаковы: у обоих был (и есть) некий крен в мозгу, заставляющий то и дело совершать нелепейшие ошибки и «заблуждаться» в трёх соснах.
Например, однажды папа, в молодости несколько лет проживший в Приазовье (в котором просто невозможно заблудиться! планировка до безобразия простая, «екатерининская»), а потом уехавший и приехавший в гости в старости (но ежегодно всю жизнь ездивший вместе с нами проведывать маминых родных)...заблудился, пошёл не по той улице, свернул не в тот переулок, долго блуждал и пришёл наконец в полуотчаянии.
И как же я его понимала — я, пожизненный Митрофанушка, у которой в гео- и топографии одна «надёжа» — на извозчика...
— Как ты можешь заниматься теорией происхождения вселенной? — изумлялась мама, — если ты девять плюс четыре пишешь одиннадцать?
— А неважно! — парировал папа, — главное, что я выводы всё равно делаю правильные!..
...Однажды я, уже учась как минимум в четвёртом классе, потому что дело было во втором домрайсаде, в Балках, где мы жили с моего четвёртого класса по шестой, будучи посланной мамой в магазин с рублём за сахаром (который тогда стоил восемьдесят копеек за килограмм), умудрилась так посчитать, сколько же мне сахара купить, что в итоге попросила у продавщицы три килограмма, ещё и на сдачу в двадцать копеек рассчитывала...
... — А Ваша младшая девочка в школу ходит? — спросила вскоре продавщица при встрече у моей мамы, учительствующей здесь же, в Балковской украинской восьмилетке, и преподававшей русский язык и литературу (а мы с Лилей ездили в русские в Днепрорудный).
— Конечно! — сказала мама. — Только не здесь, а в...
— Во вспомогательную? — участливо досказала продавщица...
...Вот тогда и выяснилась «вся правда о сахаре».
И сколько ещё таких «деток зябликов» было у нас (и у Лили) с папой в жизни...
Мама-то хотела сказать, что я учусь не в Балках, а в Днепрорудном из-за языка (а училась я тогда заядло настолько, что выплакивала у мамы право ехать в школу даже с высокой температурой: «ну куда ты, дочечка? у тебя же утром тридцать восемь и три, что же будет дальше?», — мне ужасно нравилось учиться, и у нас с Лилей был «отдельный кабинет» для занятий: комнат, как и в нововасильевском доме, было много — зал, две спальни и столовая-кабинет, где стоял письменный стол — напротив окна, выходящего в сад... это был восьмиквартирный коттедж внизу, у моря, где пыль; тогда у меня был единственный период с красивым и ровным почерком, и я писала уже авторучкой, наполненной особыми, очень толковыми и лиловыми чернилами с зеленоватым отливом... это были очень ценные чернила! их редко можно было купить в магазине, но уж если случалось этакое счастье! напишешь, высушишь строчки — и любуешься, отведя тетрадь чуть вперёд и поворачивая страницу из стороны в сторону, чтобы стал заметен зеленоватый отлив, — как на спинках у некоторых жуков... и конечно же, я была круглой отличницей, архиправильной девочкой...)...
Так что посмеиваться-то я, конечно же, посмеивалась вместе с мамой (не с папой, папа был неуязвим и для критики недосягаем, потому над собой не смеялся — смеялся над мамой, не понимающей гения... Я Сократ! — отшучивался он. — А ты Ксантиппа!..) над папиными одиннадцатью из девяти плюс четыре, — но и про свои три килограмма сахара помнила...
...Я уже говорила, что папа ушёл в космические дали и не возвращался уже, последний раз приснившись с Чапочкой в руках, он его бережно нёс в сад... где вскоре под яблонькой Чапа и упокоился, — забрав с собой маму и все свои вещи (незадолго до маминой смерти он ей приснился и попросил принести ему его вещи), среди которых наверняка была только одежда (в течение очень недолгого периода, зная в детстве и юности только бедность, нищету и лишения и собирая по полям вместе с младшим братом Алёшей для обезножевшей мамы — бабушки Насти — и трёх маленьких сестричек во время войны остатки кукурузы, печёного — сгоревшего от пожара — лука, картофелины, оставшиеся после сбора урожая на полях, колоски... что бог пошлёт, — он чуть побыл франтом, покупая себе костюмы и шляпы и любуясь собой в зеркале под скептическим маминым взглядом) и книги — по теории вероятностей, по физике и астрономии, плюс множество томов Детской энциклопедии («ну как ты можешь заниматься теориями вселенной! вся же твоя эрудиция зиждется на детской энциклопедии!» — говорила «Ксантиппа»... — «А больше ничего и не нужно, там всё самое главное есть» — возражал «Сократ»)...
Но я знаю: ему там хорошо, и он если не на равных, то в числе внимательных слушателей и критически настроенных учеников беседует там с Сократом.
А я считаю и считаю звёзды, отделяющие меня от папы: дважды два — четыре, четыре плюс девять — одиннадцать...
С днём рождения, папка мой дорогой!
Тысяча девятьсот двадцать семь плюс восемьдесят пять — получается две тысячи двенадцать... плюс-минус бесконечность.
Музыкальный киоск
А сегодня моему папе исполнилось бы восемьдесят пять лет, из которых прожил он семьдесят восемь с половиной: у них была разница с мамой в пять лет, но умерли они «в один день»: с разрывом в два месяца и шесть дней, и жили, может и не всегда счастливо, но долго, пятьдесят два года...
И потому для меня они оба навсегда останутся «осиянны» тем самым светом их молодости, «начальной точки», откуда они вместе отправились в путь — семейной жизни и «создания» нас с Лилей, и потому я и на памятниках выбрала для них «молодые» фотографии (высеченные на чёрной гранитной вставке), и здесь всегда вспоминаю их молодыми.
К счастью для всех (и для меня и для них), у них в компании, очевидно (оче-видно), был не просто «человек с фотоаппаратом», но человек «с душой и глазами», потому что неизменно на всех фотографиях присутствует этот свет живой жизни — исполненной очей и лучей: радости, молодости, счастливых взоров и улыбок, естественных поз и выражений лиц...
Это и мои любимые мамины фотки на какой-то (очевидно, базарной мелитопольской) площади, и её же — в компании подружек — с мороженым на скамейке, и она же хохочущая аж до закрывания глаз (она всегда, до самой старости, так хохотала: доверчиво закрыв глаза и вся отдавшись потоку радости и веселья) возле скульптуры какой-то спортсменки, и они всей дружной компанией на прогулке (наверное, опять же мелитопольском) в парке: сидящие на скамейке, на каком-то парапетике с круглой вазой (и мама отдельно на фоне такой же «антично-ампирной» алебастровой вазы с петуньями), и на фоне очередного дракона (им на долю выпал Сталин, нам Ленин, но все мы одинаково бесстрашно бегаем, играем, сидим, смеёмся или снимаемся на фоне каждого не-Пушкина), сидя прямо на траве в таких счастливо-безмятежных позах, что прерывается дыхание... завершаясь освобождающим глубоким вдохом-выдохом...
И папа с друзьями на фоне какого-то автомобиля — и боже мой, как кинематографично, как трагикомично (потому что прочий «антураж» выдаёт и бедность, и лихолетья, и всё то, до чего не додуматься никакому Барту, которому просто не хватит трагического опыта — личного и особенно исторического...), и вместе с другом Вадимом, стоя вполуоборот и сидя на скамейке (и столь же «итальянисто-реалистичные»), и — главное — они оба с мамой в саду, среди какой-то листвы, внутри какого-то кустарника (они там перебывали все, у меня есть по меньшей мере две или три фотки других персонажей, стоящих в тех же самых «райских кущах»)...
...Не секрет, что наше отношение к родителям претерпевает три основных фазы (по крайней мере, так было у меня) при их жизни, переходя в последнюю, четвёртую, после их ухода, — и именно в четвёртой они оказываются окончательно «взвешены на весах», самых точных, и найдены бывают (по крайней мере мной) всегда очень и очень весомыми, никак не лёгкими (во всех смыслах), но всегда превосходят по весу золотые слитки...
Прижизненные же фазы таковы.
Первая — верховное божество, солнце, лишённое пятен, лучше, умнее (быстрее и сильнее) всех прочих людей на земле.
Да их и нет — прочих людей: весь твой космос ограничен семьёй, родом — и ты сидишь на этом родовом древе, как птица небесная: не сеешь, не жнёшь и всегда сыт и счастлив бываешь...
Вторая — примерно к подростковому и юношескому возрасту: постепенное обретение родителями «человеческих» черт, обнаружение слабостей и недостатков, изумлённое осознание, что — не божества, люди, порой совершающие ошибки, поступающие не всегда мудро или справедливо...
Крушение вселенной, разочарование в мире — и желание стать другой, непохожей, лучшей, сделавшей «работу над ошибками», ставшей «быстрее-выше-и-сильнее»...
И третья: однажды ты видишь их случайно на улице со стороны, они стоят разговаривают друг с другом, что-то другу другу доказывая или объясняя... а ты останавливаешься и не можешь дышать, потому что чувствуешь в сердце острый нож... нет, огромный кинжал с рукояткой, и ты сама же его и проворачиваешь: вот эти два самых родных мне человека — просто два стареньких и слабеньких, беззащитных ребёнка, и они скоро уйдут...
И бежишь к ним навстречу, чтобы прижаться, услышать что-то мелкое, бытовое, ухватиться за эту соломинку: раз они сами не слышат, не чувствуют, то, может быть, ещё и мне удастся немного побыть около в полной безопасности и бесстрашии?
Но с этого дня роли меняются: старший и взрослый — это ты.
И с этого дня уже ты встал на горькую чашу...
Рассматривая нашего папу уже из четвёртой фазы, мы с Лилей (собственно, это Лиля на похоронах мамы сформулировала, и я ахнула, согласившись) определили его как абстрактно-интеллектуальное «крыло» из двух, которыми мы машем, летя по предначертанной родителями и генетикой судьбе (а мамино — «конкретно-сердечное»).
(— Вот странно, — сказала Лиля, — мама всю жизнь болела сердечными болезнями, а умерла от инсульта, а у папы сердце было здоровое, но в последние годы высокое давление, а умер от инфаркта... Очевидно, у каждого из них пострадал наименее тренированный орган...)
У папы действительно был перекос в сторону левого полушария, оно у него было ведущим, он мог и расчувствоваться, и даже заплакать — но только после того, как мама ему «с чувством, с толком, с расстановкой» об этом расскажет, установив логические связи...
А мама (нет, она не была глупым человеком, она просто «не мудрствовала лукаво», никогда не пытаясь подниматься в те высокие сферы, которые не имели конкретной привязки к земле, к родным, к детям, к цветочкам на даче, с которыми она разговаривала, к кошечкам (мама говорила «кисочкам»: а это я отнесу кисочкам на улицу, они голодненькие) и собачкам, мгновенно сбегавшимся к ней со всех окрестных дач, едва зачуяв мамино прибытие) — это наше «крыло милосердия»: милого и любящего сердца.
И оба они соревновались за нас: как часто папа говорил:
— А Тома совсем как я!
— Ещё чего! — мгновенно парировала мама. — Она вся в наш род! И она в математике ничего не понимает, она филолог до мозга костей!
— В математике она, может, и не понимает, — но логика у неё моя! И у нас с ней одинаковые взгляды на бога и на происхождение вселенной!
...В одном мы точно были одинаковы: у обоих был (и есть) некий крен в мозгу, заставляющий то и дело совершать нелепейшие ошибки и «заблуждаться» в трёх соснах.
Например, однажды папа, в молодости несколько лет проживший в Приазовье (в котором просто невозможно заблудиться! планировка до безобразия простая, «екатерининская»), а потом уехавший и приехавший в гости в старости (но ежегодно всю жизнь ездивший вместе с нами проведывать маминых родных)...заблудился, пошёл не по той улице, свернул не в тот переулок, долго блуждал и пришёл наконец в полуотчаянии.
И как же я его понимала — я, пожизненный Митрофанушка, у которой в гео- и топографии одна «надёжа» — на извозчика...
— Как ты можешь заниматься теорией происхождения вселенной? — изумлялась мама, — если ты девять плюс четыре пишешь одиннадцать?
— А неважно! — парировал папа, — главное, что я выводы всё равно делаю правильные!..
...Однажды я, уже учась как минимум в четвёртом классе, потому что дело было во втором домрайсаде, в Балках, где мы жили с моего четвёртого класса по шестой, будучи посланной мамой в магазин с рублём за сахаром (который тогда стоил восемьдесят копеек за килограмм), умудрилась так посчитать, сколько же мне сахара купить, что в итоге попросила у продавщицы три килограмма, ещё и на сдачу в двадцать копеек рассчитывала...
... — А Ваша младшая девочка в школу ходит? — спросила вскоре продавщица при встрече у моей мамы, учительствующей здесь же, в Балковской украинской восьмилетке, и преподававшей русский язык и литературу (а мы с Лилей ездили в русские в Днепрорудный).
— Конечно! — сказала мама. — Только не здесь, а в...
— Во вспомогательную? — участливо досказала продавщица...
...Вот тогда и выяснилась «вся правда о сахаре».
И сколько ещё таких «деток зябликов» было у нас (и у Лили) с папой в жизни...
Мама-то хотела сказать, что я учусь не в Балках, а в Днепрорудном из-за языка (а училась я тогда заядло настолько, что выплакивала у мамы право ехать в школу даже с высокой температурой: «ну куда ты, дочечка? у тебя же утром тридцать восемь и три, что же будет дальше?», — мне ужасно нравилось учиться, и у нас с Лилей был «отдельный кабинет» для занятий: комнат, как и в нововасильевском доме, было много — зал, две спальни и столовая-кабинет, где стоял письменный стол — напротив окна, выходящего в сад... это был восьмиквартирный коттедж внизу, у моря, где пыль; тогда у меня был единственный период с красивым и ровным почерком, и я писала уже авторучкой, наполненной особыми, очень толковыми и лиловыми чернилами с зеленоватым отливом... это были очень ценные чернила! их редко можно было купить в магазине, но уж если случалось этакое счастье! напишешь, высушишь строчки — и любуешься, отведя тетрадь чуть вперёд и поворачивая страницу из стороны в сторону, чтобы стал заметен зеленоватый отлив, — как на спинках у некоторых жуков... и конечно же, я была круглой отличницей, архиправильной девочкой...)...
Так что посмеиваться-то я, конечно же, посмеивалась вместе с мамой (не с папой, папа был неуязвим и для критики недосягаем, потому над собой не смеялся — смеялся над мамой, не понимающей гения... Я Сократ! — отшучивался он. — А ты Ксантиппа!..) над папиными одиннадцатью из девяти плюс четыре, — но и про свои три килограмма сахара помнила...
...Я уже говорила, что папа ушёл в космические дали и не возвращался уже, последний раз приснившись с Чапочкой в руках, он его бережно нёс в сад... где вскоре под яблонькой Чапа и упокоился, — забрав с собой маму и все свои вещи (незадолго до маминой смерти он ей приснился и попросил принести ему его вещи), среди которых наверняка была только одежда (в течение очень недолгого периода, зная в детстве и юности только бедность, нищету и лишения и собирая по полям вместе с младшим братом Алёшей для обезножевшей мамы — бабушки Насти — и трёх маленьких сестричек во время войны остатки кукурузы, печёного — сгоревшего от пожара — лука, картофелины, оставшиеся после сбора урожая на полях, колоски... что бог пошлёт, — он чуть побыл франтом, покупая себе костюмы и шляпы и любуясь собой в зеркале под скептическим маминым взглядом) и книги — по теории вероятностей, по физике и астрономии, плюс множество томов Детской энциклопедии («ну как ты можешь заниматься теориями вселенной! вся же твоя эрудиция зиждется на детской энциклопедии!» — говорила «Ксантиппа»... — «А больше ничего и не нужно, там всё самое главное есть» — возражал «Сократ»)...
Но я знаю: ему там хорошо, и он если не на равных, то в числе внимательных слушателей и критически настроенных учеников беседует там с Сократом.
А я считаю и считаю звёзды, отделяющие меня от папы: дважды два — четыре, четыре плюс девять — одиннадцать...
С днём рождения, папка мой дорогой!
Тысяча девятьсот двадцать семь плюс восемьдесят пять — получается две тысячи двенадцать... плюс-минус бесконечность.
Музыкальный киоск
© Тамара Борисова
Если вы видите эту запись не на страницах моего журнала http://tamara-borisova.livejournal.com и без указания моего авторства — значит, текст уворован ботами-плагиаторами.
![[identity profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/openid.png){kind=small}
no subject
Date: 26 Aug 2012 21:59 (UTC)Заточились мгновения остро до отметки вдали - бесконечность...
no subject
Date: 27 Aug 2012 06:01 (UTC)И твоим, и всем нашим, кто уже ушёл в четвёртую фазу и взвешен на весах, и найден... опять найден памятью и любовью.
no subject
Date: 27 Aug 2012 06:21 (UTC)Поразительно точное жизненное наблюдение: сердце и рассудок не могут друг без друга... Разные и взаимодополняющие два крыла.
no subject
Date: 27 Aug 2012 06:34 (UTC)...Вот за что я своим родителям благодарна - за "равнокрылие": не будь папиной "прививки", я была бы сестрой милосердия, держательницей кошачье-собачьего приюта (размерами в разы побольше нынешнего) или главой семейного детского дома... не будь мамы - была бы унылой "пани профессоркой", занимающейся абстрактной семиотикой с её цифрами и формулами...
И сейчас: правое крыло, будучи долго связанным, вдруг высвободилось и ка-а-а-к дало взмах!
no subject
Date: 27 Aug 2012 06:47 (UTC)no subject
Date: 27 Aug 2012 06:52 (UTC)no subject
Date: 27 Aug 2012 10:46 (UTC)no subject
Date: 27 Aug 2012 10:50 (UTC)no subject
Date: 27 Aug 2012 11:09 (UTC)no subject
Date: 27 Aug 2012 11:17 (UTC)no subject
Date: 27 Aug 2012 11:50 (UTC)Как пронзительно Вы написали. Здесь всё: И жизнь, и слезы, и любовь...
no subject
Date: 27 Aug 2012 11:52 (UTC)Спасибо, дорогая!
no subject
Date: 27 Aug 2012 14:19 (UTC)Так проникновенно и щемяще написано, столько любви и света в каждом слове.
До слёз...
no subject
Date: 27 Aug 2012 14:23 (UTC)Обнимаю, Лидочка!
no subject
Date: 31 Aug 2012 07:33 (UTC)