![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
tamara_borisovaЗабыла в прошлый раз сказать, что по плану перед «Шёлковыми шелковицами» идёт «И парус медленный», а уж потом «хокусаи».
Что говорит! и говорит как пишет!
Александр Грибоедов. Горе от ума
Г-н Журден.
Что? Когда я говорю: «Николь, принеси мне туфли и ночной колпак», это проза?
Учитель философии.
Да, сударь.
Г-н Журден.
Честное слово, я и не подозревал, что вот уже более сорока лет говорю прозой. Большое вам спасибо, что сказали*.
Жан-Батист Мольер. Мещанин во дворянстве
Я долго не понимала, как мольеровский Журден, что говорю прозой — точнее, говорю сразу письменной речью, — аж пока мне не «сказали» в институте, когда мы стали изучать отличия устной речи от письменной.
Причём это «говорит как пишет» случилось со мной ровно в два года: мама рассказывала, что до этого времени я говорила, как все дети, отрывочными фразами или простыми предложениями, а в два года словно тумблер переключился: я заговорила большими, сложными и грамматически правильными (и полными, поскольку главный признак устной речи — эллипсис, пропуски тех или иных грамматических конструкций, заменяемых интонационно) предложениями.
То есть начав большое предложение, я (в отличие от взрослого Михаила Сергеевича Горбачёва) уже в возрасте двух лет была в состоянии его закончить, не забыв ни одной из вставных, вводных, придаточных и т.п. частей, не говоря уж о подлежащем-сказуемом.
Я запомнила лишь одну свою речевую трудность в детстве: в школе, в Днепрорудном, учась уже в четвёртом или пятом классе, однажды на уроке истории я изумилась, что со мной такое, почему мне так тяжко даются фразы из учебника (было задание пересказать близко к тексту содержание параграфа)?
Отвечая у доски, я устала так, словно таскала неподъёмные грузы, а не рассказывала что-то по истории древнего мира.
Причину я поняла только недавно — простые и незатейливые синтаксические конструкции из этого параграфа вступили в конфликт со сложным устройством моего собственного «речевого механизма», и я ощущала себя невероятно скованной и стеснённой, не имея возможности ввернуть «эти свои художественные сравнения» (я же честно соблюдала условия задания: пересказать близко к тексту...).
Учительница поставила пятёрку, хвалила, а мне было ужасно неловко и как-то... стыдно.
Внутренне я оценила себя максимум на четвёрку, а мне так завысили оценку!
Незаслуженная похвала и стыд за это запомнились на много лет, но причины осознались только сейчас.
Точно так же я очень долго полагала, что филологическая одарённость досталась нам с Лилей (через маму) по маминой линии (папины все были математики да музыканты), причём только от бабушки Маруси: дедушка Павлик был молчун... точнее, не умел и не хотел разговаривать на бытовые темы, и я знаю только несколько быличек да прибауток из его уст**, и то в пересказе бабушки Маруси.
Но вот однажды я вдруг сопоставила два факта: бабушки Марусино высказывание о тёте Дине, дедушкиной племяннице (дочери рано умершей сестры Кати Михеевой), и мамино — о трёх нововасильевских бабушках, которых я ещё застала в живых (до моих лет 10-12).
После одного из визитов тёти Дины бабушка сказала:
— Как Дина говорит! Как будто читает...
А мама моя однажды, смеясь, посетовала, что застряла в описании какого-то события, будучи не в силах выпутаться из подробностей и мелких деталей, — и сравнила себя с нововасильевскими бабушками: Верой Сорокиной, Марусей Вихляевой и Надей Васильевой.
Эти бабушки — сказала мама — всю жизнь прожили в Нововасильевке, практически не покидая её пределов (еженедельные проведывания дедушки Павлика — их младшенького братика Пани — и редкие поездки в Мелитополь не в счёт), и потому вынуждены были заменять (это уже я формулирую) со-бытийность просто бытийностью: они так умели описать любой, самый мелкий предмет или событие, с таким обилием деталей и подробностей, что куда там тем японцам с их лепестками сливы и сакуры, сотнями типов дождей и туманов, рассветов-закатов и тысячами видов горы Фудзиямы...
Вот купили они, например, себе материи на новое платье (говорила мама), а к материи этой воротнички да пуговки.
И приехав в Приазовье к Пане и Мане (Марусе), начинают рассказывать, какая именно эта материя: в полосочку, но вот не в такую полосочку, как бывает широкая на матрасах, и не в такую, какая вот на этой кофточке у Маруси, и не такая это полосочка, как чаще всего бывает на тканях, — а такая вот полосочка: тоненькая-претоненькая, едва заметная, почти потайная, причём эта полосочка тоже как бы разделена на две полосочки: с одной стороны она темнее, а с другой светлее, но всё же это не две полосочки, как можно было бы подумать, а одна полосочка, но такая вот двойная...
И идёт она, эта полосочка, на таком расстоянии от другой, что никак не похоже ни на один из вышеприведённых примеров: не так, как на матрасе, не так, как на кофточке, не так, как на этой вот занавесочке, и не так, как на платье, в котором одна из них приезжала в прошлый раз.
И точно так же отдельная поэма — воротнички да пуговички.
Пуговки не крупные и не мелкие, были бы они похожи на те, что на кофточке, да вот на этих, что на кофточке, там всего две дырочки, а на купленных к «полосочке» пуговках дырочек четыре, а на тех, что в прошлый раз было платье, и вовсе петелька такая была выносная, ушком таким, так что пуговки вперёд выдаются, а на этих, новокупленных, они плотно к материи будут прилегать.
И не матовые они, и не блестящие, а так, что-то среднее между матовыми и блестящими, а главное — цвет, цвет-то!
Цвет у этих пуговок и не серый и не чёрный, и не голубой и не зелёный, а так — чуть с дымчатой такой жемчужинкой, но пуговка сама по себе не золотистая, а скорее пепельная...
И идёт по этой пуговке рисунок — не рисунок, а полосочки такие как бы вдавленные, но не глубоко и не едва заметно — а так, чтобы и в глаза не бросалось, и чтобы видно было, что на пуговках тоже полосочки...
Воротнички...
Да что воротнички!..
Ну ладно тётя Дина (говорю уже я, осмысляя этот феномен), — она книгочейка большая, сколько живёт, столько читает всё подряд, — но бабушки?
Они же ничего в своей жизни не читали... кроме Библии, которую они, открывая ежедневно по нескольку раз, да обсуждая её содержание на еженедельных «собраниях», за жизнь-то и выучили почти что наизусть.
Так вот где они научились подробностям и деталям!
Библия не боится ни подробностей ни повторов — и давал Хирам Соломону дерева́ кедровыя и дерева кипарисовыя:
(Это были главы Третьей Книги Царств, а ведь ещё Бытие, Исход, Левит, Числа, Второзаконие, Паралипоменон, книги Судей Израилевых, Ездры, Неемии, Иова, притчи и песни песней Соломоновы, книги пророков, послания апостолов, Новый Завет...)
Ещё кони, люди, цари, жертвы...
...Мукой мученической было для меня рассказывать о чём-то кому-то... да большинству!
— Ты давай короче, — перебивали они мою «книгу царств», — где суть?
А суть-то — вот она, в материи... в бытии: полосатом, с пуговками, осязаемом мной даже в тот момент, когда я рассказываю: ведь я вижу всё то, о чём в данный момент говорю, — стереоскопически, с запахами, с цветами и оттенками, со звуками, с не только (и не столько) со-бытийным рядом, сколько с бытийным: кто где стоял, как говорил, как колыхалась при этом занавеска, что делал солнечный луч, куда пролетал жук и зачем шелестела листва...
И я так помню годами и десятилетиями — то, что имело «бытийную ценность», было прожито эмоционально, тактильно, вкусово, зрительно и слышательно-нюхательно: вот я, например, зачем-то помню, что венские стулья у бабушки были не сплошного тёмно-коричневого (почти чёрного, но не чёрно-чёрного, а коричневато-чёрного, матово-глянцевого) цвета, а на сиденьях и спинке и вовсе были... в полосочку, но не в такую полосочку, как бывает на матрасах или платьях, а в точно такую полосочку, в какую раскрашены косточки «маслин» (серебристого лоха): коричневато-чёрные полоски одинаковой толщины и на одинаковом расстоянии, — что сами ягоды лоха имели бархатисто-слоистую структуру и лоснились снаружи, как нитки ириса, а внутри и на вкус были немного «нитяные», вязкие и шершавые, — и что нежные виноградные усики были такие же кисленькие, как ревень, но не такие сочные; что нектар, высасываемый нами из граммофончиков разноцветной петуньи или белого душистого табака, даже в самый жаркий день был прохладным; или что воздушные корни «филодендрона»-монстеры в некоторых местах имели такую отслоившуюся кожицу — тонкую, как папиросная бумага или как тончайшая плёночка под крыльями божьей коровки — когда она их внезапно захлопывает, не успев спрятать эти кисейные занавесочки за ставенки; что каждый яблоневый, грушевый, вишенный цветок — весь в веснушках-тычинках и потому напоминает детскую чисто умытую мордашку; что ежевесенние поезда, составленные из клопов-солдатиков, двигаются не совсем хаотически: однажды, ещё в свой галерно-комповый период несколько лет назад, я села на ступеньках крыльца и стала истово осуществлять, как молитву, свой любимый детский ритуал...
...В детстве я любила часами сидеть на одном месте, почти не двигаясь, и наблюдать мелкое пространство вокруг себя.
Вот проползла гусеница, смешно изгибаясь в виде вопросительного знака, а потом разгибаясь в форме восклицательного, но «горизонтально ориентированного», вот лежит мелкий камешек, а на него пытается взобраться какая-то букашка с зелёными переливчато-прозрачными крылышками — в форме буквы З, ставшей на четвереньки, а вот лежит хлебная крошка, а вокруг неё трогательно суетится муравей: то спереди зайдёт, то сзади, то тащить её за собой пытается, сам идя «задом наперёд», то поднять её (несоизмеримо огромную и тяжёлую!) и так нести, как несёт вокзальный носильщик на плече огромный чемодан, склонив голову и накренясь всем телом...
Бабушка Маруся сетовала, что когда ей приходилось оставаться со мной «на хозяйстве» у нас дома (когда мама была в больнице, а тётя Фрося, смотревшая за нами обычно, на сей раз почему-то не могла), ей было труднее, чем с другими внуками: их передвижения по дому можно было контролировать «аудиально» (побежали, передвинули, стукнули-уронили — значит, живы, целы и невредимы), меня же приходилось «наблюдать непосредственно» — отвлекаясь от дел и специально приходя в комнату, где я сидела часами недвижимо — что-то тихо, но на разные голоса рассказывая куклам (очень бы я хотела услышать сейчас, ЧТО я им рассказывала на протяжении многих часов: ни множества книг я тогда ещё не прочитала, ни чьих-то разговоров в таких объёмах не слышала, телевизора у нас тогда не было, радио тоже — или оно было выключено: мама после рабочего дня в школе была рада месту и тишине...).
И вот я села на ступеньках крыльца и стала смотреть, как курсируют туда-сюда все эти красно-чёрные «солдатско-клопиные» поезда: то взбираясь по ступенькам и по выбоинкам-вмятинкам красного кирпича кухонной стены, то на время затаиваясь и отдыхая в ямке или щели...
Да и то сказать: передышка нужна — у них были очень длинные маршруты, причём «голова поезда» (наверное, самка, поскольку размером побольше) идёт по-нормальному, прямым ходом, а вот «прицепному вагону» несладко: он не едет, наслаждаясь пассажирским положением, а тоже идёт — послушно передвигая лапками в обратном направлении...
Я просидела едва ли не час — и как же я отдохнула!
Как от реального путешествия, когда происходит терапия макропросторами — распахивающимися по обе стороны пейзажами: нежной зеленью или спелой желтизной полей, купами берёз, сосновыми лесами с розовой колоннадой стволов, холмами и перелесками, речными змейками, всеми этими мосточками-кленовыми-листочками, через которые бежит жизнь...
Ведь это же целая иная цивилизация, инопланетный разум разворачивает перед тобой свои панорамы, и необъятно-непостижимая микроматерия показывает тебе все свои «полосочки»!
Бабушка ещё говорила, что младенцем, будучи посаженной на колени, я так и сидела, не меняя положения (не вертясь, как обычно вертятся дети, усаживаясь поудобнее или просто от неуёмной энергии):
— А ты сидишь и не двигаешься — как камушек!
Откуда же тогда они брались — все эти слова?
— Ой, а ты Жмаева! — сказала мне тётя Катя, когда я затараторила по телефону, рассказывая ей все свои новости... — И я Жмаева, и мама твоя Жмаева: я, бывало, когда приезжала из Запорожья к тёткам, они мне говорили: «Вот ты ещё только ко двору подходишь, а мы тебя уже слышим! И ты уже уедешь давно, а твой голос в доме у нас ещё продолжает звучать...».
Бабушки Надя, Вера и Маруся
Я потому и иностранные языки никогда не учила как следует, потому что понимала, что на уровне симфонии, как в родном, я их никогда не исполню, а пиликать на губной гармошке мне и больно и стыдно, — да и заполнил меня родной русский до кончиков пальцев, до самых мельчайших капиллярчиков и тонюсеньких дактилоскопических линий, — и для всякого иного языка (украинский не в счёт) у меня «в организьме» уже просто «местов мало»...
Что мама, что Лиля, что я — нас даже в розетку включать не нужно: тронь только — и заговорим неостановимо, как радио.
Я думаю, это общенововасильевское генетическое свойство, потому что так тараторят по-книжному все нововасильевцы, с кем мне приходилось устно общаться недавно, ну так и Библия у них практически у всех в доме от деда-прадеда.
Эту фотографию я позаимствовала в нововасильевской группе, её Нина Миненко-Христенко так подписала: «У дяди Миши».
Я бы могла подписаться под ней тоже, назвав её «у дедушки Павлика, бабушки Маруси» — или у нововасильевских дедушек (бабушкиных родных по отцу) Тимоши, Миши, Илюши: точно такие стулья (с такой спинкой, уютной скобочкой обхватывающей спину и с не круглым, а «овально-трапециевидным» сидением, хотя были и круглые) стояли у бабушки с дедушкой в Приазовье, в домах у моей нововасильевской родни, — и такой точно стол со скрещёнными ножками (у бабушки я застала его уже сосланным на улицу, под навес возле летней печки, на которой бабушка, чтоб не жарко, готовила летом еду), и точно так же под сенью деревьев мы пили летом чай из самовара во дворе, и точно так же собиралась вся возможная в данный момент родня за одним столом...
У дяди Миши
Если присмотреться, то наверняка можно разглядеть на сиденье полосочки — вот такие, как на косточках у «маслин» — серебристого лоха:
Да вот он, стул-то (нечаянно увидела, — подарком судьбы, — собравшись рассказать о нововасильевском гламуре)! — смотрите на спинку:
Это Лиля стоит во дворе бабушкиного дома, на фоне типичного дверного проёма в форме полуарки «ракушечной» такой — как у ракушки-раковинки с двумя полосочками...
...Если пойти от нашего дома на Почтовой через переулочек с подвесным мостиком или по Почтовому переулку, начинающемуся от Школьной улицы, через металлический, бывший деревянно-стиксовый мост, — упереться в Кооперативную (бывшую Московскую), а потом пойти мимо кинотеатра «Заря» вверх...
...то можно выйти на Покровскую, сначала к дедушке Ване Жмаеву...
...а затем к S-образному бьютифул-лайновому изгибу въезда в Нововасильевку, — где жили все три мои хокусайские бабушки: Вера Сорокина (справа, в сторону Астраханской), Маруся Вихляева и Надя Васильева (слева, в сторону «посадки»).
Их там уже давно нет, и даже усадьба практически разрушилась — видны только вершины деревьев, среди которых мой любящий взор различает (возможно и несуществующие уже) родовые, по-прежнему шёлковые шелковицы.
Они ушли — рассеялись... нет, расселись под другими, райскими шелковицами, — но голос их продолжает звучать:
я говорю...
* Нет, тут нельзя не рассмотреть всех полосочек!
Учитель философии.
Конечно. Вы хотите написать ей стихи?
Г-н Журден.
Нет, нет, только не стихи.
Учитель философии.
Вы предпочитаете прозу?
Г-н Журден.
Нет, я не хочу ни прозы, ни стихов.
Учитель философии.
Так нельзя: или то, или другое.
Г-н Журден.
Почему?
Учитель философии.
По той причине, сударь, что мы можем излагать свои мысли не иначе, как прозой или стихами.
Г-н Журден.
Не иначе, как прозой или стихами?
Учитель философии.
Не иначе, сударь. Всё, что не проза, то стихи, а что не стихи, то проза.
Г-н Журден.
А когда мы разговариваем, это что же такое будет?
Учитель философии.
Проза.
Г-н Журден.
Что? Когда я говорю: «Николь, принеси мне туфли и ночной колпак», это проза?
Учитель философии.
Да, сударь.
Г-н Журден.
Честное слово, я и не подозревал, что вот уже более сорока лет говорю прозой. Большое вам спасибо, что сказали. Так вот что я хочу ей написать: «Прекрасная маркиза, ваши прекрасные глаза сулят мне смерть от любви», но только нельзя ли это же самое сказать полюбезнее, как-нибудь этак покрасивее выразиться?
Учитель философии.
Напишите, что пламя её очей испепелило вам сердце, что вы день и ночь терпите из-за неё столь тяжкие…
Г-н Журден.
Нет, нет, нет, это всё не нужно. Я хочу написать ей только то, что я вам сказал: «Прекрасная маркиза, ваши прекрасные глаза сулят мне смерть от любви».
Учитель философии.
Следовало бы чуть-чуть подлиннее.
Г-н Журден.
Да нет, говорят вам! Я не хочу, чтобы в записке было что-нибудь, кроме этих слов, но только их нужно расставить как следует, как нынче принято. Приведите мне, пожалуйста, несколько примеров, чтобы мне знать, какого порядка лучше придерживаться.
Учитель философии.
Порядок может быть, во-первых, тот, который вы установили сами: «Прекрасная маркиза, ваши прекрасные глаза сулят мне смерть от любви». Или: «От любви смерть мне сулят, прекрасная маркиза, ваши прекрасные глаза». Или: «Прекрасные ваши глаза от любви мне сулят, прекрасная маркиза, смерть». Или: «Смерть ваши прекрасные глаза, прекрасная маркиза, от любви мне сулят». Или: «Сулят мне прекрасные глаза ваши, прекрасная маркиза, смерть».
Г-н Журден.
Какой же из всех этих способов наилучший?
Учитель философии.
Тот, который вы избрали сами: «Прекрасная маркиза, ваши прекрасные глаза сулят мне смерть от любви».
Г-н Журден.
А ведь я ничему не учился и вот всё ж таки придумал в один миг. Покорно вас благодарю. Приходите, пожалуйста, завтра пораньше.
Учитель философии.
Не премину.
(Моё примечание «в сторону», как говаривали в старинных пиесах: а этот господин Журден не так-то прост: он заставляет учителя философии излагать ему не только основы риторики, объясняя отличие прозы от поэзии, точнее, обозначая их присутствие, — а и излагать основы теории генеративной лингвистики / трансформационной грамматики — задолго до её появления.)
** Про амбарную родню, про ленивых сыновей и про ленивого солдата и котелок, куда не положено, хотя положено, — да про бряхать не пахать.
Наши полосочки (далеко не все!):
Музыкальный киоск
Притвориться камушком, подслушать разговоры флейт:
Что говорит! и говорит как пишет!
Александр Грибоедов. Горе от ума
Г-н Журден.
Что? Когда я говорю: «Николь, принеси мне туфли и ночной колпак», это проза?
Учитель философии.
Да, сударь.
Г-н Журден.
Честное слово, я и не подозревал, что вот уже более сорока лет говорю прозой. Большое вам спасибо, что сказали*.
Жан-Батист Мольер. Мещанин во дворянстве
Я долго не понимала, как мольеровский Журден, что говорю прозой — точнее, говорю сразу письменной речью, — аж пока мне не «сказали» в институте, когда мы стали изучать отличия устной речи от письменной.
Причём это «говорит как пишет» случилось со мной ровно в два года: мама рассказывала, что до этого времени я говорила, как все дети, отрывочными фразами или простыми предложениями, а в два года словно тумблер переключился: я заговорила большими, сложными и грамматически правильными (и полными, поскольку главный признак устной речи — эллипсис, пропуски тех или иных грамматических конструкций, заменяемых интонационно) предложениями.
То есть начав большое предложение, я (в отличие от взрослого Михаила Сергеевича Горбачёва) уже в возрасте двух лет была в состоянии его закончить, не забыв ни одной из вставных, вводных, придаточных и т.п. частей, не говоря уж о подлежащем-сказуемом.
Я запомнила лишь одну свою речевую трудность в детстве: в школе, в Днепрорудном, учась уже в четвёртом или пятом классе, однажды на уроке истории я изумилась, что со мной такое, почему мне так тяжко даются фразы из учебника (было задание пересказать близко к тексту содержание параграфа)?
Отвечая у доски, я устала так, словно таскала неподъёмные грузы, а не рассказывала что-то по истории древнего мира.
Причину я поняла только недавно — простые и незатейливые синтаксические конструкции из этого параграфа вступили в конфликт со сложным устройством моего собственного «речевого механизма», и я ощущала себя невероятно скованной и стеснённой, не имея возможности ввернуть «эти свои художественные сравнения» (я же честно соблюдала условия задания: пересказать близко к тексту...).
Учительница поставила пятёрку, хвалила, а мне было ужасно неловко и как-то... стыдно.
Внутренне я оценила себя максимум на четвёрку, а мне так завысили оценку!
Незаслуженная похвала и стыд за это запомнились на много лет, но причины осознались только сейчас.
Точно так же я очень долго полагала, что филологическая одарённость досталась нам с Лилей (через маму) по маминой линии (папины все были математики да музыканты), причём только от бабушки Маруси: дедушка Павлик был молчун... точнее, не умел и не хотел разговаривать на бытовые темы, и я знаю только несколько быличек да прибауток из его уст**, и то в пересказе бабушки Маруси.
Но вот однажды я вдруг сопоставила два факта: бабушки Марусино высказывание о тёте Дине, дедушкиной племяннице (дочери рано умершей сестры Кати Михеевой), и мамино — о трёх нововасильевских бабушках, которых я ещё застала в живых (до моих лет 10-12).
После одного из визитов тёти Дины бабушка сказала:
— Как Дина говорит! Как будто читает...
А мама моя однажды, смеясь, посетовала, что застряла в описании какого-то события, будучи не в силах выпутаться из подробностей и мелких деталей, — и сравнила себя с нововасильевскими бабушками: Верой Сорокиной, Марусей Вихляевой и Надей Васильевой.
Эти бабушки — сказала мама — всю жизнь прожили в Нововасильевке, практически не покидая её пределов (еженедельные проведывания дедушки Павлика — их младшенького братика Пани — и редкие поездки в Мелитополь не в счёт), и потому вынуждены были заменять (это уже я формулирую) со-бытийность просто бытийностью: они так умели описать любой, самый мелкий предмет или событие, с таким обилием деталей и подробностей, что куда там тем японцам с их лепестками сливы и сакуры, сотнями типов дождей и туманов, рассветов-закатов и тысячами видов горы Фудзиямы...
Вот купили они, например, себе материи на новое платье (говорила мама), а к материи этой воротнички да пуговки.
И приехав в Приазовье к Пане и Мане (Марусе), начинают рассказывать, какая именно эта материя: в полосочку, но вот не в такую полосочку, как бывает широкая на матрасах, и не в такую, какая вот на этой кофточке у Маруси, и не такая это полосочка, как чаще всего бывает на тканях, — а такая вот полосочка: тоненькая-претоненькая, едва заметная, почти потайная, причём эта полосочка тоже как бы разделена на две полосочки: с одной стороны она темнее, а с другой светлее, но всё же это не две полосочки, как можно было бы подумать, а одна полосочка, но такая вот двойная...
И идёт она, эта полосочка, на таком расстоянии от другой, что никак не похоже ни на один из вышеприведённых примеров: не так, как на матрасе, не так, как на кофточке, не так, как на этой вот занавесочке, и не так, как на платье, в котором одна из них приезжала в прошлый раз.
И точно так же отдельная поэма — воротнички да пуговички.
Пуговки не крупные и не мелкие, были бы они похожи на те, что на кофточке, да вот на этих, что на кофточке, там всего две дырочки, а на купленных к «полосочке» пуговках дырочек четыре, а на тех, что в прошлый раз было платье, и вовсе петелька такая была выносная, ушком таким, так что пуговки вперёд выдаются, а на этих, новокупленных, они плотно к материи будут прилегать.
И не матовые они, и не блестящие, а так, что-то среднее между матовыми и блестящими, а главное — цвет, цвет-то!
Цвет у этих пуговок и не серый и не чёрный, и не голубой и не зелёный, а так — чуть с дымчатой такой жемчужинкой, но пуговка сама по себе не золотистая, а скорее пепельная...
И идёт по этой пуговке рисунок — не рисунок, а полосочки такие как бы вдавленные, но не глубоко и не едва заметно — а так, чтобы и в глаза не бросалось, и чтобы видно было, что на пуговках тоже полосочки...
Воротнички...
Да что воротнички!..
Ну ладно тётя Дина (говорю уже я, осмысляя этот феномен), — она книгочейка большая, сколько живёт, столько читает всё подряд, — но бабушки?
Они же ничего в своей жизни не читали... кроме Библии, которую они, открывая ежедневно по нескольку раз, да обсуждая её содержание на еженедельных «собраниях», за жизнь-то и выучили почти что наизусть.
Так вот где они научились подробностям и деталям!
Библия не боится ни подробностей ни повторов — и давал Хирам Соломону дерева́ кедровыя и дерева кипарисовыя:
(Это были главы Третьей Книги Царств, а ведь ещё Бытие, Исход, Левит, Числа, Второзаконие, Паралипоменон, книги Судей Израилевых, Ездры, Неемии, Иова, притчи и песни песней Соломоновы, книги пророков, послания апостолов, Новый Завет...)
Ещё кони, люди, цари, жертвы...
...Мукой мученической было для меня рассказывать о чём-то кому-то... да большинству!
— Ты давай короче, — перебивали они мою «книгу царств», — где суть?
А суть-то — вот она, в материи... в бытии: полосатом, с пуговками, осязаемом мной даже в тот момент, когда я рассказываю: ведь я вижу всё то, о чём в данный момент говорю, — стереоскопически, с запахами, с цветами и оттенками, со звуками, с не только (и не столько) со-бытийным рядом, сколько с бытийным: кто где стоял, как говорил, как колыхалась при этом занавеска, что делал солнечный луч, куда пролетал жук и зачем шелестела листва...
И я так помню годами и десятилетиями — то, что имело «бытийную ценность», было прожито эмоционально, тактильно, вкусово, зрительно и слышательно-нюхательно: вот я, например, зачем-то помню, что венские стулья у бабушки были не сплошного тёмно-коричневого (почти чёрного, но не чёрно-чёрного, а коричневато-чёрного, матово-глянцевого) цвета, а на сиденьях и спинке и вовсе были... в полосочку, но не в такую полосочку, как бывает на матрасах или платьях, а в точно такую полосочку, в какую раскрашены косточки «маслин» (серебристого лоха): коричневато-чёрные полоски одинаковой толщины и на одинаковом расстоянии, — что сами ягоды лоха имели бархатисто-слоистую структуру и лоснились снаружи, как нитки ириса, а внутри и на вкус были немного «нитяные», вязкие и шершавые, — и что нежные виноградные усики были такие же кисленькие, как ревень, но не такие сочные; что нектар, высасываемый нами из граммофончиков разноцветной петуньи или белого душистого табака, даже в самый жаркий день был прохладным; или что воздушные корни «филодендрона»-монстеры в некоторых местах имели такую отслоившуюся кожицу — тонкую, как папиросная бумага или как тончайшая плёночка под крыльями божьей коровки — когда она их внезапно захлопывает, не успев спрятать эти кисейные занавесочки за ставенки; что каждый яблоневый, грушевый, вишенный цветок — весь в веснушках-тычинках и потому напоминает детскую чисто умытую мордашку; что ежевесенние поезда, составленные из клопов-солдатиков, двигаются не совсем хаотически: однажды, ещё в свой галерно-комповый период несколько лет назад, я села на ступеньках крыльца и стала истово осуществлять, как молитву, свой любимый детский ритуал...
...В детстве я любила часами сидеть на одном месте, почти не двигаясь, и наблюдать мелкое пространство вокруг себя.
Вот проползла гусеница, смешно изгибаясь в виде вопросительного знака, а потом разгибаясь в форме восклицательного, но «горизонтально ориентированного», вот лежит мелкий камешек, а на него пытается взобраться какая-то букашка с зелёными переливчато-прозрачными крылышками — в форме буквы З, ставшей на четвереньки, а вот лежит хлебная крошка, а вокруг неё трогательно суетится муравей: то спереди зайдёт, то сзади, то тащить её за собой пытается, сам идя «задом наперёд», то поднять её (несоизмеримо огромную и тяжёлую!) и так нести, как несёт вокзальный носильщик на плече огромный чемодан, склонив голову и накренясь всем телом...
Бабушка Маруся сетовала, что когда ей приходилось оставаться со мной «на хозяйстве» у нас дома (когда мама была в больнице, а тётя Фрося, смотревшая за нами обычно, на сей раз почему-то не могла), ей было труднее, чем с другими внуками: их передвижения по дому можно было контролировать «аудиально» (побежали, передвинули, стукнули-уронили — значит, живы, целы и невредимы), меня же приходилось «наблюдать непосредственно» — отвлекаясь от дел и специально приходя в комнату, где я сидела часами недвижимо — что-то тихо, но на разные голоса рассказывая куклам (очень бы я хотела услышать сейчас, ЧТО я им рассказывала на протяжении многих часов: ни множества книг я тогда ещё не прочитала, ни чьих-то разговоров в таких объёмах не слышала, телевизора у нас тогда не было, радио тоже — или оно было выключено: мама после рабочего дня в школе была рада месту и тишине...).
И вот я села на ступеньках крыльца и стала смотреть, как курсируют туда-сюда все эти красно-чёрные «солдатско-клопиные» поезда: то взбираясь по ступенькам и по выбоинкам-вмятинкам красного кирпича кухонной стены, то на время затаиваясь и отдыхая в ямке или щели...
Да и то сказать: передышка нужна — у них были очень длинные маршруты, причём «голова поезда» (наверное, самка, поскольку размером побольше) идёт по-нормальному, прямым ходом, а вот «прицепному вагону» несладко: он не едет, наслаждаясь пассажирским положением, а тоже идёт — послушно передвигая лапками в обратном направлении...
Я просидела едва ли не час — и как же я отдохнула!
Как от реального путешествия, когда происходит терапия макропросторами — распахивающимися по обе стороны пейзажами: нежной зеленью или спелой желтизной полей, купами берёз, сосновыми лесами с розовой колоннадой стволов, холмами и перелесками, речными змейками, всеми этими мосточками-кленовыми-листочками, через которые бежит жизнь...
Ведь это же целая иная цивилизация, инопланетный разум разворачивает перед тобой свои панорамы, и необъятно-непостижимая микроматерия показывает тебе все свои «полосочки»!
Бабушка ещё говорила, что младенцем, будучи посаженной на колени, я так и сидела, не меняя положения (не вертясь, как обычно вертятся дети, усаживаясь поудобнее или просто от неуёмной энергии):
— А ты сидишь и не двигаешься — как камушек!
Откуда же тогда они брались — все эти слова?
— Ой, а ты Жмаева! — сказала мне тётя Катя, когда я затараторила по телефону, рассказывая ей все свои новости... — И я Жмаева, и мама твоя Жмаева: я, бывало, когда приезжала из Запорожья к тёткам, они мне говорили: «Вот ты ещё только ко двору подходишь, а мы тебя уже слышим! И ты уже уедешь давно, а твой голос в доме у нас ещё продолжает звучать...».
Бабушки Надя, Вера и Маруся
Я потому и иностранные языки никогда не учила как следует, потому что понимала, что на уровне симфонии, как в родном, я их никогда не исполню, а пиликать на губной гармошке мне и больно и стыдно, — да и заполнил меня родной русский до кончиков пальцев, до самых мельчайших капиллярчиков и тонюсеньких дактилоскопических линий, — и для всякого иного языка (украинский не в счёт) у меня «в организьме» уже просто «местов мало»...
Что мама, что Лиля, что я — нас даже в розетку включать не нужно: тронь только — и заговорим неостановимо, как радио.
Я думаю, это общенововасильевское генетическое свойство, потому что так тараторят по-книжному все нововасильевцы, с кем мне приходилось устно общаться недавно, ну так и Библия у них практически у всех в доме от деда-прадеда.
Эту фотографию я позаимствовала в нововасильевской группе, её Нина Миненко-Христенко так подписала: «У дяди Миши».
Я бы могла подписаться под ней тоже, назвав её «у дедушки Павлика, бабушки Маруси» — или у нововасильевских дедушек (бабушкиных родных по отцу) Тимоши, Миши, Илюши: точно такие стулья (с такой спинкой, уютной скобочкой обхватывающей спину и с не круглым, а «овально-трапециевидным» сидением, хотя были и круглые) стояли у бабушки с дедушкой в Приазовье, в домах у моей нововасильевской родни, — и такой точно стол со скрещёнными ножками (у бабушки я застала его уже сосланным на улицу, под навес возле летней печки, на которой бабушка, чтоб не жарко, готовила летом еду), и точно так же под сенью деревьев мы пили летом чай из самовара во дворе, и точно так же собиралась вся возможная в данный момент родня за одним столом...
У дяди Миши
Если присмотреться, то наверняка можно разглядеть на сиденье полосочки — вот такие, как на косточках у «маслин» — серебристого лоха:
Да вот он, стул-то (нечаянно увидела, — подарком судьбы, — собравшись рассказать о нововасильевском гламуре)! — смотрите на спинку:
Это Лиля стоит во дворе бабушкиного дома, на фоне типичного дверного проёма в форме полуарки «ракушечной» такой — как у ракушки-раковинки с двумя полосочками...
...Если пойти от нашего дома на Почтовой через переулочек с подвесным мостиком или по Почтовому переулку, начинающемуся от Школьной улицы, через металлический, бывший деревянно-стиксовый мост, — упереться в Кооперативную (бывшую Московскую), а потом пойти мимо кинотеатра «Заря» вверх...
...то можно выйти на Покровскую, сначала к дедушке Ване Жмаеву...
...а затем к S-образному бьютифул-лайновому изгибу въезда в Нововасильевку, — где жили все три мои хокусайские бабушки: Вера Сорокина (справа, в сторону Астраханской), Маруся Вихляева и Надя Васильева (слева, в сторону «посадки»).
Их там уже давно нет, и даже усадьба практически разрушилась — видны только вершины деревьев, среди которых мой любящий взор различает (возможно и несуществующие уже) родовые, по-прежнему шёлковые шелковицы.
Они ушли — рассеялись... нет, расселись под другими, райскими шелковицами, — но голос их продолжает звучать:
я говорю...
* Нет, тут нельзя не рассмотреть всех полосочек!
Учитель философии.
Конечно. Вы хотите написать ей стихи?
Г-н Журден.
Нет, нет, только не стихи.
Учитель философии.
Вы предпочитаете прозу?
Г-н Журден.
Нет, я не хочу ни прозы, ни стихов.
Учитель философии.
Так нельзя: или то, или другое.
Г-н Журден.
Почему?
Учитель философии.
По той причине, сударь, что мы можем излагать свои мысли не иначе, как прозой или стихами.
Г-н Журден.
Не иначе, как прозой или стихами?
Учитель философии.
Не иначе, сударь. Всё, что не проза, то стихи, а что не стихи, то проза.
Г-н Журден.
А когда мы разговариваем, это что же такое будет?
Учитель философии.
Проза.
Г-н Журден.
Что? Когда я говорю: «Николь, принеси мне туфли и ночной колпак», это проза?
Учитель философии.
Да, сударь.
Г-н Журден.
Честное слово, я и не подозревал, что вот уже более сорока лет говорю прозой. Большое вам спасибо, что сказали. Так вот что я хочу ей написать: «Прекрасная маркиза, ваши прекрасные глаза сулят мне смерть от любви», но только нельзя ли это же самое сказать полюбезнее, как-нибудь этак покрасивее выразиться?
Учитель философии.
Напишите, что пламя её очей испепелило вам сердце, что вы день и ночь терпите из-за неё столь тяжкие…
Г-н Журден.
Нет, нет, нет, это всё не нужно. Я хочу написать ей только то, что я вам сказал: «Прекрасная маркиза, ваши прекрасные глаза сулят мне смерть от любви».
Учитель философии.
Следовало бы чуть-чуть подлиннее.
Г-н Журден.
Да нет, говорят вам! Я не хочу, чтобы в записке было что-нибудь, кроме этих слов, но только их нужно расставить как следует, как нынче принято. Приведите мне, пожалуйста, несколько примеров, чтобы мне знать, какого порядка лучше придерживаться.
Учитель философии.
Порядок может быть, во-первых, тот, который вы установили сами: «Прекрасная маркиза, ваши прекрасные глаза сулят мне смерть от любви». Или: «От любви смерть мне сулят, прекрасная маркиза, ваши прекрасные глаза». Или: «Прекрасные ваши глаза от любви мне сулят, прекрасная маркиза, смерть». Или: «Смерть ваши прекрасные глаза, прекрасная маркиза, от любви мне сулят». Или: «Сулят мне прекрасные глаза ваши, прекрасная маркиза, смерть».
Г-н Журден.
Какой же из всех этих способов наилучший?
Учитель философии.
Тот, который вы избрали сами: «Прекрасная маркиза, ваши прекрасные глаза сулят мне смерть от любви».
Г-н Журден.
А ведь я ничему не учился и вот всё ж таки придумал в один миг. Покорно вас благодарю. Приходите, пожалуйста, завтра пораньше.
Учитель философии.
Не премину.
(Моё примечание «в сторону», как говаривали в старинных пиесах: а этот господин Журден не так-то прост: он заставляет учителя философии излагать ему не только основы риторики, объясняя отличие прозы от поэзии, точнее, обозначая их присутствие, — а и излагать основы теории генеративной лингвистики / трансформационной грамматики — задолго до её появления.)
** Про амбарную родню, про ленивых сыновей и про ленивого солдата и котелок, куда не положено, хотя положено, — да про бряхать не пахать.
Наши полосочки (далеко не все!):
Музыкальный киоск
Притвориться камушком, подслушать разговоры флейт:
© Тамара Борисова
Если вы видите эту запись не на страницах моего журнала http://tamara-borisova.livejournal.com и без указания моего авторства — значит, текст уворован ботами-плагиаторами.
![[identity profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/openid.png){kind=small}
no subject
Date: 4 Apr 2013 21:05 (UTC)Ах! Какая прелестная шкатулочка - Ваш новый лоскуток, а за ним, как у факира сразу еще и еще, и не остановиться и нет мочи не продолжать! Спасибо!
Тамара! Я помню эти стулья! И цвет их описан вот просто от и до! Они именно в такую вот полосочку, наша скудная северная растительность не дала мне такого дивного сравнения. Но они именно те!
А про слова - халва! и Халва и халва!
Удивительно, но и я говорила с детства довольно сложными фразами. Мне доставляло едва ли не физическое наслаждение расставлять мысленно все запятые и закрывать каждую скобку, завершая каждый деепричастный оборот, хотя я и не ведала, что эти штуковины величают деепричастными оборотами. Они сами летели с языка так легко и просто. И когда мы стали их "проходить" в школе, рыдали все, кроме меня. Я по сей день не могу понять, что в этой теме может быть неясного и непонятного.
А от Горбачева мне было физически больно. Слуху и сердцу. Слушать совестно, жгуче стыдно. И ведь не дома у себя вот этот кошмар речевой, а на всю страну.
Великолепные бабушки, гениальные полоски! Спасибо!!!!
no subject
Date: 4 Apr 2013 21:19 (UTC)Я их так трепетно вынашивала, лепила полосочка к полосочке, непривычно долго для себя самой, потому что тут оно такое тоненькое-претоненькое, флейтово-нежное...
А правда стулья чудо?
Ну вот скажите, зачем там им была ещё и полосочка?
Ой, халва-халва-халва, да...
no subject
Date: 5 Apr 2013 16:18 (UTC)А мне казалось, что ты, наоборот, говоришь яркой живой разговорной правильной речью и пишешь тоже. Нет? А вообще тут грань тонкая, речь уже единая, наверное, если не брать совсем научную или деловую и совсем-совсем разговорную...
no subject
Date: 5 Apr 2013 17:05 (UTC)Очень трудно так спрятать их, чтобы и были они, и как бы не было, не мельтешили перед глазами. :)))
Да, я вот именно так себя ощущаю - что для того и родилась (как бы это пафосно ни звучало).
Дальше будет "Цапло́к", его в плане не было, я потом добавила, - о тамбовском гховорке. :)
Думаю, тебе понравится. :)))
no subject
Date: 5 Apr 2013 17:19 (UTC)О, говор точно понравится!
Недавно я изучала говор Калужской области, вот бабушка моя так уже не говорила. А прабабушка - да! Да с таким колоритом. Там такая смесь - такой белорусско-украинско-русский, и все слова чуть ли не задом наперёд и с подвывертом, с лишними буквами. Я была в полнейшем восторге, когда читала о говоре своих предков. Ещё многие прабабушкины слова я нашла в гоголевских записных книжках, которые ты выкладывала, - он на Украину ездил ведь через Козельск, кажется, там тоже, наверное, собирал слова.
Конечно, для этого и родилась, это не пафосно вовсе, так и есть.
no subject
Date: 5 Apr 2013 17:26 (UTC)Это же чудо просто!
Да вот и я думаю: если короче, то не буду и рассказывать - писать буду, здесь я хозяин-барин.
Ой, слушай, сейчас такую уморушку выложу!
Про Пушкина.
Не могу...
no subject
Date: 5 Apr 2013 17:36 (UTC)Давай! Пушкин и Гоголь наше фсё!
Я с Пушкиным сегодня тоже встретилась - в Аксумском царстве :)
no subject
Date: 5 Apr 2013 17:40 (UTC)no subject
Date: 5 Apr 2013 18:01 (UTC)no subject
Date: 5 Apr 2013 18:05 (UTC)no subject
Date: 5 Apr 2013 18:06 (UTC)