Что (по)делать,
3 March 2013 20:37![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
tamara_borisovaили Любовь до гроба, дураки оба
Опыт пластической хирургии
Продолжение
Начало здесь
...И был третий, самый эффективный путь, — компенсаторный.
В литературе.
Просто поразительно, до чего детско-юношеская матрица писателя потом последовательно и дактилоскопически «отпечатывается» в его текстах!
У них вечер, будничный, обыкновенный вечер, они каждый вечер так веселятся и танцуют [это опять я не удержалась от нажима — Т. Б.]; но когда же я видела такую энергию веселья? но как и не иметь их веселью энергии, неизвестной нам? — Они поутру наработались. Кто не наработался вдоволь, тот не приготовил нерв, чтобы чувствовать полноту веселья. И теперь веселье простых людей, когда им удаётся веселиться, более радостно, живо и свежо, чем наше; но у наших простых людей скудны средства для веселья, а здесь средства богаче, нежели у нас; и веселье наших простых людей смущается воспоминанием неудобств и лишений, бед и страданий, смущается предчувствием того же впереди, — это мимолётный час забытья нужды и горя — а разве нужда и горе могут быть забыты вполне? разве песок пустыни не заносит? разве миазмы болота не заражают и небольшого клочка хорошей земли с хорошим воздухом, лежащего между пустынею и болотом? А здесь нет ни воспоминаний, ни опасений нужды или горя; здесь только воспоминания вольного труда в охоту, довольства, добра и наслаждения, здесь и ожидания только всё того же впереди. Какое же сравнение! И опять: у наших рабочих людей нервы только крепки, потому способны выдерживать много веселья, но они у них грубы, не восприимчивы. А здесь: нервы и крепки, как у наших рабочих людей, и развиты, впечатлительны, как у нас; приготовленность к веселью, здоровая, сильная жажда его, какой нет у нас, какая даётся только могучим здоровьем и физическим трудом, в этих людях соединяется со всею тонкостью ощущений, какая есть в нас; они имеют всё наше нравственное развитие вместе с физическим развитием крепких наших рабочих людей: понятно, что их веселье, что их наслаждение, их страсть — всё живее и сильнее, шире и сладостнее, чем у нас. Счастливые люди!
Нет, теперь ещё не знают, что такое настоящее веселье, потому что ещё нет такой жизни, какая нужна для него, и нет таких людей. Только такие люди могут вполне веселиться и знать весь восторг наслажденья! Как они цветут здоровьем и силою, как стройны и грациозны они, как энергичны и выразительны их черты! Все они — счастливые красавцы и красавицы, ведущие вольную жизнь труда и наслаждения, — счастливцы, счастливцы!
Шумно веселится в громадном зале половина их, а где ж другая половина? “Где другие? — говорит светлая царица, — они везде; многие в театре, одни актёрами, другие музыкантами, третьи зрителями, как нравится кому; иные рассеялись по аудиториям, музеям, сидят в библиотеке; иные в аллеях сада, иные в своих комнатах или чтобы отдохнуть наедине, или с своими детьми, но больше, больше всего — это моя тайна. Ты видела в зале, как горят щёки, как блистают глаза; ты видела, они уходили, они приходили; они уходили — это я увлекала их, здесь комната каждого и каждой — мой приют, в них мои тайны ненарушимы, занавесы дверей, роскошные ковры, поглощающие звук, там тишина, там тайна; они возвращались — это я возвращала их из царства моих тайн на лёгкое веселье. Здесь царствую я”.
“Я царствую здесь. Здесь всё для меня! Труд — заготовление свежести чувств и сил для меня, веселье — приготовление ко мне, отдых после меня. Здесь я — цель жизни, здесь я — вся жизнь”.
(Ага, он самый, — четвёртый, — сон.)
Герцен, под впечатлением от этой сцены [цитирую Паперно], написал Огарёву: «[Чернышевский] оканчивает фаланстером, борделью. Смело».
И в жизни.
Известная «женская хитрость»: прикрывать недостатки фигуры или лица с помощью «гипертрофии признака»: у кого большие плечи, намеренно надевает пиджаки с большими и надставными плечами, у кого толстовата талия, тот носит более просторные одежды (а не ошибочно наоборот: одежду, обтягивающую формы).
А самый верный путь для снятия собственного комплекса неполноценности — ввести все свои дефекты в моду:
В сфере чувств и отношений с женщиной новый человек руководствовался задачей способствовать «свободе сердца» и «реабилитации плоти», а также праву женщины на образование и профессиональную деятельность как свидетельствам подлинного равноправия (в этом смысле Базаров был не вполне новым человеком). Наконец, новый человек был человеком действия, работником в мастерской мира (по словам тургеневского Базарова). При этом литература (и прежде всего роман «Что делать?») снабдила нигилизм не только этими общими заповедями, но и конкретной программой бытового поведения. По словам А. М. Скабичевского, социализм делался таким образом обязательным в повседневной будничной жизни, не исключая пищи, одежды, жилищ и пр.». Скабичевский описал внешние признаки, отличавшие нового человека:
«Желание ни в чём не походить на презренных филистеров простиралось на самую внешность новых людей и, таким образом, появились те пресловутые нигилистические костюмы, в которых щеголяла молодёжь в течение 60-х и 70-х годов. Пледы*** и сучковатые дубинки, стриженные волосы и космы сзади до плеч, синие очки, фра-дьявольские шляпы и конфедератки, — боже, в каком поэтическом ореоле рисовалось всё это в те времена и как заставляло биться молодые сердца».
Замечательное (неодобрительное) описание женщины-нигилистки появилось в газете «Весть» в 1864 году: большинство нигилисток лишены женской грации и не имеют нужды намеренно культивировать дурные манеры, они безвкусно и грязно одеты, редко моют руки и никогда не чистят ногти, часто носят очки, стригут (а иногда и бреют) волосы... Они читают почти исключительно Фейербаха и Бюхнера, презирают искусство, обращаются к молодым людям на «ты», не стесняются в выражениях, живут самостоятельно или в фаланстерах и говорят более всего об эксплуатации труда, абсурдности институции семьи и брака, и об анатомии.
Проницательная черта в этом портрете — это замечание о культивировании неловких манер. Неотёсанность, отсутствие благовоспитанности, которые были характерны для многих разночинцев, не обучавшихся хорошим манерам (что составляло важную часть дворянского воспитания), намеренно культивировались и теми, кто был неловок от природы, и теми, кто владел навыками светского поведения. Грубость, небрежность в одежде и даже неопрятность стали значимыми, идеологически весомыми признаками, которые отделяли нигилистов как от членов противоположного лагеря (традиционалистов и реакционеров), так и от обычных людей. (Многие современники упоминают о грязных, обкусанных ногтях — знаке, который, по-видимому, имел особое значение, поскольку был противопоставлен знаменитым ухоженным ногтям Онегина, признаку аристократического денди). Судя по многочисленным мемуарным свидетельствам, существовал устойчивый словарь поведенческих знаков, опознаваемых и «отцами», и «детьми». Интересный пример встречается в воспоминаниях И. К. Дебагория-Мокриевича. Возвратившись из университета в родной город, он продефилировал в своём новом одеянии мимо окон школьного учителя, который «заметил [...], глядя на мои длинные волосы, очки и толстую палку: “Ну, видно, вы проглотили всю бездну премудрости нигилизма”».
Имеются также многочисленные свидетельства того, что молодые люди старались воплотить художественный вымысел в реальной жизни. Скабичевский писал:
«Всюду начали заводиться производительные и потребительные ассоциации, мастерские, швейные, сапожные, переплётные, прачечные, коммуны для общежития, семейные квартиры с нейтральными комнатами и пр. Фиктивные браки с целью освобождения генеральских и купеческих дочек из-под ига семейного деспотизма в подражание Лопухову и Вере Павловне сделались обыденным явлением жизни, причём редкая освободившаяся таким образом барыня не заводила швейной мастерской и не рассказывала вещих снов, чтобы вполне уподобиться героине романа».
Одна из самых знаменитых жилых коммун, скопированных с романа «Что делать?», была организована популярным писателем Василием Слепцовым в 1863 году и просуществовала около года. Шестидесятница Екатерина Водовозова описывает кооперативное предприятие, которое целиком, до последней подробности, было спланировано группой молодых людей над раскрытым экземпляром «Что делать?». Стоило одному из них вспомнить, что в романе есть история удачно перевоспитавшейся проститутки, как остальные согласились, что нужно ввести в их мастерскую проститутку. Сходную попытку предприняла и некая мадам Гаршина, организовавшая весной 1864-го коллективную прачечную. Обе затеи кончились полным провалом.
И пока все эти игрушки и заигрывания со страааастью происходят на уровне ТКП — жить не страшно.
Эти прогнали за обрыв — другие найдутся, из числа помеси, гибрида двух основных категорий (полу- и просто света) — дворянок полусвета, как, например, нашёл себе сам мой любимый писатель НГЧ всеобщее саратовское посмешище, любительницу обедов-ужинов-и-танцев, в том числе и за волшебными завесами многочисленных тайн с коврами**** (злые языки утверждали, что у Чернышевского был единственный из всех детей сын, рождённый от него непосредственно, — и тот был психически неполноценен).
И тогда в любом случае будет счастье: удрав на каторгу и получив возможность продуцировать ТЕКСТЫ, в которых он сам мог творить любую реальность, он только и был счастлив (его собственные слова: «Вы думаете, что в Сибири мне жилось не хорошо? Я только там и счастлив был»).
И уж в собственных текстах он двигается так грациозно (ну кто, кто вам сказал, что он плохой писатель? да он УЖ ОЧЕНЬ хороший писатель — настолько свободно бегущий по волнам-строчкам и вольно скачущий по буковкам, что порой вываливается за обложку в действительную жизнь).
Это настолько хороший и искушённый писатель, что на его фоне тушуются простодушные Гончаров с Тургеневым, постоянно нивелирующие собственное присутствие в тексте, и даже порой чудится — никакие они не писатели, потому что их тексты кажутся живорождёнными, всегда существовавшими, как существует озеро и лес, река и небо: перед нашими глазами просто живой кусок реальной действительности, и какое отношение к этому сгустку жизни имеют какие-то там Тургенев с Гончаровым, непонятно.
Читая Чернышевского, ты ни на секунду не теряешь из виду проницательного... автора, который аккуратно ведёт тебя за ручку по ступенькам-строчкам, заботливо приподнимая твою ножку в трудных (по мнению автора) местах, придерживая тебя под локоток... и уж рыдать тебе над судьбами героев он не позволит — это ты можешь сделать только над смертной постелью Базарова:
Полчаса спустя Анна Сергеевна в сопровождении Василия Ивановича вошла в кабинет. Доктор успел шепнуть ей, что нечего и думать о выздоровлении больного.
Она взглянула на Базарова... и остановилась у двери, до того поразило её это воспалённое и в то же время мертвенное лицо с устремлёнными на неё мутными глазами. Она просто испугалась каким-то холодным и томительным испугом; мысль, что она не то бы почувствовала, если бы точно его любила — мгновенно сверкнула у ней в голове.
— Спасибо, — усиленно заговорил он, — я этого не ожидал. Это доброе дело. Вот мы ещё раз и увиделись, как вы обещали.
— Анна Сергеевна так была добра... — начал Василий Иванович.
— Отец, оставь нас. Анна Сергеевна, вы позволяете? Кажется, теперь...
Он указал головою на своё распростёртое бессильное тело.
Василий Иванович вышел.
— Ну, спасибо, — повторил Базаров. — Это по-царски. Говорят, цари тоже посещают умирающих.
— Евгений Васильич, я надеюсь...
— Эх, Анна Сергеевна, станемте говорить правду. Со мной кончено. Попал под колесо. И выходит, что нечего было думать о будущем. Старая штука смерть, а каждому внове. До сих пор не трушу... а там придёт беспамятство, и фюить! (Он слабо махнул рукой.) Ну, что ж мне вам сказать... я любил вас! Это и прежде не имело никакого смысла, а теперь подавно. Любовь — форма, а моя собственная форма уже разлагается. Скажу я лучше, что — какая вы славная! И теперь вот вы стоите, такая красивая...
Анна Сергеевна невольно содрогнулась.
— Ничего, не тревожьтесь... сядьте там... Не подходите ко мне: ведь моя болезнь заразительная.
Анна Сергеевна быстро перешла комнату и села на кресло возле дивана, на котором лежал Базаров.
— Великодушная! — шепнул он. — Ох, как близко, и какая молодая, свежая, чистая... в этой гадкой комнате!.. Ну, прощайте! Живите долго [да, милый, она будет жить долго — вскоре выйдя замуж за ледяного — это авторское определение — человека, а в морозильной камере продукты хранятся долгонько], это лучше всего, и пользуйтесь, пока время. Вы посмотрите, что за безобразное зрелище: червяк полураздавленный, а ещё топорщится. И ведь тоже думал: обломаю дел много, не умру, куда! задача есть, ведь я гигант! А теперь вся задача гиганта — как бы умереть прилично, хотя никому до этого дела нет... Всё равно: вилять хвостом не стану.
Базаров умолк и стал ощупывать рукой свой стакан. Анна Сергеевна подала ему напиться, не снимая перчаток и боязливо дыша.
— Меня вы забудете, — начал он опять, — мёртвый живому не товарищ. Отец вам будет говорить, что вот, мол, какого человека Россия теряет... Это чепуха; но не разуверяйте старика. Чем бы дитя ни тешилось... вы знаете. И мать приласкайте. Ведь таких людей, как они, в вашем большом свете днём с огнём не сыскать... Я нужен России... Нет, видно, не нужен. Да и кто нужен? Сапожник нужен, портной нужен, мясник... мясо продаёт... мясник... постойте, я путаюсь... Тут есть лес...
Базаров положил руку на лоб.
Анна Сергеевна наклонилась к нему.
— Евгений Васильич, я здесь...
Он разом принял руку и приподнялся.
— Прощайте, — проговорил он с внезапной силой, и глаза его блеснули последним блеском. — Прощайте... Послушайте... ведь я вас не поцеловал тогда... Дуньте на умирающую лампаду, и пусть она погаснет...
Анна Сергеевна приложилась губами к его лбу.
— И довольно! — промолвил он и опустился на подушку. — Теперь... темнота...
Анна Сергеевна тихо вышла.
— Что? — спросил её шёпотом Василий Иванович.
— Он заснул, — отвечала она чуть слышно.
Базарову уже не суждено было просыпаться. К вечеру он впал в совершенное беспамятство, а на следующий день умер. Отец Алексей совершил над ним обряды религии. Когда его соборовали, когда святое миро коснулось его груди, один глаз его раскрылся, и, казалось, при виде священника в облачении, дымящегося кадила, свеч перед образом что-то похожее на содрогание ужаса мгновенно отразилось на помертвелом лице. Когда же, наконец, он испустил последний вздох и в доме поднялось всеобщее стенание, Василием Ивановичем обуяло внезапное исступление. «Я говорил, что я возропщу, — хрипло кричал он, с пылающим, перекошенным лицом, потрясая в воздухе кулаком, как бы грозя кому-то, — и возропщу, возропщу!». Но Арина Власьевна, вся в слезах, повисла у него на шее, и оба вместе пали ниц. «Так, — рассказывала потом в людской Анфисушка, — рядышком и понурили свои головки, словно овечки в полдень...».
А не было бы дури в голове (да попадись бы ему живая нормальная женщина, а не это «роскошное тело» с рыбьей кровью), глядишь и стал бы со временем нормальным человеком, поженились бы, как Аркадий с Катей, деток нарожали, слушали соловьёв, рожью бы занимались, рыбу ловили (а то выдумал тоже — лягушек резать!).
Ведь нормальный человек был (жить втроём не собирался, как все эти нигилисты-новые-люди, на гвоздях не спал, ходил без сучковатой палки, снов не рассказывал — всего-то и носил тёплый клетчатый балахон, да разве ж большой это грех?), только очень ещё глупенький: я-нужен-России-нет-видно-не-нужен — конечно не нужен, и никто никому не нужен, — господи, счастье-то какое!).
Ведь обрыдаться над ними над всеми — и над этим выпавшим из гнезда неловким и страхолюдным птенцом, — и над бедными его родителями, бессильно кружащими над неожиданно свалившейся «проблемой отцов и детей».
Базаров с Аркадием уехали на другой день. С утра уже всё приуныло в доме; у Анфисушки посуда из рук валилась; даже Федька недоумевал и кончил тем, что снял сапоги. Василий Иванович суетился больше чем когда-либо: он видимо храбрился, громко говорил и стучал ногами, но лицо его осунулось, и взгляды постоянно скользили мимо сына. Арина Власьевна тихо плакала; она совсем бы растерялась и не совладела бы с собой, если бы муж рано утром целые два часа её не уговаривал. Когда же Базаров, после неоднократных обещаний вернуться никак не позже месяца, вырвался наконец из удерживавших его объятий и сел в тарантас; когда лошади тронулись, и колокольчик зазвенел, и колёса завертелись, — и вот уже глядеть вслед было незачем, и пыль улеглась, и Тимофеич, весь сгорбленный и шатаясь на ходу, поплёлся назад в свою каморку; когда старички остались одни в своём, тоже как будто внезапно съёжившемся и подряхлевшем доме, — Василий Иванович, ещё за несколько мгновений молодцевато махавший платком на крыльце, опустился на стул и уронил голову на грудь. “Бросил, бросил нас, — залепетал он, — бросил; скучно ему стало с нами. Один как перст теперь, один!” — повторил он несколько раз и каждый раз выносил вперёд свою руку с отделённым указательным пальцем. Тогда Арина Власьевна приблизилась к нему и, прислонив свою седую голову к его седой голове, сказала: “Что делать, Вася! Сын — отрезанный ломоть. Он что сокол: захотел — прилетел, захотел — улетел; а мы с тобой, как опёнки на дупле, сидим рядком и ни с места. Только я останусь для тебя навек неизменно, как и ты для меня”.
Василий Иванович принял от лица руки и обнял свою жену, свою подругу, так крепко, как и в молодости её не обнимал: она утешила его в его печали.
Да нет никакой такой проблемы — есть проблема дефицита любви: и уж будь спок, если ты «хищный», как Базаров (то есть дикий и со страаастью), то тебе обязательно в пару дадут «ручного» (как его друг Аркадий) — и тебе же лучше будет тоже приручиться и ути(е)шиться.
А иначе смерть и задутая лампада, тишина и конец фильма.
...Не могу не замолвить словечко о бедных гусарах, точнее о дамах.
И ещё точнее — о тех из них, которые не за занавесами и коврами из ненарушимых тайн, а обречены горьким своим и горестным умом на рассеяние по аудиториям, музеям и сижение в библиотеках.
Ведь вы же сами нас эмансипировали, дали возможность развиться во всех направлениях — что же вы теперь жмётесь по углам, в ужасе отпрянув от своего могучего франкенштейна, которого вы некогда породили, а теперь боитесь — и справедливо боитесь не совладать?
Потому что это уже не заигрывания со страааастью — а сама страсть: живая, с живым бьющимся сердцем, могучая сила любви...
Нет-нет, лучше так:
Фенечка сбоку посмотрела на Базарова, но ничего не сказала.
— Это что у вас за книга? — спросила она, погодя не много.
— Эта-то? Это учёная книга, мудрёная.
— А вы всё учитесь? И не скучно вам? Вы уж и так, я чай, всё знаете.
— Видно, не всё. Попробуйте-ка вы прочесть немного.
— Да я ничего тут не пойму. Она у вас русская? — спросила Фенечка, принимая в обе руки тяжело переплетённый том. — Какая толстая!
— Русская.
— Всё равно я ничего не пойму.
— Да я и не с тем, чтобы вы поняли. Мне хочется посмотреть на вас, как вы читать будете. У вас, когда вы читаете, кончик носика очень мило двигается.
...Но когда наконец мы перестаём гоняться за химерами, когда начинаем понимать, что мимо нас прошла самая большая в мире любовь — наши родители, взирающие на нас, как на божество, только что не целующие наших следов, — вся наша семья и род... когда жестокая судьба и милосердная реальность «простожизни» повыбьет из наших бедных головушек опилки наносных идей и принси́пов — посредством сучковатой палки, — когда мы соглашаемся уже и собороваться и заговорить по-человечески с родными и вообще людьми (и «вернуться в семью, в коллектив»), — ан уже и жизни-то не осталось, и стоит у нашей двери старуха смерть — в своём клетчатом балахоне с кистями, с косой в красных руках — и с вечно (не всегда) подбитой левой скулой.
...Пойду-ка я поправлю фитилёк в моей лампадке.
*** Старый добрый ТКП! — я лью прочувствованные слёзы над милой тенью...
**** Так сошлись в классическом тексте позапрошлого века два нынешних культурно-инетных мема: вышеупомянутый ТКП и его ворсейшество.
А вы говорите не сбылось будущее из снов Веры Палны... Сбылось до мельчайших деталей!
Музыкальный киоск
Из альбома «Надеюсь, любимая, свидимся вновь!..»: Арии Телемана в исполнении Доротеи Мильдс (2012).
Опыт пластической хирургии
Продолжение
Начало здесь
...И был третий, самый эффективный путь, — компенсаторный.
В литературе.
Просто поразительно, до чего детско-юношеская матрица писателя потом последовательно и дактилоскопически «отпечатывается» в его текстах!
У них вечер, будничный, обыкновенный вечер, они каждый вечер так веселятся и танцуют [это опять я не удержалась от нажима — Т. Б.]; но когда же я видела такую энергию веселья? но как и не иметь их веселью энергии, неизвестной нам? — Они поутру наработались. Кто не наработался вдоволь, тот не приготовил нерв, чтобы чувствовать полноту веселья. И теперь веселье простых людей, когда им удаётся веселиться, более радостно, живо и свежо, чем наше; но у наших простых людей скудны средства для веселья, а здесь средства богаче, нежели у нас; и веселье наших простых людей смущается воспоминанием неудобств и лишений, бед и страданий, смущается предчувствием того же впереди, — это мимолётный час забытья нужды и горя — а разве нужда и горе могут быть забыты вполне? разве песок пустыни не заносит? разве миазмы болота не заражают и небольшого клочка хорошей земли с хорошим воздухом, лежащего между пустынею и болотом? А здесь нет ни воспоминаний, ни опасений нужды или горя; здесь только воспоминания вольного труда в охоту, довольства, добра и наслаждения, здесь и ожидания только всё того же впереди. Какое же сравнение! И опять: у наших рабочих людей нервы только крепки, потому способны выдерживать много веселья, но они у них грубы, не восприимчивы. А здесь: нервы и крепки, как у наших рабочих людей, и развиты, впечатлительны, как у нас; приготовленность к веселью, здоровая, сильная жажда его, какой нет у нас, какая даётся только могучим здоровьем и физическим трудом, в этих людях соединяется со всею тонкостью ощущений, какая есть в нас; они имеют всё наше нравственное развитие вместе с физическим развитием крепких наших рабочих людей: понятно, что их веселье, что их наслаждение, их страсть — всё живее и сильнее, шире и сладостнее, чем у нас. Счастливые люди!
Нет, теперь ещё не знают, что такое настоящее веселье, потому что ещё нет такой жизни, какая нужна для него, и нет таких людей. Только такие люди могут вполне веселиться и знать весь восторг наслажденья! Как они цветут здоровьем и силою, как стройны и грациозны они, как энергичны и выразительны их черты! Все они — счастливые красавцы и красавицы, ведущие вольную жизнь труда и наслаждения, — счастливцы, счастливцы!
Шумно веселится в громадном зале половина их, а где ж другая половина? “Где другие? — говорит светлая царица, — они везде; многие в театре, одни актёрами, другие музыкантами, третьи зрителями, как нравится кому; иные рассеялись по аудиториям, музеям, сидят в библиотеке; иные в аллеях сада, иные в своих комнатах или чтобы отдохнуть наедине, или с своими детьми, но больше, больше всего — это моя тайна. Ты видела в зале, как горят щёки, как блистают глаза; ты видела, они уходили, они приходили; они уходили — это я увлекала их, здесь комната каждого и каждой — мой приют, в них мои тайны ненарушимы, занавесы дверей, роскошные ковры, поглощающие звук, там тишина, там тайна; они возвращались — это я возвращала их из царства моих тайн на лёгкое веселье. Здесь царствую я”.
“Я царствую здесь. Здесь всё для меня! Труд — заготовление свежести чувств и сил для меня, веселье — приготовление ко мне, отдых после меня. Здесь я — цель жизни, здесь я — вся жизнь”.
(Ага, он самый, — четвёртый, — сон.)
Герцен, под впечатлением от этой сцены [цитирую Паперно], написал Огарёву: «[Чернышевский] оканчивает фаланстером, борделью. Смело».
И в жизни.
Известная «женская хитрость»: прикрывать недостатки фигуры или лица с помощью «гипертрофии признака»: у кого большие плечи, намеренно надевает пиджаки с большими и надставными плечами, у кого толстовата талия, тот носит более просторные одежды (а не ошибочно наоборот: одежду, обтягивающую формы).
А самый верный путь для снятия собственного комплекса неполноценности — ввести все свои дефекты в моду:
В сфере чувств и отношений с женщиной новый человек руководствовался задачей способствовать «свободе сердца» и «реабилитации плоти», а также праву женщины на образование и профессиональную деятельность как свидетельствам подлинного равноправия (в этом смысле Базаров был не вполне новым человеком). Наконец, новый человек был человеком действия, работником в мастерской мира (по словам тургеневского Базарова). При этом литература (и прежде всего роман «Что делать?») снабдила нигилизм не только этими общими заповедями, но и конкретной программой бытового поведения. По словам А. М. Скабичевского, социализм делался таким образом обязательным в повседневной будничной жизни, не исключая пищи, одежды, жилищ и пр.». Скабичевский описал внешние признаки, отличавшие нового человека:
«Желание ни в чём не походить на презренных филистеров простиралось на самую внешность новых людей и, таким образом, появились те пресловутые нигилистические костюмы, в которых щеголяла молодёжь в течение 60-х и 70-х годов. Пледы*** и сучковатые дубинки, стриженные волосы и космы сзади до плеч, синие очки, фра-дьявольские шляпы и конфедератки, — боже, в каком поэтическом ореоле рисовалось всё это в те времена и как заставляло биться молодые сердца».
Замечательное (неодобрительное) описание женщины-нигилистки появилось в газете «Весть» в 1864 году: большинство нигилисток лишены женской грации и не имеют нужды намеренно культивировать дурные манеры, они безвкусно и грязно одеты, редко моют руки и никогда не чистят ногти, часто носят очки, стригут (а иногда и бреют) волосы... Они читают почти исключительно Фейербаха и Бюхнера, презирают искусство, обращаются к молодым людям на «ты», не стесняются в выражениях, живут самостоятельно или в фаланстерах и говорят более всего об эксплуатации труда, абсурдности институции семьи и брака, и об анатомии.
Проницательная черта в этом портрете — это замечание о культивировании неловких манер. Неотёсанность, отсутствие благовоспитанности, которые были характерны для многих разночинцев, не обучавшихся хорошим манерам (что составляло важную часть дворянского воспитания), намеренно культивировались и теми, кто был неловок от природы, и теми, кто владел навыками светского поведения. Грубость, небрежность в одежде и даже неопрятность стали значимыми, идеологически весомыми признаками, которые отделяли нигилистов как от членов противоположного лагеря (традиционалистов и реакционеров), так и от обычных людей. (Многие современники упоминают о грязных, обкусанных ногтях — знаке, который, по-видимому, имел особое значение, поскольку был противопоставлен знаменитым ухоженным ногтям Онегина, признаку аристократического денди). Судя по многочисленным мемуарным свидетельствам, существовал устойчивый словарь поведенческих знаков, опознаваемых и «отцами», и «детьми». Интересный пример встречается в воспоминаниях И. К. Дебагория-Мокриевича. Возвратившись из университета в родной город, он продефилировал в своём новом одеянии мимо окон школьного учителя, который «заметил [...], глядя на мои длинные волосы, очки и толстую палку: “Ну, видно, вы проглотили всю бездну премудрости нигилизма”».
Имеются также многочисленные свидетельства того, что молодые люди старались воплотить художественный вымысел в реальной жизни. Скабичевский писал:
«Всюду начали заводиться производительные и потребительные ассоциации, мастерские, швейные, сапожные, переплётные, прачечные, коммуны для общежития, семейные квартиры с нейтральными комнатами и пр. Фиктивные браки с целью освобождения генеральских и купеческих дочек из-под ига семейного деспотизма в подражание Лопухову и Вере Павловне сделались обыденным явлением жизни, причём редкая освободившаяся таким образом барыня не заводила швейной мастерской и не рассказывала вещих снов, чтобы вполне уподобиться героине романа».
Одна из самых знаменитых жилых коммун, скопированных с романа «Что делать?», была организована популярным писателем Василием Слепцовым в 1863 году и просуществовала около года. Шестидесятница Екатерина Водовозова описывает кооперативное предприятие, которое целиком, до последней подробности, было спланировано группой молодых людей над раскрытым экземпляром «Что делать?». Стоило одному из них вспомнить, что в романе есть история удачно перевоспитавшейся проститутки, как остальные согласились, что нужно ввести в их мастерскую проститутку. Сходную попытку предприняла и некая мадам Гаршина, организовавшая весной 1864-го коллективную прачечную. Обе затеи кончились полным провалом.
И пока все эти игрушки и заигрывания со страааастью происходят на уровне ТКП — жить не страшно.
Эти прогнали за обрыв — другие найдутся, из числа помеси, гибрида двух основных категорий (полу- и просто света) — дворянок полусвета, как, например, нашёл себе сам мой любимый писатель НГЧ всеобщее саратовское посмешище, любительницу обедов-ужинов-и-танцев, в том числе и за волшебными завесами многочисленных тайн с коврами**** (злые языки утверждали, что у Чернышевского был единственный из всех детей сын, рождённый от него непосредственно, — и тот был психически неполноценен).
И тогда в любом случае будет счастье: удрав на каторгу и получив возможность продуцировать ТЕКСТЫ, в которых он сам мог творить любую реальность, он только и был счастлив (его собственные слова: «Вы думаете, что в Сибири мне жилось не хорошо? Я только там и счастлив был»).
И уж в собственных текстах он двигается так грациозно (ну кто, кто вам сказал, что он плохой писатель? да он УЖ ОЧЕНЬ хороший писатель — настолько свободно бегущий по волнам-строчкам и вольно скачущий по буковкам, что порой вываливается за обложку в действительную жизнь).
Это настолько хороший и искушённый писатель, что на его фоне тушуются простодушные Гончаров с Тургеневым, постоянно нивелирующие собственное присутствие в тексте, и даже порой чудится — никакие они не писатели, потому что их тексты кажутся живорождёнными, всегда существовавшими, как существует озеро и лес, река и небо: перед нашими глазами просто живой кусок реальной действительности, и какое отношение к этому сгустку жизни имеют какие-то там Тургенев с Гончаровым, непонятно.
Читая Чернышевского, ты ни на секунду не теряешь из виду проницательного... автора, который аккуратно ведёт тебя за ручку по ступенькам-строчкам, заботливо приподнимая твою ножку в трудных (по мнению автора) местах, придерживая тебя под локоток... и уж рыдать тебе над судьбами героев он не позволит — это ты можешь сделать только над смертной постелью Базарова:
Полчаса спустя Анна Сергеевна в сопровождении Василия Ивановича вошла в кабинет. Доктор успел шепнуть ей, что нечего и думать о выздоровлении больного.
Она взглянула на Базарова... и остановилась у двери, до того поразило её это воспалённое и в то же время мертвенное лицо с устремлёнными на неё мутными глазами. Она просто испугалась каким-то холодным и томительным испугом; мысль, что она не то бы почувствовала, если бы точно его любила — мгновенно сверкнула у ней в голове.
— Спасибо, — усиленно заговорил он, — я этого не ожидал. Это доброе дело. Вот мы ещё раз и увиделись, как вы обещали.
— Анна Сергеевна так была добра... — начал Василий Иванович.
— Отец, оставь нас. Анна Сергеевна, вы позволяете? Кажется, теперь...
Он указал головою на своё распростёртое бессильное тело.
Василий Иванович вышел.
— Ну, спасибо, — повторил Базаров. — Это по-царски. Говорят, цари тоже посещают умирающих.
— Евгений Васильич, я надеюсь...
— Эх, Анна Сергеевна, станемте говорить правду. Со мной кончено. Попал под колесо. И выходит, что нечего было думать о будущем. Старая штука смерть, а каждому внове. До сих пор не трушу... а там придёт беспамятство, и фюить! (Он слабо махнул рукой.) Ну, что ж мне вам сказать... я любил вас! Это и прежде не имело никакого смысла, а теперь подавно. Любовь — форма, а моя собственная форма уже разлагается. Скажу я лучше, что — какая вы славная! И теперь вот вы стоите, такая красивая...
Анна Сергеевна невольно содрогнулась.
— Ничего, не тревожьтесь... сядьте там... Не подходите ко мне: ведь моя болезнь заразительная.
Анна Сергеевна быстро перешла комнату и села на кресло возле дивана, на котором лежал Базаров.
— Великодушная! — шепнул он. — Ох, как близко, и какая молодая, свежая, чистая... в этой гадкой комнате!.. Ну, прощайте! Живите долго [да, милый, она будет жить долго — вскоре выйдя замуж за ледяного — это авторское определение — человека, а в морозильной камере продукты хранятся долгонько], это лучше всего, и пользуйтесь, пока время. Вы посмотрите, что за безобразное зрелище: червяк полураздавленный, а ещё топорщится. И ведь тоже думал: обломаю дел много, не умру, куда! задача есть, ведь я гигант! А теперь вся задача гиганта — как бы умереть прилично, хотя никому до этого дела нет... Всё равно: вилять хвостом не стану.
Базаров умолк и стал ощупывать рукой свой стакан. Анна Сергеевна подала ему напиться, не снимая перчаток и боязливо дыша.
— Меня вы забудете, — начал он опять, — мёртвый живому не товарищ. Отец вам будет говорить, что вот, мол, какого человека Россия теряет... Это чепуха; но не разуверяйте старика. Чем бы дитя ни тешилось... вы знаете. И мать приласкайте. Ведь таких людей, как они, в вашем большом свете днём с огнём не сыскать... Я нужен России... Нет, видно, не нужен. Да и кто нужен? Сапожник нужен, портной нужен, мясник... мясо продаёт... мясник... постойте, я путаюсь... Тут есть лес...
Базаров положил руку на лоб.
Анна Сергеевна наклонилась к нему.
— Евгений Васильич, я здесь...
Он разом принял руку и приподнялся.
— Прощайте, — проговорил он с внезапной силой, и глаза его блеснули последним блеском. — Прощайте... Послушайте... ведь я вас не поцеловал тогда... Дуньте на умирающую лампаду, и пусть она погаснет...
Анна Сергеевна приложилась губами к его лбу.
— И довольно! — промолвил он и опустился на подушку. — Теперь... темнота...
Анна Сергеевна тихо вышла.
— Что? — спросил её шёпотом Василий Иванович.
— Он заснул, — отвечала она чуть слышно.
Базарову уже не суждено было просыпаться. К вечеру он впал в совершенное беспамятство, а на следующий день умер. Отец Алексей совершил над ним обряды религии. Когда его соборовали, когда святое миро коснулось его груди, один глаз его раскрылся, и, казалось, при виде священника в облачении, дымящегося кадила, свеч перед образом что-то похожее на содрогание ужаса мгновенно отразилось на помертвелом лице. Когда же, наконец, он испустил последний вздох и в доме поднялось всеобщее стенание, Василием Ивановичем обуяло внезапное исступление. «Я говорил, что я возропщу, — хрипло кричал он, с пылающим, перекошенным лицом, потрясая в воздухе кулаком, как бы грозя кому-то, — и возропщу, возропщу!». Но Арина Власьевна, вся в слезах, повисла у него на шее, и оба вместе пали ниц. «Так, — рассказывала потом в людской Анфисушка, — рядышком и понурили свои головки, словно овечки в полдень...».
А не было бы дури в голове (да попадись бы ему живая нормальная женщина, а не это «роскошное тело» с рыбьей кровью), глядишь и стал бы со временем нормальным человеком, поженились бы, как Аркадий с Катей, деток нарожали, слушали соловьёв, рожью бы занимались, рыбу ловили (а то выдумал тоже — лягушек резать!).
Ведь нормальный человек был (жить втроём не собирался, как все эти нигилисты-новые-люди, на гвоздях не спал, ходил без сучковатой палки, снов не рассказывал — всего-то и носил тёплый клетчатый балахон, да разве ж большой это грех?), только очень ещё глупенький: я-нужен-России-нет-видно-не-нужен — конечно не нужен, и никто никому не нужен, — господи, счастье-то какое!).
Ведь обрыдаться над ними над всеми — и над этим выпавшим из гнезда неловким и страхолюдным птенцом, — и над бедными его родителями, бессильно кружащими над неожиданно свалившейся «проблемой отцов и детей».
Базаров с Аркадием уехали на другой день. С утра уже всё приуныло в доме; у Анфисушки посуда из рук валилась; даже Федька недоумевал и кончил тем, что снял сапоги. Василий Иванович суетился больше чем когда-либо: он видимо храбрился, громко говорил и стучал ногами, но лицо его осунулось, и взгляды постоянно скользили мимо сына. Арина Власьевна тихо плакала; она совсем бы растерялась и не совладела бы с собой, если бы муж рано утром целые два часа её не уговаривал. Когда же Базаров, после неоднократных обещаний вернуться никак не позже месяца, вырвался наконец из удерживавших его объятий и сел в тарантас; когда лошади тронулись, и колокольчик зазвенел, и колёса завертелись, — и вот уже глядеть вслед было незачем, и пыль улеглась, и Тимофеич, весь сгорбленный и шатаясь на ходу, поплёлся назад в свою каморку; когда старички остались одни в своём, тоже как будто внезапно съёжившемся и подряхлевшем доме, — Василий Иванович, ещё за несколько мгновений молодцевато махавший платком на крыльце, опустился на стул и уронил голову на грудь. “Бросил, бросил нас, — залепетал он, — бросил; скучно ему стало с нами. Один как перст теперь, один!” — повторил он несколько раз и каждый раз выносил вперёд свою руку с отделённым указательным пальцем. Тогда Арина Власьевна приблизилась к нему и, прислонив свою седую голову к его седой голове, сказала: “Что делать, Вася! Сын — отрезанный ломоть. Он что сокол: захотел — прилетел, захотел — улетел; а мы с тобой, как опёнки на дупле, сидим рядком и ни с места. Только я останусь для тебя навек неизменно, как и ты для меня”.
Василий Иванович принял от лица руки и обнял свою жену, свою подругу, так крепко, как и в молодости её не обнимал: она утешила его в его печали.
Да нет никакой такой проблемы — есть проблема дефицита любви: и уж будь спок, если ты «хищный», как Базаров (то есть дикий и со страаастью), то тебе обязательно в пару дадут «ручного» (как его друг Аркадий) — и тебе же лучше будет тоже приручиться и ути(е)шиться.
А иначе смерть и задутая лампада, тишина и конец фильма.
...Не могу не замолвить словечко о бедных гусарах, точнее о дамах.
И ещё точнее — о тех из них, которые не за занавесами и коврами из ненарушимых тайн, а обречены горьким своим и горестным умом на рассеяние по аудиториям, музеям и сижение в библиотеках.
Ведь вы же сами нас эмансипировали, дали возможность развиться во всех направлениях — что же вы теперь жмётесь по углам, в ужасе отпрянув от своего могучего франкенштейна, которого вы некогда породили, а теперь боитесь — и справедливо боитесь не совладать?
Потому что это уже не заигрывания со страааастью — а сама страсть: живая, с живым бьющимся сердцем, могучая сила любви...
Нет-нет, лучше так:
Фенечка сбоку посмотрела на Базарова, но ничего не сказала.
— Это что у вас за книга? — спросила она, погодя не много.
— Эта-то? Это учёная книга, мудрёная.
— А вы всё учитесь? И не скучно вам? Вы уж и так, я чай, всё знаете.
— Видно, не всё. Попробуйте-ка вы прочесть немного.
— Да я ничего тут не пойму. Она у вас русская? — спросила Фенечка, принимая в обе руки тяжело переплетённый том. — Какая толстая!
— Русская.
— Всё равно я ничего не пойму.
— Да я и не с тем, чтобы вы поняли. Мне хочется посмотреть на вас, как вы читать будете. У вас, когда вы читаете, кончик носика очень мило двигается.
...Но когда наконец мы перестаём гоняться за химерами, когда начинаем понимать, что мимо нас прошла самая большая в мире любовь — наши родители, взирающие на нас, как на божество, только что не целующие наших следов, — вся наша семья и род... когда жестокая судьба и милосердная реальность «простожизни» повыбьет из наших бедных головушек опилки наносных идей и принси́пов — посредством сучковатой палки, — когда мы соглашаемся уже и собороваться и заговорить по-человечески с родными и вообще людьми (и «вернуться в семью, в коллектив»), — ан уже и жизни-то не осталось, и стоит у нашей двери старуха смерть — в своём клетчатом балахоне с кистями, с косой в красных руках — и с вечно (не всегда) подбитой левой скулой.
...Пойду-ка я поправлю фитилёк в моей лампадке.
*** Старый добрый ТКП! — я лью прочувствованные слёзы над милой тенью...
**** Так сошлись в классическом тексте позапрошлого века два нынешних культурно-инетных мема: вышеупомянутый ТКП и его ворсейшество.
А вы говорите не сбылось будущее из снов Веры Палны... Сбылось до мельчайших деталей!
Музыкальный киоск
Из альбома «Надеюсь, любимая, свидимся вновь!..»: Арии Телемана в исполнении Доротеи Мильдс (2012).
© Тамара Борисова
Если вы видите эту запись не на страницах моего журнала http://tamara-borisova.livejournal.com и без указания моего авторства — значит, текст уворован ботами-плагиаторами.